Его имя среди тех, кто определяет сегодня уровень современной украинской поэзии: Васыль Герасимьюк, Тарас Федюк, Петро Мидянка, Иван Андрусяк... Характерно, что не менее ярко Павло Вольвач проявился и в прозаической ипостаси: его роман «Кляса» (который в свое время сильно взбудоражил тихое течение литературной жизни и был назван многими критиками «одним из самых живых современных украинских романов») выдержал два переиздания в Украине и выходит на турецком языке в стамбульском издательстве «DA».
Но прежде всего Павла знают именно как поэта. Последними в серии поэтических книг от Вольвача стали «Триб» (2009, «Факт») и «Вірші на розі» (2010, «Ярославів Вал»)...
- То, что вы из Запорожья, - известно. А можете ли вспомнить конкретный день, когда вроде бы поэт-маргинал Вольвач вышел из «подполья» и публично заявил о себе?
- Этот случай помню хорошо, это был год где-то 92-й… Я появился в редакции запорожской газеты «Наш город» (ударение на первом слоге, хотя местные остряки делали на втором. - П.В.), которая как раз проводила что-то наподобие «поэтического чемпионата». Решил попробовать, хотя газета и была специфической, помнится, а еще более специфический человек отвечал там «за культуру». Это один из запорожских русскоязычных поэтов, который вскоре пошел в политику, стал народным депутатом и, кажется, закончил заместителем известной
г-жи Витренко. Ну, в то время он еще был более вегетарианских взглядов, не таких охотнорядских и кислокапустных, но когда остановил взгляд на украиноязычных стихах, тяжелые мысли отразились на его челе. «А почему вдруг Махно?» - «Да нравится...» Поэт посмотрел на меня сквозь выпуклые стекла очков, вздохнул, и уже на более длительное время углубился в тексты. За стеной - было слышно - стучала печатная машинка, в коридоре цокали быстрые каблучки... «Но вы же из Западной?» - через несколько минут переспросил он с надеждой. «Ні, зі Східної... - жестокосердно ответил я. - Причому, до сьомого коліна. В три поверхи…» Поэт вздохнул еще тяжелее и снова зашуршал страницами. Так и началось…
- У вас в писательском активе восемь поэтических книг, роман. А могли бы сами что-нибудь выделить из этого авторского ряда?
- Вряд ли. Мне все книги одинаково близки. Тот же «Марґінес», первая тоненькая книжечка на желтоватой бумаге, 50, кажется, страниц. Или же «Південний Схід», ставший своеобразным итогом «запорожского» периода и создания определенного юго-восточного мифа, или «Триб», в котором некоторые критики видят выход на «стереометрическое» освоение украинского времяпространства. Другие тоже не стали чужими, тоже не отказываюсь от них. И все потом трудно открывать, словно становится неловко от бывших собственных рефлексий, эмоций... Да и сомнения, о которых я уже неоднократно говорил, донимают: действительно, кому нужно все то, что пишешь ты, да и не только ты? Кому оно согревает душу, что оно и как может изменить в этой жизни и мире, да и должно ли изменять? Нет ответа... Но «Клясу» я бы все же отличил. Потому что очень уж повлиял на меня этот роман, очень уж много открылось чего-то такого - и в окружающей среде, и в себе самом, - о чем и не подозревал. Я должен был написать эту книгу. Чтобы осмыслить и зафиксировать то время и мир, свидетелем которого был именно я. Чтобы доказать: прозаическое слово, которое полностью отличается от поэтического, тоже не убегает из-под пальцев, а наподобие кубика Рубика складывается в автономный, но вполне живой мир, куда потом свободно могут заходить все желающие и небезразличные… Хотя нет, не так. Не складывается мир, а вырывается с мясом и кровью из прожитой реальности и ложится на страницы: вот он, дымит свежей плотью, ухмыляется золотофиксовыми улыбками… Так точнее.
- Сомнения, о которых вы говорите, имеют, очевидно, эстетическую или психологическую подоплеку. А как влияет на вас социальное, политическое пространство? Как вы относитесь к окружающим реалиям? Что вас вдохновляет?
- Я реагирую на жизнь. Именно от столкновения с жизнью, с реальностью появляется большинство моих текстов. А относительно отношения к политике... С одной стороны, будто бы никак не отношусь, если понимать «политику» как тайны кабминовского двора, верховнорадовские междусобойчики, или же партийные тусовки, или даже митинговые перманентные променады по киевским мостовым.
Но ведь, повторяю, не в закрытом пространстве живешь, не в башне... Ноздрями самосейного культуролога-интуитивиста я ощущаю всю эту беспросветность и неуют, зависающие в течение десятилетий и сгущающиеся, какая бы власть ни менялась. Как это может не удручать? Или как может не сказываться на мне почти полная, если не утрата, то маргинализация, нереализованность, неприспособленность моего поколения, немного старших-младших, людей, входивших в литературу именно на волне высших романтических национальных и всяческих других надежд? Где Юрко Гудзь, где Аттила Могильный, где Улян? Да и не только они...
