«У вас, молодых, — сказал Джо, — проблема в том, что когда вы не можете понять что-то с ходу, вы считаете, что этого просто нет. У стариков — наоборот. Все, что они не понимают, они истолковывают, а потом считают, что все поняли».
Роберт Хайнлайн. «Пасынки Вселенной»
У меня нет какого-то особого пиетета к дате провозглашения независимости Украины.
Ну то есть как нет?
Мой дед Павел — статский советник, «автономист», участник первого общего собрания Украинской Центральной Рады в помещении Киевского педагогического музея 8 апреля 1917 года.
Отец, Владимир Феофанович, — «сиделец Лукьяновки» как молодой петлюровец и аспирант Николая Зерова, руководитель Кружка украинской словесности, на которого «настучал» классик советской драматургии, однокурсник Корнейчук. Отец рассказывал вполголоса, каким замечательным оратором был Симон Васильевич Петлюра, как мог разагитировать красные эшелоны.
Вся жизнь семьи было вполголоса.
То есть существует реальная и весьма пафосная часть семейной истории. Которая вроде бы заставляет бескритично отмечать упомянутую выше дату. И не более того.
Впрочем, как охотно подтвердит каждая украинская семья, которой повезло не разорвать преемственность поколений и передачу устной традиции, вне формальной праздничности были и остаются другие события и обстоятельства. Собственно, они и есть реальная история.
Эти события, немного омрачая очередной исторический гламур, впрочем, дают выразительное понимание того, почему люди вели себя в те времена именно так, а не иначе. Но ничего не говорят людям нынешним. Люди в принципе никогда не учатся на уроках прошлого. Это косвенная цитата из книги канадского психиатра Стивена Тейлора, который в 2019 году написал бестселлер «Психология пандемий».
Моя история неотделима от истории моей семьи. С одной стороны, это позволяет видеть, как в течение десятилетий меняются нарративы, деформируется восприятие и в целом когнитивная сфера, происходят разные социальные и культурные мутации.
Бригадный генерал армии США Вашингтон Плэтт, автор книги «Информационная работа стратегической разведки», говорил, что старший аналитик должен иметь стаж в профессии не менее 17 лет. Тогда аналитик будет опираться в своих обобщениях на то, что видел лично, а не на спекуляции молодых теоретиков.
С другой стороны, моя личная история делает невозможным содержательный диалог с людьми, проснувшимися к украинской политической жизни, например, в 2014 году. Мое поколение помнит жизнь без Интернета, когда квартирный телефон считался признаком зажиточности, а это эквивалентно тому, что ты видел динозавров. Этим эмпирическим знанием не поделишься, потому что оно еретическое для охлократии. Я тогда чувствую себя египетским жрецом из диалогов Платона «Критий», где деду Платона египтянин говорит: «Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!».
Реплика, которая вполне подходит и нам.
По правде говоря, эта эмпирическая очевидность опыта не является чем-то уникальным. Но детство человека или нации не зависит от ее биологического возраста. Каждая новая политическая ситуация предлагает новое, а следовательно, более молодое видение мира. «Человек почти всегда прикован к своему прошлому: он застревает в иллюзорном ощущении юности. Старость всех отталкивает. Люди словно бы не замечают, что нежелание стариться так же глупо, как нежелание вырастать из детских штанишек» (Карл Юнг). Достоверность, историзм здесь не имеют ни малейшего значения, особенно если речь идет о вкусах масс. Разум всегда проиграет мерзкому примитивизму.
Я вот вспомню сейчас другую дату, потому что это важно для понимания атмосферы.
1972 год, начались массовые аресты украинских диссидентов. Как было на это реагировать вчерашнему школьнику? Я отыскал среди старых вещей отцовскую вышиванку, такую с отложным воротником (он называл ее «полуботкивка»), немного поношенную, с сине-желтым орнаментом. И поехал в ней в метро. Просто так, из одного конца красной линии в другой и назад.
Вокруг в вагоне сразу появилось очень много свободного места. Пассажиры (те, что осмеливались) смотрели со страхом и сочувствием, как на смертельно больного, который в любую секунду может отдать Богу душу. Разве что один или двое чуть кивнули, поддерживая взглядом.
Ну, и это было реально страшно. Ощущение неопределенности, одиночества, да и невозможности поступить как-то иначе.
В «дни вышиванки» я вспоминаю тот юношеский демарш и радуюсь изменениям общественной атмосферы. А потом смотрю отцовские фотографии 1920-х годов в похожей вышиванке, вспоминаю его рассказы об экзаменах на знание украинского языка для государственных служащих УССР. И понимаю, что не бывает «необратимых изменений».
Лет через десять я уже каждый месяц получал аудиокассеты с месячной записью передач Радио Свобода. Моей задачей было проанализировать контент и дать рекомендации, как корректировать вещание для тогдашней украинской аудитории. Когда сейчас говорят о диссидентском движении как о чем-то организованном, то имеют в виду несколько кружков, которые были немедленно разгромлены КГБ, и часть этих людей вынуждена была публично раскаиваться в газетах за свои «националистические преступления».
