С радикализацией общественно-политических отношений в украинских воеводствах Речи Посполитой встал вопрос о создании высшей школы, призванной обучить и воспитать будущую политическую и культурную элиту края.
Именно такую задачу поставил в 1632 г. перед только открывшимся коллегиумом Петр Могила. О том, насколько успешно она была выполнена, сказано немало. Из детища митрополита вышли гетманы Иван Выговский, Иван Мазепа, Пилип Орлик, митрополит Киевский, Галицкий и всея Малыя России Варлаам (Ясинский), архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель, казацкий летописец Самийло Величко, "певец украинского барокко" архитектор Иван Григорович-Барский, фундатор сербской высшей школы Мануил Козачинский и многие другие.
Но со второй половины XVIII в. начинается упадок Киевской академии. Сначала практически незаметный, а потом все более явственный. Причиной этому стали изменения в среде, питавшей высшую школу и задававшей вектор ее развития. Давно уже затихли богословские споры с униатами, отшумел гром казачьих войн, погибли на плахе или сгинули в безвестном изгнании патриоты мазепинской поры - Киев и Левобережная Украина прочно вошли в орбиту "единоверного русского мира". От Академии уже не требовалось воспитание украинско-казачьей элиты, на повестку дня выдвигались другие задачи, связанные с развитием края, решать которые Киевская высшая школа становилась все менее и менее способна.
Кризис проявлялся не только в устаревшей организации обучения, в отставших от жизни программах, но и в материальном обеспечении студентов. Если в XVII в. Академия получала значительные пожертвования от частных лиц, то столетием спустя этот источник финансирования практически полностью иссяк.
Материальные затруднения особенно сильно коснулись малоимущих воспитанников, проживавших в специальном общежитии - бурсе. Почти не получая средств на свое содержание, эти студенты являлись в полном смысле слова "нищею братиею" (так называли себя сами бурсаки, причем даже в официальных документах).
Терпя мучительные холод и голод, эти несчастные зачастую могли прокормиться только "прошеным хлебом", когда компанией или в одиночку отправлялись по улицам Киевоподола собирать подаяния городских обывателей. Можно себе представить, сколько терзаний переживали "христарадники", горько чувствуя нелюбовь киевлян к себе - попрошайкам (не путать с юродивыми и нищими перед церквями, всегда щедро одариваемыми прихожанами). Желая вызывать в благотворителях больше сочувствия, бурсаки во время таких хождений "спевали" духовные канты. Неслучайно на бурсацком жаргоне слова "спевать" и "просить" были синонимами. Разумеется, вид голодных, одетых в тряпье бурсаков, поющих божественные песни, был полон самого грустного комизма. И хотя у некоторых он вызывал глубокое сострадание, очень часто просящие терпели ядовитые насмешки, а порой и жестокие издевательства.
1 июля 1754 г. бурсак Константин Ильнецкий в девятом часу вечера отправился, "как водится обыкновенно, для пропитания своего спевать" в Свято-Васильевский приход (Приходская церковь Василия Великого была встроена в ограду Флоровского монастыря со стороны современной Притисско-Никольской улицы; разрушена во время Большого пожара 1811 г.). Только академист остановился перед воротами одного дома, как к нему подошел настоятель Васильевского храма отец Павел Лобко и пригласил к себе в дом. "Кто ты? Откуда? Зачем по улицам бродишь?" - начал расспрашивать священник. - "Я из бурсы, спевать по нужде зашел", - скромно ответил голодный студент.
Не вступая в дальнейшие разговоры, отец Павел вывел Ильнецкого из дому на двор, созвал людей и приказал кузнецу сейчас же заковать бурсака. Пока мастер раскладывал инструмент, священник, распаляясь, сам стал пороть христорадника. "Я имею определение от Ее Императорского Величества таких бродяг допрашивать, а допросив, в Москву отсылать!" - вопил разъяренный батюшка.
Наконец, утомившись, Лобко поручил Ильнецкого двум сторожам. Кузнец приковал академиста "ланцугом" к какой-то колоде в хлеву и, иронически пожелав спокойной ночи, ушел. Несчастный, избитый бурсак уже давно забыл о голоде и помышлял только о том, как бы ему не навредили еще больше. Дождавшись, пока караульные уснут, он вырвал из колоды "ланцуг" и с этим неожиданным "украшением" умчался в бурсу.
На следующий день Ильнецкий пожаловался префекту Академии, тот переправил донесение в Духовную консисторию. Там в присутствии понятых пострадавшего освидетельствовали, при этом было обнаружено, что "от ланцужного кования вкруг поясница червоноватая, и по неким местам три смуги от битья канчуком [плетью]". Но далее освидетельствования дело так и не пошло. Отец Павел Лобко наказан не был и мог далее беспрепятственно третировать академистов. И если с несчастными "спевателями" так поступали священники, то что уж говорить о простых обывателях?
