Ирина Цилык — украинская поэтесса, писательница, режиссер, лауреат Национальной премии имени Тараса Шевченко 2023 года.
В своих работах, в литературе и кино, она рассказывает истории так, словно держит читателя/зрителя за руку и ведет по жизненному пути своих героев. Об Ирине Цилык и ее творчестве знают далеко за пределами Украины. Лауреат престижных международных фестивалей, первая украинка, вошедшая в состав жюри Каннского фестиваля, и многое другое.
С началом полномасштабного вторжения Цилык не прекращает говорить об Украине и победе ее защитников и защитниц на международной арене, побуждая весь мир помогать нам. А недавно Ирина стала амбасадором Украинского ветеранского фонда и будет делать все возможное, чтобы голоса ветеранов и ветеранок звучали громче. Режиссер помогает ВСУ с 2014 года, а ее муж — писатель, ветеран Артем Чех — опять взял в руки оружие и пошел в войска.
Но отсчет войны для Ирины Цилык начался раньше.
— Более травматичного опыта, чем я пережила за три дня расстрелов на Майдане, в моей жизни, похоже, не было, — говорит она. — Впервые тогда так близко соприкоснулась со смертью и осознала, насколько мы хрупкие и незащищенные. Мир разрушается просто на глазах, если в центре крупного европейского города могут расстреливать безоружных людей…
Мы все переживаем качели вверх — вниз. Вроде бы и адаптировались к нереальной, ненормальной реальности. Но бывают пиковые точки — и словно вновь падаем в черную яму, где не можешь поверить, что это происходит. Война состоит из таких амплитуд. Бесконечный водоворот, в котором мы находимся девять с половиной лет.
Хотя не все. Люди в Украине по-разному проживали эти годы. Кто-то относительно недавно включился. Кто-то не включился до сих пор. В моей жизни так сложилось, что все годы войны не могу эту реальность отодвинуть на второй план. Начиная с Майдана, наша жизнь изменилась безвозвратно.
— Пани Ирина, как вы восприняли решение вашего мужа Артема Чеха присоединится к войску?
— Это произошло в 2015 году. Начиная с 2014-го, Чех был в состоянии внутренних сомнений и моральных дилемм. Не решался сделать этот шаг — вступить в добровольческий батальон, но вместе с тем чувствовал, что не может быть вне всего этого. Ходил в военкомат, проверял себя в списках. Когда в 2015 году наконец пришла повестка, мы на какое-то мгновение оба замолчали. Он к этому готовился, но было понятно, что начинается новый период в нашей жизни.
Чех служил в 2015–2016 годах, 14 месяцев, из них 10 — на передовой, под Попасной. Это был сюрреалистичный опыт для нас всех: для меня, сына, для него. До сих пор никогда не думала, что я, современная женщина XXI века, вдруг найду себя в роли женщины, ждущей мужа с войны.
— На странице в Фейсбуке вы как-то с болью вспоминали о магнитике на холодильник с надписью «Попасная», который муж привез вам, когда служил под этим населенным пунктом. Сейчас россияне просто стерли его с лица земли…
— Параллельно со службой Чеха, начиная с 2015 года, я искала любые предлоги, чтобы поехать на Восток. Чувствовала внутреннюю потребность быть ближе ко всему, что там происходило, видеть своими глазами. Я ездила туда с литературными чтениями, снимала о военных и гражданских документальные фильмы, встречалась с местными подростками. Меня тянуло на Восток, словно магнитом.
Открыла для себя этот регион во время войны, потому что раньше Восток Украины совсем не знала. Теперь чувствую, что у меня целая коллекция теплых ниточек с разными городами, городками и селами. Когда во время полномасштабного вторжения враг начал все это в который раз уничтожать, — мне невероятно больно. Я там не росла, но это все для меня уже родные места.
В течение 2018 года приезжала вновь и вновь в Красногоровку на Донетчине. А сейчас понимаю, что половины локаций, снятых в 2018–2019 годах в нашем фильме, уже просто не существует… Марьинка… Авдеевка — очень особое для меня место, где я была на мастер-классе с детьми и подростками и потом еще несколько раз приезжала... Вся Украина сейчас превратилась в необъятную зону опасности. А Восток, Юг — открытые раны.
Рассматривая фотографии из южной части страны, как разливалась вода на Херсонщине, поняла, что никогда не была в Новой Каховке. В такие моменты просто разрывает, что не успела всю Украину посмотреть…
— С 2014 года вы активно включились в помощь лично мужу и войску. Что из того периода поразило больше всего во время поездок?