Движение это тем и было хорошо, что количественно его невозможно было учесть, и много людей что-то такое полезное для украинского дела делали, думая, что они одиночки.
Ну и теперь у меня есть за это в награду футболка от диаспорных ровесников Cold War Veteran, и очень этому рад, как нынешняя молодежь вышиванкам.
1990-е — это же и конец восьмидесятых, «ускорение» и «перестройка». Новые карьерные возможности для молодых партийных чиновников и комсомольцев. Осторожное, а потом и откровенное заигрывание с Западом. На момент формального провозглашения независимости Украины в государственном аппарате УССР сформировался картель молодых и не очень профессиональных негодяев.
И в то время, когда мы водили хороводы и вертепы, пели гаивки, они делили страну. Когда сферы раздела стали конфликтными, молодая партийно-комсомольская банда привлекла к этому профессиональный криминал. То есть люди делом занимались и думали о своем будущем. Были старшие коммунисты с архаическими сталинскими убеждениями, были национал-коммунистические химеры наподобие поэта Бориса Олийныка, но они составляли меньшинство.
Это сейчас так представляют те времена, как будто революционный украинский народ, все как один, боролся с коммунизмом. А кто не боролся сам, тот, конечно же, патроны подавал, лента за лентой. Ну и нас действительно было меньшинство. Мы водили вертепы и пели стрелецкие песни все последующие десятилетия, думая, что боремся таким образом с коммунистической угрозой.
1990-е, а как же. Люди, которые действительно что-то делали, и не заметили, что по их головам в первые ряды пробрались аферисты и дураки, как только стало безопасно считаться политически сознательным украинцем.
Народный Рух (я был членом оргкомитета по созданию) не был революционной организацией, это сейчас из его полного названия стыдливо убирают окончание «за перестройку». Не революционность, а компромиссность была и есть основой украинской политической жизни. Конечно, компромиссность тогда и теперь провозглашала очень революционные лозунги.
Но когда вы — революционер, активист или кто там еще — вдруг все-таки попадаете во власть, все равно какого уровня, то понимаете, насколько детскими были ваши представления о государственном механизме и возможности его быстрого изменения.
«Революция на граните». Другие «революции». Я во всех принимал непосредственное участие, большее или меньшее, но мотивация непосредственного участия была приблизительно такая же, как эскапада в вышиванке в киевском метро в 1970-е. Надо просто быть в процессе, потому что это такой call of duty, не рассчитывая на что-то больше. Результатом традиционно пользуются негодяи.
Слово «революция» впервые употребил Коперник в своем трактате о вращении небесных тел. Контекстуально это переворачивание чего-то ну совсем уж вверх тормашками. Французы назвали свое историческое бедствие 1789 года когда-то «революцией», потому что они все-таки свергли короля и изменили государственное устройство ценой (по самым скромным подсчетами) 600 тысяч жертв. А с наполеоновскими войнами — более двух миллионов.
Никто не хочет платить подобную цену за реальную украинскую революцию. Во-первых, дорого. Во-вторых, есть негативный опыт начала ХХ века. Положить еще полмиллиона душ в междоусобице, чтобы получить нового Грушевского или Винниченко и делать вид, что это и есть выстраданная эффективная государственность? Так мы этот фантазм сейчас имеем и без таких жертв.
Из нескольких попыток украинской государственности неформальным нарративом выбрали самую бесполезную — социалистическую по сути (и по партийности лидеров) УНР. Компромисс Народной Рады и коммунистической «группы 239» вылился в то, что история, идеи, культура и остальные духовности отошли руховцам (за это же боролись?), а коммунисты забрали себе все материальное.
Это честное деление сохраняется до сих пор. В украинских культурных гетто, бантустанах и резервациях цветет и процветает национальная культурная жизнь, совсем как в лагерях Ди-Пи в Миттенвальде. Экономика, бюджет, инфраструктура, все, что, собственно, имеет денежный эквивалент, в руках каких-то... даже не комсомольцев, а пионеров и октябрят.
Здесь должно бы быть надлежащее место для «зрады». Но в такие моменты я вспоминаю слова отца, меланхолическим голосом сказанные еще в 1970-х, когда я нарекал на то, что никакой Украины нет и не ожидается: «А я помню Киев еще «русским губернским городом», и даже слова такого не было. Все понемногу развивается, но не всегда так, как хочется. Все будет хорошо».
Что у нас происходит в сфере оценки и самооценки этого 30-летнего периода? Прежде всего масштаб, влияющий на предлагаемый набор ценностей.
У самых смелых и грамотных это несколько сотен лет, но их немногие понимают.
