15 лет назад Василий Шкляр появился на литературном кону как dеus ex machine. Его детективно-мистический "Ключ" (1999) вынырнул словно ниоткуда - не просматривалось ни чего-то похожего на современном рынке, ни выразительной классической традиции.
Академическая "История украинской литературы ХХ века" (1998), вышедшая до появления "Ключа", трижды упоминает фамилию Шкляра в традиционных обоймах начинающих, причисляя его к "в целом "тихой волне" новобранцев 1970-х - начала 1980-х" и осторожно привязывая к стилистике Григора Тютюнника. Однако никакие произведения Шкляра не названы. Альтернативная "Малая украинская энциклопедия актуальной литературы" (1998) не упоминает Шкляра вообще.
"Ключ" действительно взорвался, но волны разошлись разве что глянцевой журналистикой. Серьезная критика долго избегала произведения, которое самовольно вписалось в литературный ландшафт и, похоже, навсегда. Лишь сравнительно недавно опубликована статья Татьяны Кохановской и Михаила Назаренко, "разоблачающая" истинные намерения автора бестселлера - создание новейшего мифа. О жанровой природе сказано так: "Детектив или, как теперь определяют это направление, психологический триллер. Корни этого поджанра - во французском психологическом детективе 1970-х, вроде изысканных текстов Буало-Нарсежака, где напряженная фабула объединена с мастерски созданной жуткой и одновременно поэтической атмосферой" (Літературна дефіляда. Сучасна українська критика про сучасну українську літературу, 2012). Критики справедливо заметили, что на уровне тогдашнего своего письма В.Шкляр фактически не справился со сверхзаданием ("авторская декларация не отвечает тексту"). Но это уже был постскриптум: неожиданный, как "Хюндай", поезд неустанно мчался по рынку - переиздания появлялись едва ли не ежегодно. А тут еще подоспела вторая книга Шкляра - "Елементал" (2001).
Как сказал бы усатый мифотворец, "Елементал" - это головокружение от успеха. Чего только не набросал победный тогда Василий Шкляр в ту окрошку: мистические пугалки, поджидающие едва ли не на каждой странице ("конечно, то, чего не видишь, всегда беспокоит острее"), густой инфернальный туман ("длинный язык, которым чаще всего целуются со смертью"), провокативный гендер ("я люблю проституток и, если бы был женщиной, то тоже, небось, стал бы проституткой"). Критик Ярослав Голобородько наблюдательно означил произведение как "новейшую литературную энциклопедию "ходовых" и внешне актуальных тем, проблем, аспектов… Роман рассчитан на абсолютно современный тип (западный или уже и украинский) читателя-поглотителя, крайне нуждающегося в художественных эффектах, спец-, секс- и сверхэффектах, потому что без них его натренированное и закодированное воображение долго не задерживается на течении сюжетного действа" (New Ukrainian Alternative. Знакові тексти помежів'я ХХ–ХХІ ст., 2005). Приговор был сокрушительный: "Принципиально неоригинально".
Сюжет "Елементала" - приключения украинского наемника Иностранного легиона, в том числе в Чечне. Тут г-н Голобородько прав: в конце 1990-х на рынке уже было несколько подобных книг: "Любимая песня космополита" Андрея Куркова, "Довга ніч над Сунжею" Леонида Кононовича, "Редкая птица" Петра Катериничева, похожие мотивы в нескольких книгах Василия Кожелянко. В этих произведениях укрепился некий тренд-убеждение: при тогдашних отечественных обстоятельствах завоевать себе маленький собственный мир способен лишь боец. Все эти герои очень похожи, даже по первому впечатлению: "Сиреневый туман стоял в отсутствующих глазах, а страх уже стал равнодушием" (В.Шкляр). Впрочем, разница между персонажами-наемниками, которые двигались с оружием сквозь хаос 1990-х, все-таки была. Например, у Куркова герой - созерцатель-фаталист, у Шкляра - архетипный рыцарь.
"Елементал" не стал шагом вперед от "Ключа", хотя приключенческий текст выстроен профессионально: в глаза читателя попадает лишь действие, слов не заметно, т.е. все они стоят на своих местах. Это был шаг в сторону, освоение сопредельных литтерриторий, адаптация успешно-популярных на то время писательских техник (иногда воображаемыми разговорами-моделями "Елементал" напоминает "поток сознания" Штирлица).
Через год после выхода "Елементала" главный литературный журнал "Сучасність" начал печатать следующий роман В.Шкляра - "Кров кажана" (2002, №12; 2003, №1). Это также было горизонтальное движение, дальнейшая жанровая экспансия. Если в "Ключі" детективная интрига была разве что фоном, то "Кров кажана" автор старался выписать по классическим детективным лекалам, даже адаптировал к этим потребностям персонажа популярного тогда телесериала о лейтенанте Коломбо.