Больше всего удручает понимание, что, несмотря на все внешние давления и подступы «врагов», причина главных украинских бед в нас самих, в нашем менталитете. Что-то там не так, какой-то - позволю себе автоцитату - «глибинний глинобитний ґандж», который надо понять, исповедать и выкорчевать. Или, может, выжимать по капле, не знаю. Но что-то с этим делать надо, иначе - путь стелется вслед за ацтеками и за убихами…
- А что же делать?
- Я промолчу... Да и имею ли я право на советы такого масштаба и уровня? Запомнился противоречивый тезис Бориса Гребенщикова о коллегах-музыкантах, заявляющих, дескать, если вы знаете мои песни, то теперь послушайте, что я вам скажу как гражданин. А раздраженного БГ интересует как раз их музыка, а не их мнение. «Если бы ты был общепризнанным мудрецом... гениальным аналитиком с невероятным политическим чутьем, я бы тебя послушал, а так...» Правда, за это мнение Гребня занесли в раздел «Дерьмомэтр», есть такой на российском сайте «Грани.ру», куда обычно попадают разные дурацкие и неудачные высказывания, как правило, сказанные довольно одиозными людьми. Но что-то в этом есть...
Так что с советами трудно. В общем, пытаюсь сохранять энергию для художественного текста.
- В последнее время вы работали заместителем главного редактора журнала «Сучасність». Это один из самых уважаемых украинских журналов. Но, похоже, судьба у него такая же невеселая, как и у большинства нынешних подобных изданий?
- Да разве только у журналов? Впрочем, всего не охватишь. Скажу о журнале. Действительно, «Сучасність» - самый современный, по моему мнению, украинский журнал, основанный диаспорой еще в далеком 61-м, а потом, с обретением независимости, перенесенный в Украину.
Кстати, это ж полвека как раз в этом году исполняется, юбилей. Тем обиднее, что «Сучасність» практически прекратила существование. Причина банальная и обычная для нашего времени - отсутствие средств.
Главный редактор Тарас Федюк делает все возможное, чтобы реанимировать журнал, найти инвесторов или меценатов, но пока что ситуация не очень радужная. Вот такие дела. Позор, но во всей Украине, получается, нет людей, готовых в трудный момент поддержать журнал, на страницах которого впервые печатались практически все самые известные произведения и самые громкие имена украинской литературы последних десятилетий! Получается, нет никого: ни эмоциональных калиноподъемных «патриотов», ни рационалистических прагматиков «новой волны», ни оппозиционных, ни провластных, ни «львовских», ни «донецких», никаких… Только полосы за самолетами, мчащими «элиту» в Африку на охоту. Да еще ветер шевелит бутафорские крыши в Батурине…
- С киевским поэтом Алексеем Зараховичем вы, помнится, начали несколько лет назад художественный проект «Українсько-російський словник». Был даже поэтический вечер в Музее литературы, где два автора по очереди читали стихи - на украинском и русском. В чем суть этого проекта и какова его дальнейшая судьба?
- Да, было такое. Как-то за рюмкой кофе мы с Лешей Зараховичем, талантливым киевским поэтом, моим приятелем, решили попытаться вынести на публику такой поэтический диалог, разговор двух авторов, один из которых пишет на украинском, а другой на русском. Соединить на сцене, перед слушателями не только языки, но и разноплановые поэтические стили, причем в контексте именно единой украинской культуры. По крайней мере, «многоярусному» киевлянину Зараховичу Плужник и Зеров не менее, а то и более близки, чем Маяковский или Мандельштам. Не мне судить, как нам это удалось. Но то, что попытка выглядела интересной, это факт. Во-первых, смешались две поэтики, два мира - рельсы, дымы, маслины, угловатая «пролетарственность» и южная жара, и - с другой стороны - река, сырость, верши (не путать со стихами), «чухонь», чешуя, тополиный пух, киевско-«мещанская» легкость… Во-вторых, я помню этот зал, целиком заполненный людом, половина которого никогда бы не пришла на Зараховича, а вторая и краем уха не слышала о Вольваче, ну и, соответственно, тоже никогда бы не пришла на его сольный вечер.
- Как известно, среда литераторов довольно своеобразна, что обусловлено самой спецификой профессии. Дружите ли вы с кем-то из коллег-писателей?
- Друзья, как правило, приобретаются в юности, в молодости. У меня тоже так. К тому же друзей не может быть много, это подарок судьбы, это от Бога. Впрочем, и о невозможности писательской дружбы говорить не буду, потому что существуют такие счастливые примеры, и совсем не единичные. На данном этапе у меня есть ряд коллег, с которыми чувствую себя в этом мире значительно теплее, увереннее. Могу их назвать, детально перечислить, но вдруг, как водится, кого-то забудешь, и невольно обидишь достойных людей. А я этого делать вовсе не хочу.
- Какой будет следующая ваша книга?
- Очень динамично, очень обильно возникают стихи в последние несколько лет. Это, очевидно, попал в такой поток, в такой период, когда постигаешь мир именно в поэтической форме. И мыслишь не стихом-другим, а именно блоками, книгами стихов. Так что такой очередной этап завершился - или продолжился? - очередной поэтической книгой.