1992-й стал для Юрия Винничука звездным годом. Тогда всеукраинский читатель увидел "Діви ночі" (К.: Український письменник) - первое в украинской литературе произведение о милицейской коррупции с неслыханным для отечественного писательства сюжетом из конспиративной секс-жизни в большом соцгороде.
В аншлаговом журнале "Сучасність" выходит тоже первая в нашей модерной прозе антиутопия "Ласкаво просимо в Щуроград", где - как теперь видно - предвидены и Майдан, и российская агрессия. В интеллектуально-культовом еженедельнике "Post-Поступ" напечатано "Житіє гаремноє" - текст, всколыхнувший публику не хуже "Польових досліджень з українського сексу", но на четыре года раньше. В харьковском "Прапорі" (который первым из региональных литжурналов отказался публиковать исключительно местных авторов и потому быстро достиг уровня самых лучших столичных "толстых" журналов) в том же 1992-м размещена большая подборка малой прозы Ю.Винничука - первые у нас ростки фэнтези в его арканумских историях и, тоже впервые, образцы "черного юмора".
Писатель Юрий Винничук восстал словно Афина из головы Зевса - вполне сформированным и многоликим, а значит - совершенно неожиданным. По крайней мере, так казалось из Киева. В львовском же художественном андеграунде вчерашнего студента Юрка, который в 1974-м перебрался из родного Ивано-Франковска во Львов с целым чемоданом рукописей (за что и получил прозвище Чемодан), знали хорошо. И ценили. Иначе он вряд ли оказался бы в такой ныне славной компании имен: Тарас Чубай, Олег Лишега, Мыкола Рябчук, Виктор Морозов, Владимир Яворский. Поэтому первую книгу Ю.Винничука "Спалах" (К.: Радянський письменник, 1990) львовяне восприняли как закономерно удачный дебют, зато в столичной печати о ней вспомнили лишь через два года после выхода.
Первенец действительно оказался крепким, но не настолько, чтобы стать литературным событием. Здесь есть несколько произведений, которые останутся в хрестоматии новой украинской литературы, но остальные интересны прежде всего исследователям литпроцесса. В целом большинство дебютных публикаций - это попытка автора-неофита осмыслить пока что неширокий-неглубокий опыт собственного взрослого бытия. В "Спалаху" будто бы и нет автобиографических мотивов (разве что в двух воспоминаниях-образках с детства), но это так же "отчет" о начальном жизненном опыте, формировавшемся у Винничука буквально по формуле польского критика Юстины Соболевской: "Наша історія життя записується у прочитаних книжках" (Книжка про читання. - Л.: Видавництво Старого Лева, 2014).
Итак, "Спалах" - это сборник рефлексий на классические произведения, поразившие 25-летнего читателя. Вот наше внимание останавливает элегантный пассаж: "Підійшли чиїсь босі ноги до дверей. Двері насторожились, настороження передалося стінам, стеля вигнулася", - и видно, что юному Винничуку необычайно нравится Борис Виан. Или следующее: "Виходжу серед ночі в сад і довго вдивляюся в холодне небо. Мені увесь час здається, ніби воно хоче мені щось пригадати чи пояснити", - и понимаем, что в авторской памяти выразительно засело знакомство с Фридрихом Ницше. Так же легко узнаем влияние Льюиса Кэррола, Александра Грина или Исаака Шварца (более известного у нас по блестящим экранизациям Марка Захарова). И здесь, в повести Винничука "Місце для дракона", находим ключ к раскодированию этого потока литературных аллюзий: "Я вмер… - сказав дракон. - І ви побачили - зло не від мене". Это, сказать бы, альтернативная история идеи Шварца-Захарова о неуничтожении Дракона. А в рассказе "Літопис від равлика" - и подавно вывернутая наизнанку основа "Превращения" Франца Кафки. Если у классика материализуются подсознательные побуждения персонажа, то у героя Винничука - вполне осмысленное желание перевоплотиться. А значит наличествует не ученическое наследование высоких образцов, а отталкивание от них.
Фактически речь идет о хорошо известной борьбе за читательскую память, которая сопровождает литературу едва ли не с рождения. В ходе перманентного "сбрасывания классиков с корабля современности" в ход идут локти, челюсти и горлянки. И не потому, что каждая новая генерация литераторов - большие невежды и наглецы, чем их предшественники. Просто - как обнаружил американский литературовед Гарольд Блум, - это единственный путь попасть в канон, являющийся "результатом вибору між творами, котрі борються один з одним за виживання" (Західний канон: книги на тлі епох.-К.: Факт, 2007). Поскольку литпроцесс, по большому счету, подлежит простой формуле: "Вірші, повісті, романи і п'єси з'являються як відгуки на вірші, повісті, романи і п'єси" (там же).
