Журналист Мирослав Откович ворвался в информационное пространство Фейсбука сразу же после начала российской агрессии.
Став добровольцем, он так же добровольно ведет дневник войны. Его читают тысячи украинцев, узнавая о неприкрытой пафосом правде. О том, как бывает страшно перед боем, как уходят ребята, с которыми делил хлеб еще утром, как война меняет людей и почему эти изменения — чаще не ПТСР, а глубинная переплавка личности и ценностей.
Мирослав размышляет о великом, под лупой рассматривая каждый свой маленький день на войне. И дает надежду, что после Победы мы сможем построить новую великую страну. Вместе с ним и его побратимами.
Я решила не перерывать его рассказ вопросами и просто записывала.
«Война заходила под кожу. Я чувствовал, что так меняются люди»
Война началась со звонка отца моей любимой девушки в 5 утра. Так я понял, что россияне начали бомбить города. Я знал, что пойду на войну, потому что работать в медийной сфере мне уже было мало, — надо было физически защищать столицу. Простоял сутки в очереди, получил оружие — и начались задания.
Скажу честно: сначала не было понимания, что это будет такая большая масштабная война. Думал, что, возможно, удастся защитить Киев, и они там успокоятся, отступят. Думал, это будет длиться около двух месяцев.
Я попал в Соломенскую РГА, там формировался 130-й батальон, в котором я сейчас нахожусь. Людей было очень много, — у входа все не помещались. У меня не было военного опыта — если бы опоздал на день, меня бы уже не взяли.
Когда человек не знает, что его ждет, у него нет страха. Страх ко мне придет намного позже. После первого боя, перед вторым. Это как прыгать с парашюта: в первый раз легко, а второй — тяжело.
Сначала был романтически-патриотический порыв. Не эйфория, но на адреналине. Несколько дней слились в целостный эпизод. У меня есть фото в первый день — полностью гражданский человек. А есть фотка условно через две недели: такой коммандос, не по навыкам, но визуально. Мои внешние и внутренние перемены соответствуют переменам в войске в целом. Я чувствовал, что так меняются все люди.
Война просто заходила под кожу, в мозг, в сознание, подсознание, поведение. Я, например, мог ночью сорваться, набросить на себя бронежилет, взять автомат и идти к выходу. А мне товарищ говорит: «Эй, ты куда?». Говорю: «Так ведь все идут», а он мне: «Нет, все спят».
Наше желание опережало наши умения и навыки. На нашем фоне — таких вот журналистов, художников, маляров-штукатуров, айтишников, менеджеров — очень отличались бывшие АТОшники. Они видели на 10 шагов вперед. У них это уже было, у нас — нет. Мы учились элементарным вещам. Когда я не мог заснуть, будил товарища-АТОшника и спрашивал: «Слушай, автомат на предохранителе — это когда предохранитель в режиме вверх или вниз?».
На крыше Соломенской РГА был наш штаб. Наша задача была удерживать райгосадминистрацию. Стены здания там — стекло, гипсокартон и бетонный каркас, на котором это все закреплено. Простреливается все насквозь, но у нас был приказ — держать. Я был помощником гранатометчика, владеющего РПГ. Пройдет немного времени — и я стану наводчиком миномета, буду осваивать прицел, изучать дирекционные углы с компасом, типы мин. И уже в марте буду воевать за Ирпень в составе минометного расчета.
«Семья сидела возле дома. Залетела мина, и они так и остались там сидеть»
В Ирпене мы делали тактические вещи. Задача наша, минометчиков, была прикрывать пехоту. Если бы на наши позиции пошли рашисты, мы должны были их отсекать.
Нам в Ирпене не пришлось отработать с минометов, но наше присутствие подняло боевой дух ребят, которых мы должны были прикрывать. Мы же проводили тактические действия, маневры, помогали местным.
Когда приехали, на улице лежали трупы. Вспоминаю, семья сидела возле дома, они то ли курили, то ли пили кофе, или просто разговаривали. Залетела мина, и они так и остались там сидеть.
Нам нужно было делать и какие-то временные захоронения, сообщать об этом волонтерам, смотрели, чтобы не было мародеров. У нас в перспективе еще будут бои, первые подтвержденные «двухсотые» со стороны врага, подорванные склады боеприпасов. Это будет, когда мы приедем в Харьков.
Вспоминаю тот день. Нас всех построили и сказали: «Мы едем на Харьков. Кто хочет, может отказаться». И из большой шеренги только один человек отказался. Уже после того, как открылись факты зверств в Ирпене и Буче, война стала другой. Она масштабировалась. Справедливость будет существовать лишь тогда, когда будет месть, когда не будет незакрытых гештальтов, не будет обиженной жертвы, которая не смогла ответить за свою обиду. Все возможные переговоры с Россией, Путиным, Кремлем, так называемой оппозицией невозможны, пока мы не отомстим сполна.
Эта война убирает полутона, оставляя черное и белое. И принимать решение — да или нет — становится легко. Я часто называю то, что мы делаем, работой. Потому что не могу сказать, что получаю от этого удовольствие. Я делаю то, что должен делать.
