Юрик Мкртчян — врач-анестезиолог и реаниматолог в Днепровском военном госпитале. Утром 24 февраля он, как и все мы, проснулся от первых ударов РФ по Украине. Но вместо упаковки тревожного чемоданчика мужчина заступил на дежурство, чтобы выполнять свою работу.
Чуть более чем через месяц Юрику позвонили: «В Мариуполе не хватает рук, нужны врачи». Времени на раздумья не было, поэтому уже через два дня, 31 марта, мужчина полетел в ад этой войны — на «Азовсталь». Затем команда медиков переехала на завод имени Ильича, где не покладая рук проработала две недели. Но 12 апреля российские захватчики разбили подразделение, защищавшее завод, и захватили в плен сотни раненных бойцов и медиков, среди которых был и Юрик.
О работе медика в Мариуполе под звуки постоянных обстрелов и о 206 днях российского плена Юрик Мкртчян рассказал в интервью для ZN.UA.
— Юрик, вспомните, пожалуйста, какими были для вас первые дни полномасштабного вторжения?
— На момент полномасштабного вторжения РФ в Украину я продолжал выполнять свои функциональные обязанности, среди которых — анестезиологическое обеспечение, реанимация тяжелых раненых. Мы только перешли на казарменный режим в госпитале, круглые сутки дежурили и были в постоянном ожидании массового поступления раненых и больных. Со временем мы развернули дополнительные операционные столы, доставили больше кроватей в реанимацию и продолжали активно работать. Единственное, что изменилось, — стало больше работы.
В военной медицине есть определенные звенья медпомощи. Бригада — это первый, тактический, уровень, дальше идут мобильные госпитали, после них — локальные госпитали, как, например, Днепровский. Поэтому на момент начала полномасштабной войны мы были третьим звеном, — к нам поступали раненые, которые уже прошли первые два этапа и были относительно стабильными. Мы могли собрать вместе кости, сшить кишечник. Но часто случалось так, что пациенты пропускали первые два этапа и сразу попадали к нам. Они были критические. Например, в первые дни войны к нам поступил пациент с огнестрельным ранением сердца, которого мы, к счастью, спасли.
Со временем все стабилизировалось, и началась монотонная работа: к нам загружали сотни раненых, а мы оказывали им плановую медпомощь.
Шестого марта на базе гражданской больницы в Покровском, в 40 километрах от линии фронта, мы развернули врачебно-сестринскую бригаду. Нас было четверо — хирург, анестезиолог, медбрат и водитель. Мы организовывали работу гражданских врачей, помогали им, направляли, делились знаниями. Поскольку мы военные медики, то владеем навыками, которых у гражданских врачей нет. Например, принять сотню раненых очень сложно, никто из гражданских врачей с подобным не сталкивался, а мы можем с этим работать и знаем, на что обращать внимание.
Помню случай, когда в Покровском к нам в госпиталь поступил пятилетний ребенок с ранением. Родители занесли его окровавленного на руках. Когда я увидел эту картину, показалось, что мое сердце выскочит из груди и побежит впереди меня. В мирной жизни военный врач не работает с детьми. Именно поэтому было страшно. Но пришлось взять себя в руки, поскольку было понимание, что если этого не сделаем мы, то не сделает никто.
— Когда вы поехали в Мариуполь? Что повлияло на принятие такого решения?
— С 6 по 28 марта мы были в Покровском, а потом позвонил командир. Он сказал, что в Мариуполе сложная ситуация с ранеными, не хватает рук, поэтому личный состав госпиталя нуждается в помощи. Я согласился ехать, и уже 31 марта мы с другими врачами и медицинской сестрой полетели в Мариуполь.
Приземлились в морском порту, и нас сразу перебросили на «Азовсталь». Позже выяснилось, что дополнительная медицинская бригада также нужна на заводе имени Ильича. И если на «Азовстали» работали по крайней мере два анестезиолога, то на «Ильича» не было ни одного. Там были два хирурги, которые падали с ног, но справлялись. Но анестезиологов не было вообще. Так перед нами возникла задача — переехать на завод Ильича. Тогда украинские бойцы на тактическом уровне пробили коридор. Это позволило нам уже через несколько часов выехать в сторону завода.
Наш путь к «Ильичу» был настоящим приключением. Вы играли когда-нибудь в игру Call of Duty? Так вот, наша транспортировка напомнила мне эту атмосферу. Мы летели на вертолете, потом ехали на машине, плыли на катере, а вокруг все взрывалось и стреляло. Казалось, что это не жизнь, а выдуманная игра. Но самое главное — ребята-военные, отвечающие за нашу транспортировку, выполнили свою работу максимально хорошо. В тот момент я чувствовал себя важным грузом, бережно доставленным из пункта А в пункт Б.