— У меня коллекция воспоминаний. Два очень особых для меня места — Бахмут и Северодонецк. Там были чрезвычайно романтичные свидания с моим мужем, который тогда недалеко от этих городов служил. Это отдельная история, как мне больно, что территорию наших самых теплых опытов, воспоминаний просто стирают…
— У многих украинок такие же истории о свидании где-то на Востоке или Юге под звуки арты…
— Короткими и жадными бывают эти встречи, но вместе с тем очень мучительными и опустошительными. Многие семейные пары столкнулись с огромными вызовами.
Наша семья тоже разное переживала из-за войны. Когда близкие люди на протяжении долгого времени находятся в настолько разных реальностях, им тяжело потом найти точки пересечения.
Месяцами ждешь эту короткую встречу, а потом вдруг встречаешься с человеком, которого больше не знаешь, с высушенными темными глазами, пустым взглядом… И чтобы снова вспомнить, как этот человек пахнет, как он говорит, чтобы рассмотреть и понять в нем все новое, требуется время. Думаю, многие меня поймут. Это больно, потому что некоторые пары не прошли испытания на прочность.
Сейчас работаю над новым проектом, анимационным полнометражным фильмом. Его рабочее название — «Красная зона». Этот проект во многом и об отношениях между близкими людьми, которые война ставит под угрозу. О маленьких незаметных изменениях и очень глубоких ранах и шрамах, которые оставляют у нас эти испытания.
— Вернемся к ужасному утру 24 февраля. Каким был тот день, тот бесконечный февраль для вас?
— Я до последнего отрицала. Какая-то идиотская форма протеста. Принципиально не готовила никаких запасов, тревожных чемоданов. На самом деле это было супернеразумно. Чувствовала всем нутром, что беда надвигается, но не делала ничего, чтобы подготовиться.
В ночь на 24-е приснился очень странный сон. Что хожу по Москве, где в реальности не была с 2004 года. И город безлюдный, как пустая декорация. Ищу людей, а их нет. И тут в семь часов утра меня будит муж и надломленным голосом говорит: «Началось». Я переспрашиваю: «Что началось?». И слышу ответ: «Бомбят города. Киев. Харьков. Другие…»
Это было странное утро, я оставалась на стадии отрицания. Жарила сырники и демонстративно никуда не собиралась. Была уверена, что ни за что и никуда не выеду. Мы живем на проспекте Победы (сейчас Берестейский. — Ю.М.) в Киеве. Окна в комнате сына выходят на проспект. Постоянно подходила к ним, видела заторы и колонны людей с чемоданами, двигавшиеся в западном направлении. Чувствовала даже раздражение. Такая странная смесь ощущений — что же вы делаете, почему оставляете город? Но хватило еще одного дня, чтобы я кардинально изменила взгляды.
На следующий день совсем недалеко от нашего дома в грузовик с БК попал снаряд. Все это долго и очень громко взрывалось. Тогда впервые увидела, как моего ребенка физически трясет от страха, и, наверное, это был переломный момент. Я поняла, что должна думать о защите сына.
Было тяжело. В голове — беспорядок, вокруг — все эти вещи, которые не возьмешь с собой. Понимаю: понятия не имею, что класть в чемоданы, если куда-то ехать. А вот мой муж сразу знал, что делать. Захожу в спальню и вдруг вижу собранную военную сумку, на ней лежит военный билет… Это был тяжелый момент, вновь разбивший мне сердце.
Решение Чеха было очевидным, это даже не обсуждали. Когда этот момент наступает, понимаешь, что назад дороги нет. Мы с сыном на третий день выехали к друзьям в Киевскую область. Думали, там будет безопаснее. В первую же ночь прилетело рядом в нефтехранилище. Мы смотрели на пожар. Стали появляться новости об оккупации Киевщины, поэтому выехали во Львов на полтора месяца. Но потом вернулись и все время живем в Киеве.
— Когда пришли в себя и вернулись к своей работе? И морально, и практически?
— В течение первых месяцев чувствовала онемение. Казалось, что в одно мгновение потеряла все инструменты и больше не знаю, как говорить обо всем, что происходит. Но пришлось: в первые недели вторжения на меня несколько раз вышли CNN, — я была в их эфире с рассказами о том, что у нас творилось. Начали поступать разные предложения от международных медиа, которые просили писать для них.
В Дании одна из самых крупных газет — Weekendavisen — публиковала мои ежедневные заметки о ходе войны. Я до тех пор почти не писала эссеистику, колонки, а тут начали сыпаться постоянные предложения. Поэтому чувствовала, что не имею права отказываться. Рассказывая разным людям в мире из первых уст о событиях в Украине, имела возможность наладить мосты, эмоционально их подключить. Они тогда очень хотели знать, что мы переживаем, не просто из новостей, а как-то глубже, ближе.
