Вот и минуло лето, которого у нас не было.
Осень, кроме ярких красок, урожаев и прочей сентиментально-пищевой тематики, — это еще и пора традиционных сезонных психологических обострений. Очевидное изменение окружающей среды, предчувствие зимы обостряют инстинкт сохранения вида. Он, в свою очередь, заставляет сознание пересмотреть имеющиеся ресурсы.
Это не только еда и дрова, как было в прошлые столетия. Все, что усиливает национальную идентичность, и все, что ей угрожает, подлежит особому вниманию. В наших обстоятельствах это интегральная часть самосознания, дающая силы пережить то, что, казалось бы, пережить невозможно.
На биохимическом уровне в гормональном коктейле во время стресса доминирует кортизол. На простом уровне сознания он побуждает людей «жрать, как не в себя». На более сложном — хаотично поглощать всю информацию, которая, на первый взгляд, может прибавить сил.
Но, как и в случае с обычной едой, на каком-то этапе нас начинает тошнить от государственных спикеров, чей сахариновый оптимизм и красная калина из крашеного масла поверх подсохшего информационного торта заставляют внимательнее смотреть на дату изготовления и фирму производителя.
Как бы аргументировано их ни критиковали, потребляем это все мы самостоятельно. Почему? Мы постоянно слышим о блестящих победах, которые, безусловно, блестящие, но далеко не совсем победы. Мы слышим о возможном быстром прекращении войны, не имеющей признаков прекращения. И так далее.
Завышенные ожидания, надежды — естественные явления, но они травмируют.
Есть такой забавный, как по мне, «парижский синдром», которым, по статистике, ежегодно тяжело страдают несколько десятков японских туристов, впервые посетивших Париж. Они долго не могут прийти в себя от разницы между высокими культурными ожиданиями и тем антисанитарным бескультурным и визгливым столпотворением (с японской точки зрения), который они наглядно узрели.
С другой стороны, например, в Нидерландах о схеме «кровать, хлеб и ванна» для беженцев уже давно и неоднократно говорилось, что нельзя давать искателям приюта ложную надежду. Надежда на лучшую жизнь побуждает десятки тысяч людей покинуть свои дома и начать тяжелое путешествие по многим странам к эмиграционному будущему, которое, по их мнению, будет лучше, чем незащищенность, бедность и безысходность, в которых они очутились дома. Их надежда зачастую ошибочна. Но надежда беженцев на лучшую жизнь в Европе становится реальной, если они, критически мысля, выбирают более низкий стандарт ожиданий.
Надежда и ее аналог страх — эмоции-страсти. Обе — смесь двух разных эмоций, боли и удовольствия. Боль связывается с термином «горе», а удовольствие — с термином «радость». Если что-то, вероятно сделающее нас довольными, неопределенно и лишь вероятно, то это приносит нам надежду. Если что-то, что может принести нам горе, неопределенно и лишь вероятно, то это вызывает у нас страх.
Те, кто надеется на победу, при этом боятся проиграть. Надежда выходит за рамки рациональности. Приведу пример того, что она может означать: никто никогда не возвращался после смерти (за одним известным христианским исключением), но все надеются. Спиноза (1662) называет надежду чувством неустойчивой радости, рожденной образом будущего, которое взято из прошлого. Есть и другие мыслители, для которых надежда была структурным принципом их философии или теологии. Это философ-неомарксист Эрнст Блох (1963), протестантский богослов Юрген Мольтман (1964), философ-феноменолог Рафаэль Марсель (1962) и католический философ Иосиф Пипер (1997).
Надежда ошибочна, если она основана на незнании правильной оценки вероятности исполнения желания. Надежда исполняется, когда человек, который надеется, знает и принимает суждение экспертов о вероятности осуществления надежды.
Что происходит, когда, с одной стороны, нас не очень успешно призывают к режиму информационной тишины, а с другой — плеяда военных экспертов (в том числе «хорошие русские») каждый на свой лад составляют оптимистичные прогнозы? Потому что иногда кажется, что они просто высосаны из известной «распальцовки» нашего Минкульта.
Американский психолог Чарльз Снайдер (C. R. Snyder, Hope theory: Rainbows in the mind, 2002) разработал теорию, получившую название «синдром фальшивых надежд» (FHS).
Сначала факт постановки целей и планирование своих достижений может обеспечить индивиду ощущение контроля над своей жизнью. Потом, делая какой-то прогресс в достижении цели вначале, люди получают ошибочное ощущение надежды, что смогут достичь своей цели, как и планировали.
Однако, с ростом жизненной борьбы и сведением прогресса к минимуму, силы исчерпываются еще раньше, чем угасает надежда. Контраст между разочарованием от неудачи и начальным оптимизмом на стадии кратковременного раннего успеха может привести к тому, что люди неправильно поймут причину своей неудачи. Это, в свою очередь, побуждает их повторить попытки достичь своей нереальной цели и продолжить этот разрушительный цикл.
