Они были ровесниками, оба 1910 года рождения. Один — уроженец Смоленщины, к 1941-му уже известный поэт, лауреат и орденоносец. Второй — родом с Алтая, издал в довоенной Сибири несколько сборников стихов, судьба свела его с армией, в начале войны получил «кубики» политрука в петлицы. Оба по статусу были военными корреспондентами. Но помимо журналистской поденщины оба продолжали писать стихи, ибо «кто сказал, что надо бросить песню на войне?». Были друзьями.
Первый — Александр Трифонович Твардовский (21.06.1910 — 18.12.1971), автор прежде всего поэмы «Василий Теркин». Второй — Василий Иванович Глотов (25.12.1910 — 12.03.1990), с которого художник Орест Верейский нарисовал знаменитую не меньше самой поэмы иллюстрацию.
То есть, зримый образ героя Твардовского Василия Теркина — это, по сути, Василий Глотов военных лет.
История создания портрета всенародно любимого литературного героя Василия Теркина широко известна, многократно описана и тайны не представляет.
После войны дороги их разошлись. Твардовский снял погоны и пошел в историю русской и мировой литературы, Глотов в чине подполковника с редакцией армейской газеты дислоцировался в приграничном Львове, где и провел остаток жизни.
В этой истории повезло всем ее участникам. Прежде всего, конечно же, повезло Александру Твардовскому. Он всю жизнь шел по лезвию бритвы. С одной стороны — выходец из крепкой крестьянской семьи, крепость которой в условиях становления советской власти то и дело грозила ему выйти боком. Потому что «кулацкую» семью сослали в Сибирь. А самого поэта всю жизнь если не прямо, то косвенно упрекали в мелкобуржуазности.
Но, с другой стороны, молодой поэт к 1941 году был уже кавалером ордена Ленина — за стихи и ордена Красной Звезды — за участие в «незнаменитой» войне с финнами. Он шел проверенным, проторенным путем советского писателя, проливая в душе горькие слезы по разрушенной семье и одновременно в поэме «Страна Муравия» и в стихотворении «Ленин и печник» прославляя колхозный строй, советскую власть и родную Коммунистическую партию.
Но он так бы и остался даровитым пролетарским менестрелем, клоном тоже далеко не бесталанного Демьяна Бедного.… Если бы не Теркин.
Теркину повезло с третьей попытки. Первая — от плодовитого дореволюционного романиста Петра Дмитриевича Боборыкина. Его роман о просвещенном коммерсанте Василии Теркине, тяготеющем к Европе, увы, не имел успеха в предреволюционной России. Вторая попытка была совершена группой военных журналистов во время финской кампании: был создан вполне лубочный Вася Теркин, очень похожий на Кузьму Крючкова, комиксного героя Первой мировой войны, так же бросавшего супостатов десятками через плечо. И только третья попытка оказалась абсолютным совпадением личного литературного таланта поэта с читательским «горизонтом ожидания» истинно народного героя. «До-теркинское» и «после-теркинское» творчество Твардовского могло иметь взлеты и падения, шумные скандалы и общее одобрение — все равно только «книга про бойца» запечатлела имя литературного персонажа в народном сознании, преобразовала из имени собственного в имя нарицательное.
Меньше всех, но все же повезло и Василию Глотову. У Твардовского было множество друзей и приятелей, и во время войны и после. Да, они довольно часто пересекались в военно-журналистском быту, «спали под одной плащ-палаткой», мылись в бане, пили фронтовые сто граммов, но это вовсе не повод становиться частью биографии классика литературы. Решающую роль сыграл случай в лице художника Ореста Верейского. Собственно о том, что он — «Теркин» Василий Глотов узнал одним из последних. И никогда не делал из этого факта аргумент рекламного воздействия на своего издателя или читателя. Ни в одной его послевоенной книге (кроме документальной «Встречи» 1980 года) нет ни посвящений, ни сюжетных игр с именем Твардовского — просто ничего.
А что же есть? Какую жизнь прожил «Теркин»-Глотов после Победы?