И не получилось. По фабуле здесь, конечно, ищут физического убийцу, а по сюжету - убийцу метафизического. По имени Одиночество. А это - нынешний проблемный мейнстрим западной литературы. Вспомним хотя бы француза Мишеля Уэльбека, который спрессовал нынешние интеллектуальные фишки едва ли не до публицистической плотности. А именно: стабильный и повсеместный комфорт изолирует человека от лишних контактов, атрофируются "мышцы" общения; приходит в упадок иммунитет к неожиданностям, которые (даже приятные) вдруг возникают угрозой всему укладу бытия. И из-за этой экзистенциональной слабости человек, в конце концов, теряет вкус к жизни - в том числе и к основному инстинкту.
В романе В.Шкляра Одиночество-убийца пользуется тем же, Уэльбековским оружием: "Тебе некуда спешить. Тебя никто и нигде не ждет. Но ты об этом еще не знаешь… Это одно из самых изысканных наказаний для человека - доказать ему, что спешить некуда, потому что его нигде и никто не ждет". И, несмотря на формальную тождественность, здесь речь идет о совершенно противоположных вещах. Индивидуальное одиночество у Уэльбека - пассивный выбор. В его мире система общественных координат настолько автоматизирована, что ее будто и нет. Она самодовлеюща, ей без надобности напоминать о себе каждому отдельному индивидууму. Если же на индивидуальном уровне возникает сбой, сразу срабатывает соответствующая "служба 911" - и персонажи Уэльбека находят себе утешение, которое их просто латентно ожидает.
Если же этот сбой носит уголовный характер, возникает детектив. Потому что детектив - это диктатура закона. Если же закон настолько слаб, что неспособен диктовать всем одинаково, детектив как литературный жанр просто невозможен. Именно поэтому у Шкляра начальная детективная форма проваливается в трясину неопределенности и необязательности, и таким образом естественно мутирует в жанр мистического триллера. Слова Шкляра "тебя никто и нигде не ждет" - это не метафорическое уединение Уэльбека. Это буквально: бытование в мире вне общественного консенсуса, который привычно именуют законом. Как там у Куркова: "- Ты что-то не в себе. - Да, я ни в себе, ни в тебе… Нигде… Грустно чего-то".
На политологический язык этот микродиалог переводится так: почти полнейшая украинская пустота на месте, где должно быть тело гражданского общества, является питательным бульоном для диктатуры властного равнодушия, где места человеку нет, а есть место лишь роботу-исполнителю. Из-за этого у нас некое квазитрадиционалистское общество, которое в своей активной части руководствуется "понятиями", а в пассивной - именно мистикой и демонологией. И такое состояние непобедимо диктует писателям правила игры. Как бы там ни было, Василий Шкляр хотел написать классический детектив, украинские реалии ведут его перо в сторону мистики. Действительно, какой еще детектив может быть, когда национальным "бермудским треугольником" выступает Тараща? Только триллер, жанр по определению сугубо пессимистический (в отличие от обычно оптимистичного детективного жанра). Даже мистические пояса безопасности не спасают героев Шкляра от безысходности - "ад моей жизни догнал меня и тут". Недаром, читая "Кров кажана" (да и "Ключ" тоже), не раз вспоминаешь хрестоматийный "Полет над гнездом кукушки" Кена Кизи.
Детектив не получился не из-за слабости автора, а из-за его силы - чувствительности к общественным настроениям. В начале 2000-х "шантажистское государство" (Микола Рябчук. Улюблений пістолет пані Сімпсон: хроніка помаранчевої поразки, 2009) взяло под плотный контроль средства массовой коммуникации. Реальным зеркалом политики - как и в предыдущем, ХХ в., - осталась поплитература. Чувствительная к политической конъюнктуре газета "Зеркало недели" еще в 2003 г. заметила: "Наши должностные лица от литературы до сих пор не сообразили, что масскульт - куда более серьезное оружие, чем уже утраченный ядерный потенциал".
Подтвердила это мнение дальнейшая ситуация с новым романом Василия Шкляра "Залишенець. Чорний Ворон" (2009), ставший его magnum opus, подвинув даже "Ключ". Разница между новинкой и ранее опубликованным была поразительной. По сути дела, "Ключ"-"Елементал"-"Кров кажана" -фактически трилогия. По крайней мере настоящий редактор ("демиург чужого произведения" - в терминах Умберто Эко) легко связал бы эти три истории. Да и задача перед автором стояла, похоже, одна: привлечь к своей аудитории как можно более широкого читателя: "Видим три попытки привить украинскому писательству, соответственно, три коммерческих жанра в более или менее чистом виде: вот - развлекательный роман "унисекс" для интеллектуалов, вот - "для мальчиков", вот - "для девочек" (Т.Кохановская, М.Назаренко).