У среднего класса (то есть той тонкой прослойки, из которой когда-то он разовьется) масштаб видения — плюс-минус сто лет, от УНР и до наших дней. Там больше споров, чем согласия. Интеллигенция, или как это там теперь называют, в принципе не способна к организованной деятельности из-за приоритетности эгоизма.
У посполитых наших вообще горизонт планирования несколько месяцев, у них другие проблемы — цифровая охлократия соревнуется с цифровой диктатурой. Рейды запорожцев на Порту — то же самое, что рейды викингов на Европу, но между ними почти тысяча лет. В 1615 году Киевское братство основывает школу, которая когда-то станет Могилянкой, а в Мадриде в это же время выходит второй том «Дон-Кихота».
Все повторяется в истории и все очень неустойчивое. Вы переживаете о BLM, а я помню «Черных Пантер» и Анжелу Дэвис. Нас волнует семилетняя война за Восток, а войне Индии и Пакистана за Кашмир уже более 50 лет. И так далее.
Я десятки раз видел, как появляются политики, как из нормальных людей они превращаются в истерических мутантов, как погибают политически и возвращаются назад в свой социальный провинциальный гумус, и сейчас они никто. И видел, как и все мое поколение, выдающихся личностей, которые, впрочем, не имели влияния на массу. Республиканец Лукьяненко, федералист Чорновил, социалист Дзюба, демократ Яворивский, консерватор Сверстюк, националист Лупынис… Гирнык, который сжег себя на Каневской горе. Десятки известных имен, сотни малоизвестных, тысячи забытых героев. Чем больше самоотречение, тем сильнее забвение.
Генерал Хомчак когда-то сказал фразу, запавшую мне в душу: «Командир десяти солдат видит то, что видят десять солдат». Мое право на обобщение ограничивается возрастом и опытом, но не может претендовать на полную картину с каким-то красивым блогерским вердиктом. Я уже слишком стар для всего этого «розария». Но, согласно установкам бригадного генерала Плэтта, должен доложить следующее.
Мечты украинского общества о всеобщем общественном благе были и остаются социалистическими по сути, а главным трактатом по политологии — «Кобзар». Это если говорить о широких массах. Грамотность отдельных людей на это никак не влияет, потому что когда наступают выборы, то массы надо обхаживать тем способом и теми словами, которые они хотят слышать. И на этом весь прогресс заканчивается.
При этом нельзя сказать, что мы куда-то там скатываемся. Все предложенное для оценки время в Украине разыгрывается один и тот же спектакль — отчаянная борьба больших воров с мелкими воришками под торжественные звуки национального хорового пения. Это среднее и старшее поколение, молодежь живет в другой, цифровой, реальности или просто уезжает. Война замедлила этот процесс, но не прекратила.
Хорошая новость в том, что этот наш балаган является какой-то единственной украинской историей. И он со временем также закончится. Мы культурно ориентированы на ценности стран «цивилизованного мира», который сами эти ценности уже лет двадцать как провозгласил устаревшими и неполиткорректными. При отсутствии курса этот политический корабль изо всех сил пытается сам удержаться на плаву, но с его мостика нам продолжают комментировать, куда грести. И следует помнить, что культурно-политические дискуссии о правах и свободах происходят среди не более чем 20% населения планеты. Остальные живут совсем другой жизнью, другими ценностями и активно размножаются. Трудно представить миллиард китайцев? А придется.
Поэтому в контексте мировых процессов все, что называется «либерализмом» и «прогрессивностью», не имеет никакого смысла и перспективы влияния с учетом даже демографии. «Европейцы совершают этническое самоубийство. То, что мы переживаем в Европе и часто везде на Западе, является закатом христианства и европейской традиции. Наступает новый стиль жизни, который базируется на материализме, гедонизме, стремлении к «сладкой жизни», писал Патрик Бьюкенен еще в 2002 году.
Еще немного о проблемах и масштабах. Высокий драматизм политических, нравственных и этических стандартов существует только в цифровых информационных мусорниках наподобие Фейсбука. Это даже не медиа с их «стандартами Би-би-си» в украинских версиях, а какой-то кружок истерических лузеров. Впрочем, вне этих пузырей существует обычная жизнь обычных людей, которых мало что всерьез интересует, кроме тарифов на коммуналку. Поэтому репрезентативность разных блогеров и комментаторов математически никчемна, дерутся вокруг них разве что несколько тысяч, да и то половина — собственные «боты». Ориентироваться на такую токсичную среду, нырять в нее с намерением добраться до какого-то берега — все равно что купаться в болоте.
У меня не было, к счастью, каких-либо идеалистических планов, о неосуществлении которых я мог бы сожалеть. У меня был и есть беспрерывный процесс участия в борьбе, и друзья, разделяющие это. Были и есть ценности. Ценности — это только то, ради чего вы готовы умереть или убить. Остальное — либеральная полова. Праздник, торжества, воодушевление — это все хорошо.
Думайте о том, как вы будете жить «после праздников».
Все статьи Олега Покальчука читайте здесь.