Это представляет интерес особенно в контексте того, что собственно Теркин после 9 мая 1945 года не прекратил своего литературного существования, хотя именно в этот день была написана последняя глава поэмы. Во-первых, Твардовский написал и с огромнейшим трудом пробил в печать поэму «Теркин на том свете» — остросатирическое произведение, немало послужившее драматическому завершению литературной карьеры и жизни писателя. Во-вторых, бывший офицер Советской Армии, некто Юрасов, в год смерти Сталина издал в Нью-Йорке книгу «Василий Теркин после войны», вызвавшую у Твардовского демонстративное возмущение. И это не говоря о действительно океане народного творчества, продолжавшего «Теркина» в каждой районной газете множество лет и по множеству самых разнообразных поводов. Читатель страстно жаждал продолжения общения с полюбившимся героем. Ведь это был тот самый «святой и грешный» Победитель, который жил в душе каждого: и бывшего фронтовика, и труженика тыла, и бравшего Рейхстаг, и прошедшего плен, и раненого, и оставшегося целым. Ведь он победил врага — он победит любую трудность…
Конечно же, реальность имела мало общего даже с самым высокохудожественным мифом. Война, как оказалось, не закончилась. Больше того — продолжается до сих пор. Приобретая самые невообразимые формы.
Василий Глотов, самый «теркинистый» из всех возможных «Теркиных», прожил 45 послевоенных лет в месте, о существовании которого литературный герой, вполне вероятно, даже и не слышал. И это не потому, что я подозреваю его в малограмотности, в частности географической. А потому, что западноукраинский Львов как социальная и культурная среда и 75 лет назад, и сейчас имеет слишком мало точек соприкосновения с культурным феноменом, олицетворяемым героем Твардовского.
Чтобы убедиться в этом, достаточно занять на минутку точку зрения сегодняшнего «великоросского» читателя, даже не заангажированного политически, а просто грамотного обывателя. А где его взять? Это очень легко: в российском информационном агентстве. Именно эта организация является, как говаривал вождь мирового пролетариата товарищ Ленин, «не только коллективным пропагандистом и коллективным агитатором, но также и коллективным организатором». Именно она одновременно и выражает, и производит «коллективное бессознательное» российского народа, о котором тот чаще всего даже не догадывается.
4 сентября 2016 года пожелавший остаться неизвестным журналист информационного агентства «Регнум.ру», открывая очередную Америку пишет о Василии Глотове как прототипе Теркина. За истиной он как настоящий первооткрыватель пошел к первоисточнику: на историческую родину героя, в Крутихинский район Алтайского края. Где с изумлением узнал, что «о последних годах жизни Василия Ивановича Глотова ничего не известно». Он не верит своим ушам, оказывается, тут, в центре мировой цивилизации, «в деревне Прыганка, где родился Глотов, автору не могли ничем помочь». А причина очевидна: «после войны он уехал во Львов, где его следы затерялись». Вот затерялись — и все.
Представляете? Стоит ошарашенный журналист в самом центре планеты и на глазах у обескураженной публики узнает, что существует некая глухая Тмутаракань, где «затеряться» приличному человеку ничего не стоит. Как громом пораженный склонил забубенную головушку работник информационного агентства — и заплакали хором читатели Интернета.
Вот как-то примерно так выглядит с точки зрения профессионального российского информатора, удрученного природой, история литературы в контексте концепта «Есть ли жизнь за МКАДом?» (для тех, кто не в теме — «Московская кольцевая автомобильная дорога»).
А то обстоятельство, что в ходе «затерянных» послевоенных лет Василий Глотов, живя в действительно провинциальном Львове, опубликовал 31 книгу стихов и прозы, из них четыре книги — в Москве и три — в Киеве, журналиста никак не смутило. Причем информацию об этом в 2016 году можно было получить, не отходя от Прыганки, в течение восьми минут. В интернет-каталоге Российской государственной библиотеки, бывшей — имени Ленина.
Откровенный великодержавный снобизм газетчика, разумеется, ничего общего не имеет с научной объективностью и достоверностью, однако, весьма красноречиво свидетельствует о глобальных амбициях.
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что российский снобизм ничуть не хуже снобизма украинского, а точнее — галицийского. Доктор филологических наук и одновременно писатель Иван Владимирович Лучук 16 апреля 2015 года опубликовал в интернет-газете «Збруч» краткое пособие под названием «Литературная история Львова. Пунктирный курс», каковую начинает с 1256 года и «Галицко-Волынской летописи», а заканчивает новейшими, вполне начинающими авторами. Большую часть пособия посвятив, разумеется, себе любимому, но это как раз понятно.