Зато "Залишенець" демонстративно отказался от массового читателя "по горизонтали", сориентированного на поплитературу западного стандарта, и стал разрабатывать традиционно украинскую читательскую "вертикаль", которая толерантно относится к "просветительскому пафосу и категоричности, вплоть до агрессивности интерпретаций", как отмечают упомянутые критики и объясняют феерический успех романа тем, что "украинцы увидели произведение, знакомое с детства, со школьной программы, не важно, советской или постсоветской". Как бы невероятно не выглядела протяженность бестселлера Шкляра от "Захара Беркута" Франко до "Молодой гвардии" Фадеева и дальше до сейчас программно-школьного "Мазепы" Лепкого, "действенность такого типа невротической реакции, как обращение к традиции и архаике", пишут дальше Кохановская и Назаренко, является точной социокультурной диагностикой. Это подтверждает рынок: продано свыше 180 тыс. экземпляров "Залишенця". А значит, книга оставила заметный след в массовом сознании - несмотря на в основном справедливые упреки литературоведов в "недоработанности" текста (вызванной, наверное, "усталостью материала", - роман писался более 10 лет). Но ведь до Шкляра никто так откровенно плакатно не создавал миф. Так что потерял актуальность риторический вопрос Я.Голобородько: "Когда же у украинских писателей сформируется ген демиургов, а не спаринґ-литераторов?".
В 2014-и вышел роман Василия Шкляра "Маруся" - этакий клон "Чорного Ворона", разве что с тщательно проведенной работой над ошибками. Так же видим здесь легендарные топосы, таинственные могилы, мудрых боевых коней из фольклора и архетип Жанны д'Арк в главной роли. Точнее обозначился жанр: украинский "вестерн" (первым это заметил критик Андрей Дрозда). Превалирует редуцированная фраза, очищенная от "бантиков" необязательности. Хотя карикатура все еще есть ("Прожорливая голосрача… Торчал рогом вверх буденовский тряпичный шлем с большой, тоже тряпичной, дьявольской пентаграммой на лбу"), но автор большей частью передал ее персонажам. И, похоже, воспользовался опытом Нобелевского лауреата Генрика Сенкевича, который, так же, как и Шкляр, "из одного живого москаля делал двух неживых", однако не перебарщивал, поэтому и "вдолбил в наши головы Кмичица вместе с Володыйовским и Великим Гетманом и закупорил их там. С тех пор ничто иное не могло уже по-настоящему нравиться поляку, ничто, что было бы анти-, внесенкевичевским" (Витольд Гомбрович. Дневник).
"Маруся" подписана в печать, когда российская экспансия в Донбасс стала очевидной - "идут освобождать Украину от украинцев". Поэтому здесь, по сравнению с "Чорним Вороном", заметно больше злободневных аллюзий. Даже пророчеств, поскольку тогда еще не было Минских договоренностей, а уже один из персонажей романа произнес: "Сильнее всего следи, когда москаль предлагает примирение". В тексте есть фраза о попытке "парализовать активные действия галичан т.н. мирными переговорами, - будто из сегодняшнего дискурса. Вместе с тем более четким стало разделение на "больных Украиной" и "бессознательным народом". Вместо аморфного "Восток и Запад вместе" - "может, там одурманенные хохлы, которым надо вставить винтики? А если обольшовиченная кацапня, то решенец тут один…".
"Маруся", бесспорно, более совершенное произведение, чем "Чорний Ворон". Сказать бы даже - его улучшенная версия. Но остается вопрос, как вопреки каким-либо ожиданиям это двуединое произведение появилось. Возможно, дадут ответ биографические сведения. Василий Шкляр как современный писатель начался с 1999-го. До того работал пресс-секретарем Украинской республиканской партии, занимавшей тогда правый край политического спектра: большинство электората считало ее экстремистской. Идеологическим основанием УРП был историософский миф, который и должен был - по должности - делать достоянием гласности Шкляр. Ясное дело, делал он это дозированно, учитывая способность тогдашней публики воспринимать факты, не имевшие ничего общего с информацией, которую дала им школа. В то же время, как свидетельствуют последние даты позже опубликованных произведений, писал художественные тексты. Очевидно, "Ключ"-"Елементал"-"Кров кажана" не полностью удовлетворяли активного идеологического функционера. Параллельно писался "Залишенець". Не может ли быть так, что Шкляр ушел из активного партфункционирования из-за осознания невозможности реализовать УРП-принцип здесь и теперь? В "Чорному Вороні" есть на это глухой намек: "Какое же то тяжелое дело - не верить обещаниям, если они совпадают с твоими ожиданиями".
