«І ДОРОГИ. І ПРАВДИ. І ЖИТТЯ»...

В киевском издательстве «Гелікон» вышла следующая книга серии «Українська модерна література». На этот раз серию продолжила эссеистика украинского писателя, культуролога, кинематографиста Романа Корогодского, собранная под общим названием «І дороги. І правди. І життя». Очень разнообразные тексты собраны под одной обложкой. Первый из них посвящен жене, Оксане Ящишин, далее — трем версиям оформления «Энеиды» Котляревского, следующими идут эссе, посвященные соответственно Юрию Шереху-Шевелеву и Виктору Петрову-Домонтовичу. Все фигуры не случайны. Все они были, так сказать, «формообразующими» относительно личности самого автора.

Чем интересен этот сборник эссе? Наверное, прежде всего тем, что автор его особенный: его жизнь очень прочно связана с текстами других. Роман Корогодский исследовал, прокомментировал и опубликовал не одну подборку писем и других документов, а иногда его интерес к коллизиям чужих биографий (и одновременно — довольно близких ему по духу и стилю жизни) подталкивал к попыткам решения наиболее запутанных мест. Отсюда и необходимость окунуться глубже во внутреннюю жизнь другого, что позволит почувствовать и понять определенные — порой вовсе не рациональные — мотивы некоторых поступков, эти невидимые двигатели неожиданного поведения. Такими путешествиями по дорогам конкретных жизней стали, в частности, роботы Корогодского об Александре Довженко и Викторе Петрове.

Описывая судьбы художников во времена, когда каждое искреннее высказывание приобретало вес поступка, он вынужден отслеживать едва заметные и, соответственно, едва понятные жесты для того, чтобы уловить их настоящее значение, реконструировать настроения. Передавая специфику тогдашнего бытия Виктора Петрова и Александра Довженко, Роман Корогодский отражает свое понимание этого состояния новообразованным, «авторским», термином-понятием — «плен». Речь идет в первую очередь о плене духовном, о ситуации, когда личность находится будто бы в вязкой среде с ограниченной возможностью движения.

Когда размышляешь о судьбах этих личностей, всегда возникает мысль об абсолютной принадлежности своему времени, или, лучше сказать, своей эпохе. Но не времени, совпадающему с годами жизни, а эпохе как целостному временному образованию, контексту, среде, особой идейной и мировоззренческой «закваске». Соответственно, изменение такой среды требует едва ли не механистического приспособления к новым условиям, которые зачастую оказываются «пленом» или «блокадой». Не говоря уже о прямом значении этих понятий — жизнь под идеологическим давлением, а то и с ощущением реальной угрозы смерти. Что означает в этих условиях сохранить способность к высказыванию?

В сборнике эссе «І дороги. І правди. І життя» представлена работа Романа Корогодского собственно о Викторе Петрове. Известно, что тоталитарный язык (то есть язык, ограниченный тоталитарной средой) представляет собой особым образом организованную систему. В определенной мере упрощая, можно выделить три способа поведения в «плену»: принятие плена, протест против него и его игнорирование. Собственно, только последние два можно назвать «сопротивлением» особого типа. Но нередко «человек в плену» балансирует между всеми тремя. Почему? Как? Зачем? Бесспорно, нас, воспитанных на героической эстетике (от суперподвигов пионеров-героев или героев Крут до примеров диссидентских судеб), отталкивает не-примерная история этих личностей. Мы не любим пограничных ситуаций, не отваживаемся, до сих пор находясь под властью самого простого черно-белого критерия оценки, сформировать свое мнение об определенных, слишком неоднозначных личностях или явлениях жизни. Нерв, который должен был бы реагировать, атрофирован. Спазмом аккомодации скован хрусталик в глазе. Вспомните, как «входил» несколько лет назад в нашу жизнь сегодня уже модный писатель, но до сих пор неизвестный ученый Виктор Петров-Домонтович. Многие суетились между, по крайней мере, двумя лагерями — лагерем разоблачителей еще одного предателя и коллаборациониста и лагерем ценителей таланта этого автора. Между тем, я держала в руках его фотографию, когда-то висевшую на доске почета ветеранов войны, а сегодня находящуюся в архиве. Под портретом Петрова было — как-то слишком неожиданно откровенно для сегодняшнего написано «Разведчик». А на стеле над могилой надпись совсем другая — «Профессор». К слову, на военном кладбище она выглядит и воспринимается чересчур экзотично. Хоть как это ни странно, Петров никогда не был профессором. Он много лет ходатайствовал только о восстановлении своего довоенного научного статуса. И ему в конце концов была предоставлена такая возможность. За несколько лет до смерти он таки перезащитился. И комиссия (еще одно чудо) даже отважилась присудить ему сразу степень доктора — по количеству научных работ. (Соискатель, правда, умудрился получить при этом «четверку» по немецкому…) И все это в то время, когда Петров был значительно весомее в науке, чем любой академик. Интересно, а точность подписи «Разведчик» такая же?

На первый взгляд, перед нами личность разорванная, расхристанная, размытая. Приходит на ум очень известная метафора — человек исчезает, как нарисованный на песке силуэт. Перемалывает система, наслаивает расстояние годами безжалостное время.

Со временем осознается нестойкость любых понятий и определений против личности. Они никогда не адекватны. Понятия пустые, временные, искусственные. Делаем шаг по направлению к личности. Читаем ее письма, записки, заметки на полях. Только подходить стоит без сетки схем и критериев. Они не существуют относительно отдельных судеб.

