В начале года вышла в свет монография украинско-российского историка Олега Хлевнюка: "Сталин. Жизнь одного вождя". Книга - плод тридцатилетней работы архивиста. При этом основным изъяном труда является то, что в нем не прописано главное побуждение "героя" на протяжении четверти века - не столько сохранение и укрепление, сколько безграничное распространение личной власти. Этот недостаток, пронизывающий всю книгу, порождает невнятные или спорные оценки и прямые противоречия в трех важных вопросах: приверженность Кобы коммунизму, стержень его личности, а также причины репрессий и голодоморов.
Уже в начале работы можно прочесть: "На международной арене, изменив лишь идеологический фасад, Сталин действовал как наследник русских царей, расширявших империю". Но книга уводит от особенностей, а то и уникальности реального социализма. Ведь стремлением номенклатурного класса, отчасти создателем, отчасти выразителем желаний которого и стал Джугашвили, был не банальный империализм, а глобализм - уничтожение капиталистического окружения. Мировая революция являлась не идеологической оберткой или прихотью, а осознанной необходимостью, чтобы загнанным в рабство и убожество подданным было не с кем сравнивать "эффективных менеджеров".
И далее можно прочесть: "Основой сталинского представления о мире был крайний антикапитализм (собственно, марксистская доктрина. - А.Г.) … До конца своей жизни он [Сталин] верил, что социалистическая экономика неизбежно превратится в огромный безденежный комбинат, где все будут работать по указаниям государства и получать взамен те натуральные блага, которые государство, и только оно, посчитает нужным им выделить". Иными словами, Джугашвили мечтал превратить весь мир в ГУЛАГ. При этом красному тирану в другом случае приписывается "жесткий идеологический и политический догматизм… Отгораживаясь от действительности (sic! - А.Г.), Сталин уходил и старался увести за собой других в дебри идеологической схоластики".
В монографии высказана мысль, напоминающая хрущевско-горбачевский тезис о том, что Джугашвили предал "ленинское наследие", так как его антикапитализм "был тотальным: Сталин не принимал даже тех относительных компромиссов, на которые соглашался Ленин, вводя НЭП". Но ведь и Ульянов тоже считал его временным явлением. И утверждение о том, что Сталин сильнее Ленина ненавидел рынок (то есть свободу), косвенно опровергнуто в самой книге: "Сталин не был активно вовлечен в обсуждение и решение ключевых проблем перехода к нэпу. Он, как обычно, следовал в русле политики, определяемой Лениным". При этом они публично спорили по ряду вопросов. А предложение о вводе НЭП было резко отвергнуто многими коммунистами, но не Сталиным. И в 1922 году он проявил себя даже большим "рыночником", чем Ленин: "Большинство ЦК на пленуме
6 октября приняло решение о некотором смягчении монополии [внешней торговли]. Отсутствовавший в Москве Ленин выступил против. Сталин, один из сторонников решения от 6 октября, отступал медленно и с оговорками". Когда пришло время, он вернулся к военному коммунизму: "Похоже, Сталин искренне полагал, что экономику можно сравнительно беспрепятственно и безнаказанно ломать, подстраивая под политику".
В рамках таких подходов осуществлялось и подавление крестьянства: "Коллективизация - одно из ключевых достижений Сталина, на котором в значительной мере держалась его диктатура. Все остальные черты сталинской системы можно рассматривать как производные от коллективизации. Массовое насилие над самым большим классом страны требовало создания мощного карательного аппарата, системы лагерей и спецссылки, окончательно превратило террор в главный метод управления". Но аппарат ВЧК–ОГПУ–НКВД был создан еще Лениным, Сталин его только "реформировал", расширял и "чистил". Коллективизация была не столько целью, сколько средством выкачки из села ресурсов для создания военного монстра.
И в другом месте книги можно прочесть, что "абсолютным приоритетом Сталина… была индустриализация", которой в работе не посвящено ни одного параграфа! В отличие от Второй мировой войны, описанной преимущественно на основе мемуаров советских маршалов.
Голодомор в Украине в 1932–1933 гг. представлен досадным недоразумением. Нарушая принцип историзма, книга дает советы Вождю: "С большим опозданием и после многочисленных жертв советский вождь согласился [в 1933 г.] принять некоторые меры, которые можно и нужно было принять еще несколько лет назад. (…) Сохранение личных хозяйств уже на начальном этапе коллективизации было бы куда лучшим решением, чем безумное сплошное обобществление, в мгновение ока разорившее крестьян. Столь же поздно, но неизбежно происходила корректировка индустриального курса".