— Сколько раненных бойцов было на заводе Ильича?
— Если честно, мы ни разу их не подсчитали. Как только приехали на «Ильича», я спустился в подвальное помещение и увидел комнату, похожую на маленькое футбольное поле. Она вся была заполнена ранеными. Я прошел дальше и увидел двери. За ними оказалась еще одна такая же комната. Меня шокировало количество раненых. Их было очень много — не менее трехсот. Конечно, мы не вели такую статистику, потому что было не до нее.
Особенно мне запомнился боец с тяжелым диаметральным ранением черепа. Половины гемисферы головного мозга раненого не было. Но мы его спасли.
Были бойцы, с которыми работали только медсестры. Они делали им перевязки, а мы — врачи — их вообще не видели. Елена Зубова, Ольга Шаповалова (ZN.UA уже общалось с Ольгой) — я восхищаюсь этими девушками. Раньше я не мог понять, в чем предназначение женщин на войне, но здесь увидел, как девушки молча, спокойно и отважно делают свою работу. Наши медсестры бегали между бойцами, словно муравьи, и четко выполняли поставленные задачи.
Помню случай, когда одному из раненых понадобилось переливание третьей положительной группы крови. Это очень редкая группа, которая была только у нескольких пациентов. У первого была пробита грудная клетка, у второго — ампутирована рука. Я взял немного крови у них. При этом ребята стояли бледные как молоко, но говорили: «Док, бери сколько нужно, только спаси раненого». Но я понимал, что этого все равно мало. Тогда почти пол-литра крови отдала Елена Зубова. Она оказалась единственной среди здоровых с нужной группой.
— Понимаю, что ситуация в Мариуполе была сверхсложной. Хватало ли вам медикаментов для лечения больных?
— Да, благодаря профессионализму и упорству командира личного состава у нас было все необходимое для медпомощи. Командир делал все возможное, чтобы найти лекарства и обеспечить нас. У нас даже был сухожар и ультразвуковой аппарат УЗИ. С его помощью я делал блокады нервов для обезболивания.
Но когда россияне начали на нас сильно давить, нам пришлось переезжать из одного бункера в другой. Не все удавалось с собой забрать, поскольку с нами были сотни раненых. Поэтому, если бы не переезды, у нас всегда были бы все необходимые медикаменты и аппаратура.
В последнее время нас уже физически разбомбили, поэтому было сложно. Последнюю операцию перед пленом пришлось проводить тактическими ножницами. Мы ампутировали ими ногу раненному бойцу.
— А что было дальше? Каким был последний день перед пленом?
— Однажды ты просыпаешься, а твой госпиталь штурмуют. Российские войска разбили подразделение, защищавшее нас. Среди раненых были ребята, которые одной рукой держали костыль, а другой — автомат. Они рвались вверх, чтобы нас защитить. Мы боролись до последнего, но, к сожалению, были разбиты. Так мы и оказались в плену.
— Что происходило в плену, и каким было там отношение к медикам?
—12 апреля нас отвезли в Сартану, 16 апреля мы переехали в Еленовку. С 16 октября по 3 ноября я был в Горловке, в Калининской исправительной колонии.
Я каждый раз вспоминаю весь ужас плена и понимаю, что мне повезло. Отношение в лагерях для военнопленных не зависит от навыков, силы или того, что ты скажешь. Это обычное везение. Помню, как нас привезли в Еленовку. Мы выходили из автобуса, заполненного ранеными, и должны были называть свои фамилию и имя, должность, звание. Пока мы это делали, нас били. Так, передо мной насмерть забили одного парня. Если бы этого не произошло, возможно, на его месте мог оказаться я, поскольку двигался следующим в очереди. Если бы не я, то кто-нибудь еще. Весь плен — это о везении. Тебя бьют — ты держишь удар. Главное — не опозориться перед самим собой и мужественно выдержать все дерьмо.
— В каких условиях вас содержали?
— Нас содержали в больших помещениях казарменного типа. В здании было два этажа, каждый рассчитан приблизительно на сто человек. Несмотря на это, в одном бараке содержали аж 860 человек. Это разбитая колония, — с потолков капало, отопления, окон и туалета не было. Но мы находили в этом и свои плюсы — не мерзли, ведь нас было много, и мы прижимались друг к другу. В первую ночь я впервые после Мариуполя крепко спал. Пока колонией руководили донецкие сепаратисты, нас кормили. В первый день дали по куску хлеба и чай. Конечно, еды было мало, но я помню, как после Мариуполя мне казалось, что этого вполне достаточно. Колония была рассчитана на 800–1000 человек. Но нас напихали более двух тысяч, поэтому россияне не справлялись.