Приказы снимают страх. Я решил: даже если сомневаюсь, появляется страх или нет полного понимания, надо сначала выполнить приказ. Я могу абстрагироваться от ситуации и сделать вид, словно это происходит не со мной. Это такая психологическая ширма, которая дает возможность уменьшить амплитуду, оставаться хладнокровным. Потому что в бою чрезмерный порыв приводит к плачевным последствиям, там надо быть максимально сконцентрированным, осторожным.
Если ты начинаешь чересчур волноваться, ты плавишься. У меня была такая ситуация, когда побратим расплавился. Он не понимал стратегии, не воспринимал сложноподчиненные предложения, понимал только точные команды на одно движение. Я его выводил с позиции на эвакуацию под шквальным артиллерийским обстрелом. Говорил: «Вставай», — он вставал. «Сделай два шага и возьми в руки миномет», — он подходил. «Иди за мной», «прыгай в окоп», «держи правый фланг автоматом», «вылазь из окопа», «иди за мной, садись в машину». И таким образом я вывез его из укрытия на эвакуацию.
Это не означает, что человек вышел из строя надолго или навсегда. Он это осознал, пережил, адаптировался и сейчас хороший боец. Важно, чтобы в тот момент был человек, который тебя выведет. Важно осознавать, что будет приказ, — ты его выполнишь. Не потому, что ты бесстрашный, герой, большой патриот. А потому что если ты его не выполнишь, могут пострадать твои побратимы, враг может прорвать фланг.
«Один бой с человеком можно приравнять к году тесных дружеских отношений»
Вокруг меня сейчас — люди разного склада мышления, из разных прослоек общества, представители разных профессий, объединенные желанием восстановить справедливость, выгнать оккупантов с нашей земли, защитить своих родных и близких. Вокруг меня — замечательные люди с разными, иногда довольно сложными характерами. Но когда видишь этого человека в бою, часто понимаешь — это бог войны. А он в гражданской жизни был водителем. Кто бы мог подумать? В военном восприятии люди просто выполняют приказ. Если же смотреть с гражданской точки зрения, то вокруг меня — герои.
Я недавно потерял четырех побратимов. Они погибли в одной машине. Это ребята, с которыми я выходил в бой, с которыми жил в одной комнате. Мы шутили, иногда ссорились, потом мирились. Нельзя сказать, что все они были моими друзьями. Для таких людей есть термин «побратим». Вы пережили общие травмы, радость, опыт. Когда уходят эти ребята, очень больно.
Один из них накануне гибели говорил мне, что рашистам надо объяснить, чтобы они ушли с нашей земли. Он хотел, чтобы это все скорее закончилось, хотел домой, к жене, детям. Я записал это на видео и недавно, после похорон, выслал его жене. Это важные слова, которые она должна услышать и знать, о чем думал, чем руководствовался и за что погиб ее муж.
Нас называют «кабачками», потому что так называют мины из минометов. Когда по рации говорят: «Кабачки», работайте по такой-то позиции», — или там — «П*дары идут через посадку», — ты выскакиваешь под обстрелом в укрытие, выводишь миномет, кладешь мину, тебя корректируют. Ты концентрируешься, абстрагируешься от того, что летит вокруг тебя. Понимаешь: если ты сейчас начнешь прятаться от мин, не наведешь миномет.
Думаешь: пусть будет, что будет, а я работаю. Четко кладешь мину, как тебя попросили, и слышишь по рации: «На 5, спасибо!».
После этих слов ты понимаешь, что состоялся как боец, воин, наводчик миномета. Ты точно уменьшил количество армии оккупанта. Несмотря ни на что, война — это азарт. Это словно выходишь на ринг, где ежедневно — по несколько поединков. Но может быть смерть, увечье, — ставки очень высоки.
Украинские командиры пытаются понять, как мыслят орки. Преимущественно приходят к выводу, что они тупые, потому что мыслят шаблонно и по старым советским инструкциям. Почему мы вообще начали побеждать их? Потому что действуем асимметрично, нестандартно, пытаемся креативить, творчески подходим к войне. Вот это военное творчество, возможно, уходит корнями в то, что в нашей армии много добровольцев с хорошим образованием, воспитанием, правильными ценностями. Они креативные, мировоззренчески не ограниченные. Эти наши креативность, упрямство и упорство — ключевые факторы, помогающие переломить ход войны.
Среди врагов есть люди, которые просто любят убивать, и много умеющих это делать. У меня самые сложные бои были в селе Дементиевка на Харьковщине. Там оказалось, что на нас шли морпехи и вагнеровцы. Морпехи — регулярная российская армия, а вагнеровцы — наемники. Надо всегда относиться с уважением к врагу. Потому что иначе появляется ощущение неуязвимости. А если на войне ты хватаешь такое ощущение, начинаешь пренебрегать безопасностью, становишься бесстрашным и уязвимым. Очень часто это заканчивается потерями.