Конечно, это касается собственно литературы, а не коммерческого производства текстов, откликающегося на хрестоматийные образцы единственным способом - безоговорочным заимствованием-копированием. Как видим, Ю.Винничук с самого начала выбрал путь дао, а не дилерскую колею. Поэтому его "борьба за выживание" стала не агрессивной кражей идей, образов, коллизий, а почтенной полемикой с великими. Возможно даже, что название "Спалах" - это не просто повторение заголовка одного из рассказов сборника, а символ озарения от столкновения с жителями канона. Сам писатель так объясняет многочисленные аллюзии, возникающие при чтении его произведений - от "Спалаху" до сегодняшнего дня: "Щоб створити текст, потрібно увійти в транс. Я часто беру та читаю когось із письменників, які близькі до того, що я збираюся писати" (см.: Ірина Славінська. 33 герої укрліт.- Х.: Фоліо, 2011). Следовательно, Юрий Винничук с первого своего литшага возник "письменником літературного контексту" (Ярослав Голобородько. Артеґраунд. Український літературний істеблішмент.-К.: Факт, 2006).
Впрочем, как справедливо заметил французский критик Шарль Данциг, и "погані книжки мають значний вплив на хороших авторів" - они берут у второстепенных писателей случайно интересные вещи и делают их совершенными (Навіщо читати?- Л.: Видавництво Анетти Антоненко, 2015). Очевидно, у начинающего Винничука это случалось спонтанно, и он даже почувствовал угрозу "передозировки": "Фільми польського телебачення різко обмежити, особливо це стосується криміналів та фільмів жахів", - одернул он сам себя за руку почти 30 лет назад.
Ну да, рассказы-"страшилки" присутствуют уже в дебютной книге. Но они интересны писателю не как средство, чтобы пощекотать нервы. С одной стороны, он нащупывает собственные тропы в чаще демонологического мира и к коварным руинам готики - до этого Ю.Винничук лишь наблюдал за сталкерами прошлого: стал составителем антологии "страшных" рассказов украинских литераторов ХІХ в. "Огненний змій" (К.: Молодь, 1990). С другой - жуткие сюжеты хорошо помогают в создании аллегорической символики. Вспомним: 1990-й - это еще полный табу и фальши социализм, хотя и с горбачевским лицом, поэтому Эзоповские приемы охотно практикуются в тогдашнем украинском писательстве. Может, наиболее успешно практикуются именно молодым Винничуком: вызывающе антисоветский этюд из дебютной книги "Порядок - це все" прошел цензуру, вероятно, потому, что ответственные товарищи восприняли его буквально, а не как аллегорию.
"Спалах" - инкубатор всех дальнейших стилей писателя Винничука, в частности и мистификаций (в одном из рассказов остался след "программы", при помощи которой он вводит в заблуждение слишком доверчивого читателя: "Лист писано у 1598 році, зберігся не повністю, а тому нам доведеться окремі епізоди домислювати, щоб уся пригода вибудувалася в рівну й цікаву оповідь". В этом сборнике - зерна всех будущих сюжетных находок (например, военные визии в повести "Королевич-машкара" отозвутся через 20 лет в романе "Танго смерті"). Наблюдаем попытки выйти на орбиту притчи (что полностью удастся только в "Мальві Ланді") и выкарабкаться из вяжущего постимпрессионистского стиля письма, искавшего выход, как теперь понятно, в необарокко Шевчука.
Чего в "Спалаху" еще нет - так это демонстративного юмора (он заискрит лишь через два года в "Дівах ночі"). А к плюсам той, нынче юбилейной, книги - вышла ровно 25 лет назад - добавим и короткий "слог": в "Спалах" вошли тексты, которые "Винничук писав коротко, не надто сподіваючись на друк" (Віктор Неборак. А.Г. та інші речі. - Івано-Франківськ: Лілея-НВ, 2007).
Уже достигнув славы и должности главного редактора литературного агентства "Пирамида", Юрий Винничук переиздал свою раннюю прозу в двух книгах: "Вікна застиглого часу" и "Місце для дракона" (Л.: Піраміда, 2001; 2002), между которыми располовинил бывший "Спалах" и добавил новые и старые - из того же "Чемодана" - рассказы. Например, датированную 1972-м новеллу "Парасоля" об антирежимном "теракте" или притчу о "тарганах, котрих привезли з собою наші визволителі" - разумеется, в 1990-м такого никто бы не напечатал. Есть в этих книгах немало новых-старых текстов, достойных войти в любую антологию (например, "День ангела" - такой, сказать бы, Кафка по Балабанову). Но ведь не удержался тогда уже почтенный автор от соблазна опубликовать все, что вышло из-под его пера. Рецензируя эти два сборника-автопрезентации, В.Неборак даже обратился к будущим издателям произведений Винничука: "Уважно читайте все, написане перед 1991 роком, - там цілком може заховатися щось тепер уже зайве".