Рыская по городским улицам с протянутой рукой и унылым "спеваньем", почти ничего не получая, кроме обидных насмешек и грубой брани, бурсаки, чтобы хоть как-нибудь утолить голод, волей-неволей вынуждены были прибегать к воровству. Академическое начальство смотрело на такие подвиги довольно снисходительно. Главное, чтобы выполнялись два неписаных правила: а) не красть у товарищей; б) не попадаться "на горячем". Нарушившим хоть один из этих пунктов неминуемо грозило наказание розгами и исключение из числа студентов.
Справедливости ради, следует признать, что такое попустительство со стороны администрации было мерой вынужденной - иначе студенты могли попросту умереть с голоду. Пользуясь фактически поощрением своих наставников, академисты возвели воровское ремесло в систему, с четко очерченными обязанностями, территориями, временем "работы" и правилами деления добычи, в общем, всем тем, что характеризует организованные банды.
Подобная вольница продолжалась до ноября 1769 г., когда в результате разбойного нападения погибло двое солдат Киевского гарнизона. Виновных не нашли, но результатом происшествия стала настоятельная "просьба" Киевского генерал-губернатора Федора Воейкова, адресованная Духовной консистории, утихомирить распоясавшихся студентов.
Консистория 8 декабря 1769 г. издала указ о запрете учащимся появляться на улице в ночное время. Пойманных после установленного часа наказывали кнутом и изгоняли из Академии. Такая мера хоть немного, но помогла остановить разбойничий беспредел, царивший на улицах Подола.
Тяжелые условия быта пагубно влияли на поведение студентов. Они притупляли чувства, делая академистов какими-то полудикими, неуживчивыми даже в своей товарищеской среде. Деликатности, вежливости, взаимного уважения между молодыми людьми не было и близко, наоборот, ссоры и драки являлись их постоянными спутниками.
17 марта 1751 г. ритор (6-й класс обучения) Иван Ярмоленский с двумя товарищами, к слову, не являвшимися учениками Академии, отправились "ставить ловушку" (так тогда назывались ухаживания). Объектом их интереса была служанка киевского мещанина Михаила Перепечая. Однако осуществлению дон-жуановского плана помешали хорошие знакомые Перепечая - риторы Павел Навроцкий и Потап Мазолевский, тоже имевшие виды на девушку. Между молодыми людьми возникла перепалка, перешедшая в драку.
Численное преимущество было за Ярмоленским и компанией, а потому Навроцкий и Мазолевский отступили и заперлись в доме Перепечая. На их беду хозяин отсутствовал, дети же и слуги помочь справиться с вошедшей в раж троицей никак не могли. Преследователи, вооружившись "поленами", ворвались в избу, поймали Навроцкого (Мазолевский, бросив товарища, убежал) и так избили его, что у несчастного конкурента на голове оказалось несколько ран, глаза были подбиты, а левая рука и большой палец правой сломаны.
Такая картина испугала самих драчунов, и они пустились врассыпную. Навроцкий, однако, не обращая внимания на нестерпимую боль и струившуюся кровь, стал преследовать Ярмоленского, крича: "Ратовать!". Какой-то солдат поймал беглеца и, помогая Навроцкому, повел драчуна под арест. Когда троица проходила мимо Добро-Никольской церкви, зная, что там находятся академисты, в надежде, что его примут за обижаемого, задержанный закричал: "Караул!". К чести выбежавших студентов, те быстро разобрались в ситуации и сами вызвались взять Ярмоленского под стражу.
Через день, 19 марта, префект Академии допросил арестанта, освидетельствовал раны Навроцкого и передал дело на суд преподавателей. Собрание учителей постановило наказать Ярмоленского розгами и выгнать из Академии.
Павел Навроцкий потратил на свое лечение большую по тем временам сумму - 10 рублей. Он смог получить компенсацию одной трети своих затрат от Ярмоленского; остальные же два обидчика, находясь вне юрисдикции Духовной консистории, остались без наказания.
Разумеется, все вышесказанное относилось, прежде всего, к студентам-выходцам из бедных семей. Но среди академистов была и другая группа воспитанников - сыновья казацкой старшины и богатой шляхты. Эти студенты держались в стороне от низших по сословному происхождению товарищей. Иногда они нанимали подобного бедняка в качестве слуги, кормили, одевали его, но никогда (!) не сближались с ним как с равным. Это явление, вполне естественное при крепостном праве, поддерживалось и академическим начальством. Сами профессора выделяли "панычей" как особо привилегированный класс даже официально, в деловых бумагах.
Подобный сословный подход не мог не усугубить академический кризис. К началу XIX в. положение высшей школы еще более ухудшилось, и, несмотря на усилия ряда ее выпускников, мечтающих о преобразовании своей alma mater в современный университет, Киевская академия окончательно "спикировала" в Духовную академию.