Для Корогодского очень важно знать — отсюда, наверное, это влечение к архиву, к поиску мельчайших деталей в чьем-то жизнеописании. Но ему важно знать не просто для того, чтобы владеть информацией, а для того, чтобы понимать, чтобы понять, объясниться, оправдать то, что при беглом взгляде кажется непривлекательным или даже неприемлемым. Кажется даже, что в текстах этого исследователя господствует презумпция невиновности.

Кстати, само название его книги скрывает уже заранее определенную тенденцию оценки персонажей культуры. Она происходит от известного — «Я є дорога, правда, і життя...» Только «в оригинале» Истина одна, жизнь того, кто это сказал, отвечает его жизненному пути, а, следовательно, способу, которым она проживается; и только такое, единожды в истории сделанное возможным Богом единство составляет Истину. Истину, которая должна быть образцом для наследования.

В отличие от библейского выражения (наверное, нужно было бы сказать: «К сожалению, в отличие от библейского выражения...»), Истина в обыденной жизни расслаивается, размножается, превращается в истины — маленькие, свои, частные, личностные, ни для кого больше не важные и не понятные истины. И дороги. И правды. И жизни. На новых дорогах — свои правды. А все вокруг порой так резко изменяется, что и поверить невозможно в то, что весь набор всех этих перипетий относится к одной жизни одного человека. Отсюда это желание принять-не-осудить. Отсюда и разрешение быть таким, каким хочется, по крайней мере, каким удается быть.

И перед тем, как перейти от последнего в книге эссе к первым, скажу еще несколько слов. Кажется, что подобные этим, написанным мною, заметки не претендуют на то, чтобы называться рецензией. Во всяком случае, так сказал бы, наверное, Роман Миронович. Это правда. Тут — лишь опыт чтения. Тем не менее это даже опыт чтения. И еще — главное — это мысли, которые двигаются в заданном автором сборника направлении. Более того, это полностью скопированная мною его манера присвоения чужого. Высказываться о себе, приводя высказывания о ком-то другом, но, думаю, это наиболее правдивый способ высказываться. «Мои заметки не претендуют на обобщение, а являются только попыткой субъективно вычленить из огромного фона события те фрагменты, участником или свидетелем которых я был», — пишет Корогодский. С первого взгляда, автор как будто декларирует, что его тексты наиболее будут интересны исследователям творчества Шереха или Домонтовича и тем, кто их знал лично. Должен добавить к этому перечню еще и тех, кто лично знает Корогодского, а также тех, кого интересуют особенности «самовыписывания» как проблема теоретическая. Здесь снова речь идет о том уже упоминавшемся присваивании. Пожалуй, необходимо дать определенные пояснения. В книге Корогодского есть много высказываний, принадлежащих другим. Такое встречается часто. Но в книге приведены и письма, и текст доклада Виктора Петрова о Максиме Рыльском. Все это вместе составляет корпус «чужих» текстов в контексте воспоминаний и размышлений Романа Корогодского. В таких случаях говорят, что чужие тексты «глубоко пережиты» исследователем. При этом бесспорным становится то, что тексты хоть и принадлежат другим, но уже частично принадлежат и автору эссе. Они будто бы изменяют свой статус, получают новую жизнь, новый опыт, наращивают смыслы, вплетаются в письмо, ярко окрашенное личностным. Такая интерпретация этого интересного явления, наверное, очень типична для нашего времени. О статусе автора и о статусе текстов говорилось очень много. Но если ты сталкиваешься с каким-либо частным случаем, он будто бы отшелушивает всю банальность явления. За этот опыт я лично очень признательна автору.

И все же, вместо того, чтобы самой писать что-то о первом, верхнем, если по вертикали, эссе, посвященном жене автора, Оксане Ящишин, мне хочется оставить здесь несколько не-своих слов. Недавно я натолкнулась на статью одного из благодарных учеников Лидии Гинзбург, который, уже не впервые размышляя о ее эссе «Мысль, описавшая круг», удивляется его силе и так рассуждает об особом расположении ценностей в этом тексте: «...остается еще что-то, что не подлежит разложению в процессе анализа. Смерть. Смерть любимого человека. Только это заставляет его выстроить (возможно, даже вопреки своему желанию) другую ценностную иерархию. На вершине — пустая, бездонная тайна, немного ниже — острая, холодноватым лезвием режущая боль, еще ниже — все многообразие фокусов, придуманных людьми для отвлечения от первых двух».

Книгу Романа Корогодского можно воспринимать как один из таких фокусов.

И еще. Нельзя не сказать о «внешности» книги. Силуэт на обложке легко напоминает автора книги. Найденный Сергеем Якутовичем образ не просто оригинален. Он глубоко философичен. Это нагромождение лестниц, созданных для того, чтобы подниматься вверх и спускаться вниз, напоминает неминуемые вечные возвращения, движение, невозможность находиться постоянно в одном месте или на одной высоте. Возможно, страх, возможно, необходимость чувствовать землю тянет вниз. Но количество лестниц — это многочисленные попытки восхождений, стремление к верхнему. Если перевернуть книгу — тот же силуэт, только лестниц значительно меньше. Я не отвечу, почему.

А крыло — то ли человеческое, то ли ангела, спрятавшегося за плечами — во всяком случае — это поддержка и оберег, подаренный Кем-то не от мира сего.