Но вернемся в славный для Ю.Винничука 1992-й, когда произошло еще одно знаковое событие: в еженедельнике "Post-Поступ" напечатано "Житіє гаремноє" - текст, послуживший причиной публичного скандала. Если бы тогда уже существовала Государственная комиссия по вопросам общественной морали - автора точно осудили бы "за порнографию". Впрочем, как всегда в таких случаях, в само произведение мало кто заглядывал. Иначе бы рьяные прокуроры с удивлением узрели, что эта эротическая фантазия на тему Роксоланы намного целомудреннее, например, "Тысячи и одной ночи" (действительно, не считать же порнографией такое, скажем, описание оргазма: "Скрик мі став упоперек горла і думала-м, же вмираю, же янголи підхопили й понесли у млаку сизу"?).
Недоразумение распространилось даже на академическое литературоведение. Тамара Гундорова написала: "У "Житії гаремному" Юрій Винничук репрезентує подвійний кітч, а саме - стилізований під бароковий еротичний кітч" (Кітч і література. - К.: Факт, 2008). Но ведь китч - дело серьезное; без улыбки (хотя может быть и смешным - как у Верки Сердючки, например). Китч - продукт невежества (в чем Винничука заподозрить нельзя) и наивной веры (чего у него тоже нет). "Житіє" же - откровенная пародия, стеб, фельетон. В книге Т.Гундоровой замечаем ссылку: "Кітч - іміджологія, твердить Мілан Кундера". Так это именно оно: "Житіє гаремноє" - просто вычурная PR-акция (которая, кстати, повысила профессиональную котировку нашего автора). И к литературе имеет только опосредованное отношение - как побочный продукт процесса. Но книгой этот текст все же вышел - в 1996-м в львовской "Пирамиде".
В том же году опубликованы "Польові дослідження з українського сексу" Оксаны Забужко. В прошлом году Оксана в книге "Український палімпсест" (К.: Комора, 2014), вспоминая те времена, написала фразу: "Забужко й Андрухович, себто "мама й тато" української літератури". Действительно, Забужко дала образец новейшей психосоциальной драмы и самоидентификации в абсолютно отличающихся от всех предыдущих жизненных (и художественных) условиях. А Юрий Андрухович стал куратором до сих пор невиданного на наших просторах постмодерного карнавала смыслов. Но ведь был и третий - принявшийся чистить, а в основном прокладывать заново русло жанрово-игровой прозы, которой в 1990-х у нас просто не было. Это - Юрий Винничук. И если уж обращаться к метафоре "отцы и дети", то он - законный "брат" двух упомянутых выше талантов.
А все они втроем - "дети" Валерия Шевчука, которого и следует считать "отцом" модерной украинской прозы. В начале 1980-х - за 15 лет до бенефиса Оксаны Забужко - с Валерия Шевчука снят долгодействующий негласный запрет на печать, и он начал публиковать свои, ни на кого не похожие, произведения: "Дім на горі" и "На полі смиренному" (1983), "Три листки за вікном" (1986). В середине 1990-х выходят еще два романа Шевчука, которые до сих пор метят фарватер нового украинского письма: "У череві апокаліптичного звіра" (1995) и "Око прірви" (1996). Валерий Шевчук, не теряясь перед какими-либо хрестоматийными авторитетами, создал совершенно отличающийся от всех предыдущих образцов художественный мир. Не надо и генетического анализа, чтобы увидеть одну и ту же творческую кровь у троих наших "детей". Андрухович, Винничук и Забужко - различные отражения векторов Шевчука: от проблематики до стилистики. Разумеется, это не заимствование-копирование, а отталкивание-полемика.
Может, дело даже не столько в конкретном человеке по имени Валерий Шевчук, как в совершенном им подвиге: отыскал заваленный грубой идеологической глыбой вход в мир украинского барокко; реконструировал и модернизировал это странное экзистенционно-художественное пространство. И теперь в обустроенном им необарокковом мире места хватит всем. Потому что "життя за своєю природою барокове… Бароко - це вітер… Прихильникам бароко вдається зупинити вітер" (Ш.Данциг). По крайней мере, это удается "отцу" и троим его старшим "детям".