Методы 1928–1932 гг. противопоставляются подходам Второй пятилетки. Однако, выглядит так, что в реальности вторая пятилетка была логичным продолжением первой. Сталин формировал или прогнозировал международное положение и понимал, что предвидеть все невозможно, следовательно, шанс начать захваты может представиться раньше, чем в 1939 году. Очевидно, он не хотел в этом случае его упускать. Об этом свидетельствует найденная Богданом Мусиалем записка Семёна Будённого Климу Ворошилову, предположительно 1933 года: "Что же делается на белом свете? Три года тому назад говорили, что нам нужно два-три года, тогда мы сами нападем, а теперь просим пять лет…"
То есть в ходе первой пятилетки Сталин решал для себя две противоречащие друг другу задачи: не только построить заводы, но и наладить выпуск готовой продукции. И к началу второй пятилетки на вооружении РККА состояло уже 4000 танков. Далее Вождь решил развивать ВПК. Резкое усиление выпуска оружия и боеприпасов, разворачивание Красной армии и захваты вновь привели к обнищанию населения, правда, не столь жуткому, как в 1930–1933 гг.
В книге не поставлен четко вопрос о том, насколько грабительскую причину "великого перелома" дополняли репрессии. А ведь задавленные крестьяне не устраивали волнений, когда начались долгожданные завоевания в 1939–1940 гг. Не восставали и в период непредвиденной обороны и тяжелейших поражений 1941–1942 гг. Не сопротивлялись, когда у них в тылу забирали всю еду, оставляя умирать под лозунгом "все для фронта, все для победы!" Не бунтовали в 1946–1947 гг., когда вновь за счет их жизней коммунисты готовились к новым победам на международной арене.
Большой террор в книге объясняется "взрывом ярости" у Джугашвили в 1937–1938 гг. Сложно как-то комментировать следующую гипотезу: "На состояние ума Сталина могло влиять ухудшение ситуации в СССР в связи с очередной вспышкой голода" в 1936–1937 гг. Да и описание зашкаливающего всплеска эмоций выглядит в монографии не бесспорным. О свирепой разнузданности, как написано в монографии, свидетельствует путаница его выступлений, где присутствовала "идея заговора и вездесущести врагов". Однако примеры, приведенные автором, не убеждают. Речевые шероховатости, тем более, для человека, говорящего на не родном языке, были минимальными. Мысль выражалась понятно, чему позавидовали бы современные политики. Тем более что Сталин прямо лгал. А народ предпочитал соглашаться с официальной версией расправ над "шпионами" и "вредителями". Далее цитируются высказывания наркома внешней торговли А.Розенгольца о Сталине в 1937 г.: "подозрительность доходит до сумасшествия", он пребывал "в безумном припадке ярости". Розенгольца вскоре расстреляли.
Убийство - одно из сильнейших эмоциональных потрясений. Загодя продуманное устранение реального врага даже у профессиональных уголовников вызывает сильнейшее волнение. Сталин же, купаясь в реках проливаемой им крови, причем людей в подавляющем большинстве невиновных, сохранял в прямом смысле слова трезвую голову. Он планировал Великую чистку ввиду скорой войны. Ее он не боялся, как многократно утверждается в книге, а просто готовил, убивая потенциально нелояльных людей, наполняя лагеря рабсилой и запугивая остальных.
Версия о том, что Сталин хотел развязать еще и Третью мировую, возможно, уже в 1950-е годы, в книге получает косвенные подтверждения. Однако, читая приведенные сведения и отделяя их от оценок, присутствующих здесь же, можно придти к мысли, что "последний и решительный бой" готовился Вождем куда более твердо, чем его преемниками.
В дискуссии на радиостанции "Эхо Москвы" 5 марта сего года, отвечая на вопрос ведущего о том, много ли сейчас закрытых документов, обильны ли "…материалы, которые могли бы кардинальным, значительным образом поменять наше представление об эпохе и о Сталине", автор биографии ответил: "Нет". Но помимо президентского архива и хранилищ спецслужб, на недоступность которых в книге есть справедливые сетования, засекреченными остаются многие фонды военных хранилищ РГВА и ЦАМО, а также архива МИДа. Да и в партархиве РГАСПИ, - нынешнему директору которого в книге вынесена благодарность, - в отличие от соответствующих описей его киевского аналога ЦДАГО, остаются недоступны многие документы 1920–1950-х, в частности, 224 дела из личного архива Сталина.
Можно спрогнозировать, что открытие этих фондов по времени совпадет с отказом от официальной мифологизации Вождя в России. Лишь тогда в биографию Сталина будут внесены соответствующие изменения.