Шанс для дальнейшей базовой аналитики неожиданно дало издательство "Клуб семейного досуга", когда в 2014-м опубликовало две книги Василия Шкляра, написанные до его "республиканского периода". Первой вышла "Ностальґія", датированная в рукописи 1986-м. Видно, что молодой автор в восторге от рассказа Хемингуэя "Старик и море" и романа Астафьева "Царь-рыба" и вместе с тем думает о способе выхода из-под влияния классиков: "Почему все бегут на американское кино?.. Потому что там герой всегда такой, что женщины писают от него… Главный герой в фильме должен быть таким, чтобы ему хотелось отдаться". Это - будущий "Ключ". А вот и зародыш "Крові кажана": "Призраки тоже не берутся из ничего. Как и сны… Мертвые помнят о нас".
О памяти в "Ностальґії" - по-дзенбуддистски: лучше советчины не помнить: "Если бы действительно существовал рай, то, пропуская в него своих избранников, Бог должен был бы прежде всего отбирать у них память". И в то же время далекий намек на будущего "Чорного Ворона": "Наш Бог - это память". Но главное достижение произведения - выход из автобиографизма, которым до сих пор - 30 лет спустя - страдает молодая украинская литература: "Наше воображение и есть та душа, которая вольна полететь куда угодно".
Через полгода вышла еще одна, ранее не афишированная автором, книга, "Тінь сови". Она датируется по рукописи 1986-м. Это был год "перестройки", и еще многих слов не было на определение явлений, о которых здесь уже идет речь: коррупция, экзистенция, эвтаназия. Но автор уже знал их истинную цену ("бойкот, забастовка - каких только словечек ему тогда не пришили"). Правда, трудно было представить, как актуальная тогда проблема анонимок трансформируется в соцсети с их троллями. Персонажи "Ностальґії" так неспешно живут-говорят, как не представить сейчас. Сюжет - сплошные изгибы формы, тогда как теперь - головокружительные зигзаги действия. Именно в этом внешне неспешном течении бытия - ностальгия. И что интересно: среди персонажей произведения, написанного в единственно возможных тогда координатах соцреализма, нет парторга, да и вообще коммунистической партии.
В целом и "Ностальґія", и "Тінь сови" - тексты, дающие фору большинству нынешних литновинок. Удивительно, что небезразличному к литературным мистификациям Василию Шкляру не хватило дерзости Ромена Гари, который под псевдонимом Эмиль Ажар вторично получил Гонкуровскую премию. Оба ранние произведения Шкляра, опубликованные под другой фамилией, могли бы вызвать дискуссию о неожиданно ярком новом имени.
В прошлом году издательство "Клуб семейного досуга" продолжило знакомство с бэкграундом Шкляра книгой "Чорне сонце". Здесь помещены еще старые, студенческие рассказы, в которых все, что видит глаз неофита, важно и стоит фиксации. Мы находим затонувшие реалии ("выходные штаны… Вставил в ручку новое перо"), но это все - чтение для историков писательства. Единственный неученический рассказ - "Високі гори у Ялті" (1985), где автора уже интересует не столько жизнь, сколько бытие, экзистенция. Между Стефаныком и Кафкой.
Что же касается пространной новеллы "Чорне сонце", которая возглавляет книгу и тянет ее в списки рейтинга, то она не выглядит авторским достижением, по сравнению с "Чорним Вороном/Марусею". Списать на мистику сверхсложные психореалии войны легко и преждевременно. Потому что сам Шкляр в "Крові кажана" предупреждал: "Запомните: фетиш - это вам не нервные расстройства, с него начинается сумасшествие". Проникновенные критики Т.Кохановская и Н.Назаренко еще после появления "Залишенця" заметили: "То, что Шкляр предлагает как ответы, на самом деле являются вопросами, и даже вызовами. Потому что одно дело - найти в мифе силы, чтобы пережить кризисный исторический этап, и совсем другое - бесконечно блуждать по мифическому кругу". Видный политический аналитик Николай Рябчук считает, что "чрезмерное внимание украинской интеллигенции к символам, а не к сущностям может лишь способствовать дальнейшей общественной маргинализации и самих этих символов, и самой интеллигенции" (Постколоніальний синдром. Спостереження). Ему созвучен и Гомбрович, когда оценивает Сенкевича: "Его "красота" стала идеальной пижамой для всех тех, кто не хотел смотреть на свое безобразное голое тело".
Однако же прав и Василий Шкляр: "Неизвестно, какую еще печать апокалипсиса нужно сорвать, чтобы этот народ снова проснулся" ("Чорний Ворон").