Благодаря интервью на CNN, у меня появилась куча фоловеров из США, сотнями добавлялись люди. Чувствовала потребность писать в Фейсбуке на английском. Опыт написания стал терапевтическим. Когда обращалась к иностранной аудитории, пыталась немного дистанцироваться от горя, сбивавшего нас с ног. Должна была быстро собраться в кучу и сказать себе: «Если можешь, хотя бы пиши». Написание помогло, потому что структурировало мои чувства, мысли. Это не было напрасное говорение в никуда. До сих пор вижу плоды нашей работы. Нашей — то есть таких птиц-говорунов, разговаривающих с иностранными аудиториями.
Например, я упоминала о датской газете, где публиковала свои заметки в первый месяц войны. Этой весной, то есть год спустя, я была в Дании. Когда редактор Weekendavisen узнала, что буду в Копенгагене, предложила сделать литературный вечер с читателями газеты. Многие люди пришли. Смотрела в зал, полный датчан, и понимала: я с ними через тексты разговаривала, и эти ниточки до сих пор между нами существуют.
Таких встреч в течение прошлого года было очень много. Иногда кажется, что все это не очень эффективно, а на самом деле понимаю, что это имеет большой смысл. Говоря с людьми из других реальностей, мы что-то постепенно меняем. Должны больше говорить на языке фактов, но вместе с тем оставаться искренними. Когда люди видят, что ты — такой же человек, как они, но в беде, логично, что им хочется помочь.
— Ваш фильм «Я и Феликс» получил специальную награду 53-го итальянского кинофестиваля Giffoni в категории Generator +16. Это мощная лента с мощной историей. Есть ли какие-то параллели между главным героем, ветераном-афганцем, и современными ветеранами?
— В целом это реальная автобиографическая история. Мой муж написал роман о своем детстве «Кто ты такой?». А я по мотивам этой книги сделала фильм. В его жизни был очень особый, сложный человек — друг, учитель и вместе с тем тот, кто его травмировал.
Это был любимый мужчина его бабушки, которого она когда-то привела в дом. Многие годы Феликс с ними то жил, то не жил. Годами он был в жизни Чеха. Это был ветеран афганской войны, бывший контрразведчик, человек с явным посттравматическим синдромом, алкоголизмом. Когда он переходил определенные красные линии, то переживал галлюцинации, еще много чего. Вместе с тем это был человек харизматичный, с целой кучей интересных опытов за спиной, с любовью к музыке. В нем объединялось много разносторонних интересов и взглядов. Конечно, для ребенка, мальчика, это был очень интересный, особый период. Все мы в нежном возрасте нуждаемся в ком-то, на кого можем ориентироваться. Но Чех изо дня в день видел этого очень травмированного человека рядом.
Интересно, что он с детства ненавидел все, связанное с военными. Для Артема было очевидно, что военным он не станет никогда. Ирония жизни в том, что когда он вырос, то в конце концов вынужден был примерить опыт своего друга из прошлого, потому что сам стал военным, и многое иначе понял, увидел, в конце концов написал об этом книгу.
Есть очень важное отличие между ветеранами-афганцами и нашими сегодняшними ветеранами. Последние точно знают, за что воевали, — за свою землю и свободу. И это очень важное знание. Потому что мотивация, вера, чувство собственной правоты является большой движущей силой.
Вместе с тем те, кто воевал в Афганистане, были чужаками, пришедшими на чужую землю убивать, уничтожать. Я не могу судить очень категорично, но мне кажется, что эта их надломленность — абсолютно другого рода. Это то, с чем столкнутся российские солдаты и сталкиваются уже сейчас. Быть захватчиками, оккупантами — совсем не то же самое, что вести освободительную войну за будущее своей страны. Это несравнимые опыты.
Украинских ветеранов легко поддерживать, и наша благодарность за то, что они делают, — чистая и глубокая. Потому что понимаем, что эти люди держат остатки нашего мира.
— Вы стали амбасадором Украинского ветеранского фонда. Так кто для вас современные ветераны?
— Мы понимаем, что ветераны и ветеранки — очень разные люди. Иногда смущает и пугает определенная романтизация, идеализация образа воинов. Это опасно, ведь нет ничего черно-белого. Но как бы то ни было, мы понимаем, что все, кто сегодня воюет, объединены одной очень настоящей целью. Все эти мужчины и женщины защищают свою страну. На своей земле воюют за наше будущее. Очевидно, что моя благодарность этим людям очень глубокая.
— Что для вас уважение к ветерану? Как ее можно выразить сегодня?
— Своего сына часто учу тому, что любовь — это и слова, и поступки. Проявлением уважения к ветеранам тоже должны быть и слова, и поступки. Одно дело — писать, постить пафосные картинки о нашей безграничной благодарности ВСУ. Абсолютно другое — включаться в работу по помощи ветеранам. Важно не оставить их в одиночестве, когда они вернутся с фронта. Очевидно, что им, как и нам всем как обществу, нужна помощь, но ветеранам она иногда нужна в два раза больше.