Конечно, на нас оказывали сильное психологическое давление, но не физическое. Избили нас всего один раз, во время «приема» в колонию. Остальное время не трогали. Потом нас перевезли в другую колонию.
Если бы я был обычным военным, попавшим в плен, я бы, возможно, перекрестился и сказал: « Благодарю тебя, Боже, за то, что жив». Но мы врачи, и нас не так много. Остатки госпиталя — 38 человек, по штату их почти 120. 38 людей тянули медпомощь всего гарнизона. Мы всю жизнь посвятили спасению жизней других, а нас за это взяли в плен. И, бывает, подходит к тебе какое-то российское лицо и спрашивает: «Это ты тот пи*ор, который других пи*оров лечил?». И как я на это могу реагировать? За что нас взяли в плен? Нас посадили в тюрьму, и у меня всегда был один вопрос: «За что? За то, что лечим людей?». Случались прецеденты, когда в Покровском к нам привозили раненных россиян. И мы должны были оказывать им помощь, стиснув зубы. И мы делали это. Причем в таком же объеме, как всегда.
Да, в стране война. Да, мы военнослужащие. Но мы отличаемся от гражданских врачей только тем, что работаем там, откуда большинство медиков просто сбегают. Большинство просто не могут работать, поскольку они не умею делать того, что умеем мы. Работа наша одна — сохранять жизнь и здоровье людей. Наша свобода — это минимальная благодарность со стороны людей. Было ли тяжело морально и психологически? Разве что из-за этого. На все, что нам там говорили, нам было глубоко начхать. Когда на тебя собака лает, ты же не будешь ей отвечать?
— Удавалось ли общаться?
— Мы с коллегами старались держаться вместе и поддерживать друг друга. Остальные бойцы в шутку называли нас «врачебная мафия». Рядом со мной всегда были командир, заместители, старшие офицеры, все управление нашего госпиталя. Возможно, именно это нас морально спасало.
— Помните ли вы, каким был последний день перед освобождением из плена?
— В плену я был до 3 ноября — 206 дней. И если в первые месяцы теплилась надежда на освобождение, то позже мы ее потеряли. На допросах время от времени россияне говорили о некоторых договоренностях по обмену, но ни разу их слова не подтверждались. Поэтому когда в начале ноября мне в очередной раз сказали, что вскоре якобы планируется обмен, я не поверил. Но потом неожиданно услышал фразу «С вещами на выход». Нам связали руки, завязали глаза и повезли.
Я не играл в Шерлока Холмса и не пытался узнать, куда и по какой дороге нас везут. Я только ехал и молился, чтобы это была Украина. Конечно, россияне постоянно психологически давили, шутя: «А с этими что, их тоже на расстрел?». Но я не терял надежды.
— Когда вы ощутили, что дома, и что первое услышали на Родине?
— Автобус, в котором мы ехали, остановился. Мы услышали фразу «Всем снять повязки», а когда снял — увидел перед собой парня с флагом Украины. Никто из возвратившихся из плена не проронил ни слова, но каждый понял: он дома.
В целом мой мозг очень странно отреагировал на возвращение. Казалось, что я вообще никуда не выезжал, а собственное ощущение возвращения пришло значительно позже. Я искренне признателен тем, кто принимал участие в нашем обмене.
— Чем вы живете сейчас? Вернулись ли к работе?
— Я беспокоюсь о безопасности своей семьи, ведь иногда кажется, что мой плен сказался на психике семьи больше, чем на мне. Вместе с тем я понимаю, что, только находясь на военной службе, могу защитить близких.
Сейчас я просто живу и пытаюсь догнать потерянные 206 дней жизни. Также надеюсь на проявление уважения к своей профессии со стороны как государства, так и общества в целом. Медпомощь всему гарнизону оказывали остатки маленького госпиталя — всего 38 человек. Для гражданских пациентов — это пустая цифра, но для меня — эквивалент подвига 300 спартанцев. Считаю, что Украина должна поднимать вопросы не обмена медиков и тяжелораненых, а их возвращения. У меня нет никакого объяснения тому, почему россияне уже почти год продолжают удерживать в плену врачей, медсестер и тяжелых раненых.
Материал подготовлен в рамках проекта «Справедливість 24», направленного на документирование военных преступлений РФ в Украине.
Больше статей Елизаветы Чижик читайте по ссылке.