Несмотря на драматичное название синдрома, он, однако, предполагает также, что индивиды с высокими ожиданиями склонны ставить перед собой несколько целей и имеют лучшие способности в определении указателя, а значит — достижении указанной цели. Кроме того, люди с большими надеждами обычно больше мотивированы настойчиво учиться на своих неудачах и снова направлять свое внимание уже на другую цель, а не позволять неудаче становиться для них преградой.
Вот здесь у нас есть общественная проблема. Она называется «история фальшивых надежд».
Коммунистическая историческая доктрина подавала нашу историю как последовательность трагедий, конец которым положила российская, а потом большевистская оккупация.
Украинская популярная история со времен независимости прибегла к противоположному. А иногда и спекулятивному. Наши исторические поражения подавались как триумф духа. Оно-то так. Но каждое поражение имеет определенный механизм. А также имена и фамилии, иногда вполне себе украинские. Это все упоминалось, но, как говорится, мелким шрифтом. Однако общество начало безоговорочно воспринимать поражения как триумфы, вопреки конечному практическому результату.
С победами произошло то, что их либо рассматривали вне международного контекста своего времени, либо генерировали «срачи» между сторонниками тех или иных исторических фигур. Отдельные попытки объективно увидеть картину вызвали общий медийный гнев аматоров от истории. Однако повторю: непонимание объективной причины неудачи (как и победы) может привести к повторным попыткам достичь вашей нереальной цели и продолжить этот разрушительный цикл.
Ну и украинские политики нового времени неустанно говорили об исполинских шагах развития общества, и все вверх. Если бы так было, то украинцы уже пешком колонизировали бы Марс без всякого Илона Маска и давно бы сеяли там бурячки.
Это создало коллективный механизм ошибочных ожиданий, которые, даже в случае их неосуществимости, ничем вам лично не вредили, как это бывает со всеми романтическими мечтами. Интеллект и образование сами по себе здесь не имеют значения.
Например, такие выдающиеся люди Франции как Жорж Санд и Шатобриан, хотя и принадлежали к разным политическим лагерям, всячески восхваляли личную честность, патриотизм и блестящие перспективы Луи Наполеона и мечтали, что под его руководством Франция будет жить в процветании и согласии, пока он не осуществил государственный переворот 2 декабря 1851 года и не провозгласил себя императором. Виктор Гюго (который сам до какого-то времени одобрительно отзывался о будущем узурпаторе) уже в изгнании написал памфлет «История одного преступления», в первых разделах которого говорит о социалистической мечтательности французских депутатов и абсолютном неверии в то, что, однако, произошло со страной.
Таким образом, в истории случается, что коллективные фантастические ожидания не проходят безнаказанно. Это не разочарование от неосуществленного романтического свидания или ухудшения погоды после выезда на пикник. Ложная надежда, которая не задевает чужих интересов, морально допустима.
Теперь иная коллективная ситуация, и цена общих мечтаний, которые не осуществились, — кровавая. Это кровь каждого из нас. Поэтому, когда мы слышим о фантастических прогнозах хода войны, мы, по привычке, склонны воспринимать их некритически, но уже весьма раздражительно. И это раздражение будет нарастать.
Рекомендованный способ борьбы с синдромом FHS в том, чтобы вы научились не быть чрезмерно уверенными и чрезмерно оптимистичными, когда оцениваете и планируете свои цели, а быть, скорее, более реалистичными.
Здесь важен упор на «свои цели». Если вы проектируете себя на государственный механизм, который на самом деле функционирует совсем иначе, чем сам об этом рассказывает (и так в каждой стране), то проектируете вместе с тем собственные механизмы решения проблем и умелости прогнозировать, пригодные лишь для вас лично, и то не всегда.
Как избежать этой ментальной ловушки?
Я говорил выше, что позитивная составляющая синдрома фальшивых надежд FHS — это возможность моделировать разные сценарии достижения цели, не поступаясь при этом принципами.
Под словом «принципиальность» мы часто в нашей культуре понимаем непоколебимое следование к одной-единственной цели. При этом не принимается во внимание, что путей к этой цели может быть несколько. Потому что тогда это звучит уже не так поэтично, а весьма прозаично. Но именно на таком прозаичном, трудолюбивом прагматизме возникла современная Европа, к которой мы себя небезосновательно причисляем.
Победы можно достичь очень разными путями. Но, кроме того, она состоит из суммы маленьких личных побед каждого из нас. И первое, что нужно для такой малой победы, — это реалистичность. А если вам впаривают какие-то глупости, так и скажите себе: «Оно какое-то глупое, хотя и хорошо врет». Небось, не со зла. Неразумные люди, бывает, хотят как лучше, а получается как всегда.
Больше статей Олега Покальчука читайте по ссылке.