Ветеранам будет нужна полноценная реабилитация и защита их прав. Иногда есть ощущение, что эти права цинично нарушают на каждом шагу. Это отдельный ящик Пандоры, куда иногда совсем немного заглянув, понимаешь, что это — целый мир проблем. Например, то, что касается медпомощи. Часто вижу, через что проходят ветераны, защитники. Личный опыт — всегда большая движущая сила. Моему мужу достаточно было получить контузию, столкнуться хоть немного с медицинской сферой, чтобы понять, что переживают бойцы, которым часто не оказывают надлежащую и своевременную помощь. Понимаю, что сейчас есть много людей, травмированных ранениями, и часто контузию даже не считают проблемой. Но когда начинаешь ко всему этому присматриваться, узнавать ближе, понимаешь, какая это огромная проблема. Ну и, конечно, целый спектр других проблем. Вдовы проходят отдельный ад, и жены раненых, и сами раненные ветераны. Иногда хочется от всего этого спрятаться, не очень углубляться. Но мы понимаем, что это также наша ответственность, и что все равно мы должны начинать каждый с себя, с вопроса: «Что я делаю сегодня, что я буду делать завтра, чтобы действительно поблагодарить эти людей, а не обойтись банальными словами?».
Скажу как амбасадор Украинского ветеранского фонда: есть проблемы — надо искать решения. На базе УВФ действуют бесплатные юридические консультации. Сюда могут обратиться ветераны, военные по вопросам МСЭК или прохождения ВВК, оформления УБД, а также родственники павших защитников для отстаивания своих прав.
— Как мама и детский автор посоветуйте, как объяснять детям, кто такие ветераны?
— Дети очень включены в жизнь страны. По крайней мере те, кто живет рядом. В определенном возрасте они начинают дистанцироваться от родителей. Мой сын сейчас стремительно входит в подростковый возраст протестного поведения, когда может намеренно провоцировать, подчеркнуто обесценивать опыт своих родителей. Понимаю, что это нужный этап, но все равно бывает больно. Вместе с тем вижу, как для него важны другие взрослые рядом, как он их сейчас слышит, ориентируется на них. И это очень хорошо.
Например, несколько лет назад мой сын начал ездить в «Строкаті єноти». Это детские лагеря, которые организовал ветеран, бывший киборг Сашко Чуб. Он собрал единомышленников, и чаще всего люди, которые проводят лагеря, — ветераны. Классные, современные, молодые, глубокие. Когда мой сын находится рядом с такими людьми, ему не надо объяснять, кто такие ветераны. Один из тех, с кем он там подружился и кого полюбил, — Максим Кривцов, позывной «Дали». Он — поэт и военный. Сейчас тоже воюет. То есть мой сын знает, кто такие ветераны, потому что он слишком близок ко всему. Он среди ветеранов. Так же мне кажется, что вряд ли детям в тех семьях, которых это затронуло, нужно многое объяснять.
Конечно, есть и другие семьи. Помню, что до полномасштабного вторжения казалось иногда: мир ветеранов — отдельно, а остальная Украина часто живет абсолютно другой жизнью. Поэтому важно знакомить детей с реалиями своей страны. Помню свой положительный опыт. Мой сын был третьеклассником, и на 14 октября я пригласила в его класс особую гостью — свою близкую подругу Андриану Сусак. Это было так круто, когда пришла молодая ветеранка, бывшая на тот момент штурмовичка, но при этом харизматичная, теплая женщина. Андриану не нужно долго описывать, чтобы понять, что она оказывала влияние на детей, слушавших ее с открытым ртом.
Такие моменты очень добавляют сегодняшнему поколению детей чувство уважения и понимания, кем являются эти люди. Для некоторых детей было открытием, что эта женщина — военная. До определенного момента не было настолько обычным, что есть не только защитники, а и защитницы. Это был 2017 год. Обществу нужно было объяснять, что это праздник не мальчиков, а защитников и защитниц, всех, кто защищает нас сейчас на фронте.
Сейчас вся моя жизнь — это люди, которые или воюют, или ждут тех, кто воюет, или ветераны. Это мой пузырек, мое настоящее. И было бы странно не быть включенной в жизнь этого настоящего.
У меня есть голос, и я могу подсвечивать вызовы, с которыми сталкиваются ветераны, искать возможности для них, говорить об этом. Так сложилось, что имею дело с наведением фокуса на определенные темы, — я об этом могу писать, снимать, говорить, адвокатировать и артикулировать на разных площадках. Хочу использовать инструменты и свои возможности, чтобы не быть пассивной единицей, а хоть как-то их отблагодарить.
Больше статей Юлии Муравской читайте по ссылке.