«Когда я мыл пол на станции метро «Госпром», то понял, что военная служба состоит не только из боев»
Я пытаюсь разговаривать с родными так часто, как это возможно. Мы научились выживать в этих условиях, связь для нас — заменитель общения. Мы пытаемся как можно больше обсуждать личные вещи, выстраивать отношения. Я стал сентиментальнее. Раньше был скупым на нежные слова, а теперь начал их говорить. Потому что нужно жить здесь и сейчас.
У меня есть фото возлюбленной. Есть какие-то амулетики. Мне сестра подарила разрисованного ангелочка, она у меня художница. В критические моменты эти вещи держат тебя. Это как сигнал по вай-фаю: все абоненты онлайн, они твои, ты чувствуешь, что они о тебе думают. В Ирпене я вообще начал на стенах рисовать. Нашел какую-то игрушечную мышку, дорисовал к ней Карлсона — вышла 3D-инсталляция. Я даже записался на писательский курс онлайн. Правда, слушать не всегда удается. Жадана пропустил. Я в Харькове, а не получается пересечься. Надеюсь, рано или поздно встретимся. Возможно, прочитаю ему свои стихи.
Со мной в батальоне служит Сергей Василюк, лидер группы «Тінь сонця». Мы уже сделали песню. Я всегда мечтал, чтобы кто-то из рок-исполнителей на мои стихи написал песню. Видите, война нас сблизила, мы дружим. Теперь на мои стихи есть песня, она посвящена любимой. Она описывает, как тяжело быть на расстоянии.
На второй месяц войны у меня был кризис. Я чувствовал себя разочарованным. Мы жили в харьковском метро. Я не совсем понимал, что мы там делаем. 24 часа в сутки горел свет, я не понимал, когда день, когда ночь. Мы просто были в резерве.
Я перестал понимать смысл пребывания в армии, рвался куда-то вперед. Когда я мыл пол на станции метро «Госпром», то понял, что, возможно, военная служба состоит не только из боев. Это лишь 5–10% работы. Нужно оставаться ответственным человеком со своими ценностями в любых ситуациях и относиться к каждой задаче тщательно.
«Власть на 80% должна быть сформирована из людей, побывавших на войне»
Из этой войны мы должны выйти более сильными, лучшими, умными и с таким осознанием, с которым сейчас живут, например, израильтяне. Каждый израильтянин помнит — никогда снова. Они пережили геноцид и знают, что больше никогда не дадут возможности над собой такое совершить. Там каждый знает, что в любой момент его могут позвать в армию защищать свое государство.
Мы должны выйти с чувством закрытых гештальтов. Должны отомстить за всех. Объяснить, что мы — сильная нация. Мы не то что имеем право на существование, — мы имеем право на существование в процветающем государстве.
Не надо думать, что с войны все вернутся с большими психологическими трансформациями. Да, 15–20% ветеранов будут нуждаться в психологической помощи. Но остальные люди вернутся абсолютно нормальными, адекватными. Просто нас будет очень много. Общество изменится.
Вопрос еще — как гражданские будут адаптироваться к новым условиям. Я хорошо понимаю, что вам очень непросто. Мы не слишком переживаем, если нет света или когда запускают дроны. Нельзя видеть ПТСР только в военных. Ракетные, бомбовые удары России стерли фронт. Беременные женщины, которые гибнут в центре Киева, тоже — на фронте. Поэтому мы все будем единым монолитным обществом. Не будет части общества, которую надо адаптировать. Мы уже все на фронте, должны быть сознательными и друг другу помогать.
Мы будем послевоенной нацией, нацией-победительницей, и должны сохранить память о погибших. Потому что благодаря их самопожертвованию эта победа будет возможной. Затем мы должны создать максимально качественные условия для продуктивных, образованных, энергичных людей, вернувшихся с фронта, чтобы они могли участвовать в развитии государства, чтобы снова на очередных выборах в парламенте не сидели люди, прятавшие головы в песок.
Во время предыдущих выборов после АТО, в 2019 году, вообще модно было приглашать в списки комбатов. Дескать, у нас тоже есть те, кто воевал! Сейчас, мне кажется, власть на 80% должна быть сформирована из людей, побывавших на войне, поставивших все на кон. Потому что к ним нет вопросов, готовы ли они жертвовать ради государства. Они прошли проверку в реальном времени. Они дали правильный ответ.
Я не говорю о милитаризации государства. Она так или иначе будет, потому что Россия не исчезнет. Это постоянное клеймо. Мы должны постоянно быть готовы к войне, пока Россия не исчезнет как империя и не распадется на меньшие страны.
После победы мы должны чувствовать себя на международной арене как нация победителей. Мы не второстепенны в ЕС. Наоборот — на нас должны равняться, к нам должны стучаться, поскольку все поняли наш потенциал и то, какой будет Украина в перспективе. Это будет сильное прогрессивное государство, которое выстояло, получило в борьбе безоговорочное право на существование своей международной правосубъектности.
Мы должны после войны стать государством, которое диктует условия. Уникальный пережитый нами опыт будет полезен всем. Мы можем стать локомотивом, вдохнуть свежую струю в международные трансатлантические структуры, а именно в НАТО или ЕС. Мы тот вулкан, в котором еще есть огонь.
Больше статей Надежды Сухи читайте по ссылке.