А вот совершенно непонятно, почему, уделив три главы собственно украинской литературе — древней, новой и межвоенного периода, рассказав о польском, еврейском и некоторых других национальных аспектах литературной истории Львова, подробно изложив историю «советской литературы Львова», уважаемый исследователь, напомню — доктор филологических наук, старший научный сотрудник академического института, ни словом не обмолвился о многолетнем существовании «русского аспекта» литературной истории Львова.
Видимо, потому и «затерялся» в дремучем Львове Василий Глотов.
За 45 лет жизни в этом городе он только в местных издательствах опубликовал 24 книги. Мало кто из литераторов того времени, уроженцев культурной столицы Украины может похвастаться таким количеством книг львовского производства.
И ладно бы «не увидел» исследователь в 2015 году махрового советского отставного подполковника. Он ведь вообще никого не увидел.
Ни Григория Глазова, по книгам которого снимались фильмы, ни Ангелины Булычевой, на стихи которой пелись песни по Центральному телевидению, ни Эрнста Портнягина, трагическую музу которого высоко ценили Евгений Евтушенко и Станислав Куняев…Не говоря уже о менее публичных Елене Васковской, Юрии Кириллове, Аркадии Филеве.
Один мой знакомый философ, живущий сейчас в Польше, определяет это свойство украинской интеллигенции как «синдром 2014 года»: не упоминать самого слова — «русский».
Самое обидное, что никто из названных мною не имел даже возможности как-то определиться по поводу Крыма и Донбасса, поскольку умерли задолго до Майдана. Задним числом записал их в «сепаратисты» старший научный сотрудник Лучук.
Сейчас можно только гадать, по какую сторону баррикад оказались бы львовские русские писатели. Вопрос, разумеется, суетный и выдает вопрошающего с головой. Потому что априори все властители дум и инженеры душ человеческих как бы знают ответы на все житейские вопросы, оттого и пишут книги, в которых мы, читатели, ищем эти самые ответы. Но читатель пошел битый и подозрительный, он примет только тот ответ, к которому сам уже готов. А при «неправильном» ответе он смело сбрасывает автора с парохода современности.
Если же само сообщество писательское не чтит память пусть не единомышленника, но хотя бы коллеги и многолетнего члена этого сообщества, который никому ничего плохого не сделал, то чего можно ожидать и требовать от всех остальных?
Я имею в виду, что на странице Википедии, посвященной Василию Ивановичу Глотову, стоят неправильные даты рождения и смерти, хотя тут же — фотография надгробного памятника, где эти даты на мраморе выбиты. Закралась аналогичная ошибка и в текст статьи о поэте в «Энциклопедии современной Украины». Вообще умалчивает о члене Союза писателей с 1951 года сайт Львовской организации.
Так что где-то я даже сочувствую безымянному журналисту российского информагентства. В эпоху, когда дядюшка Гугл по первому требованию на любой вопрос выдает пресловутые «стопитсот миллионов» версий ответов, человеку, не имеющему навыков копошения в библиотечных, покрытых пылью веков, каталогах, вдруг получить какую-то невнятицу на простые и очевидные вопросы — это было, как говорится, когнитивным диссонансом. Которого он не пережил и ушел в анонимы.
А Василий Иванович Глотов в послевоенную пору прожил обычную трудовую жизнь. Его внук, родившийся в 1963 году, хорошо помнит ежедневное тарахтение дедовой пишущей машинки в кабинете, наполненном клубами дыма от папирос «Казбек» по будням и «Герцеговина Флор» — по выходным.
Книги выходили в свет с завидной регулярностью: с 1949-го по 1987-й было издано 33 отдельных книги, не считая публикаций в сборниках, то есть практически — по книге в год. Выйдя в отставку, фронтовой журналист Василий Глотов не ушел «на творческие хлеба», продолжая сотрудничать с армейской прессой, благо во Львове выходила газета Прикарпатского военного округа «Слава Родины» и успешно функционировало Львовское политическое училище, готовящее военных журналистов. Было кому передавать боевой и профессиональный опыт, который, кстати, сейчас, к сожалению, передавать уже некому. Профессиональных военных журналистов на идущей который год войне нет. Нет профессиональной информационной политики, нет осмысленного государственного менталитета, который создается не в последнюю очередь средствами массовой коммуникации. Нет людей, не только умеющих выбалтывать военные тайны, но и знающих изнутри, что такое воинская служба.
Будем откровенны, Василий «Теркин»-Глотов не был борцом-правдорубом, как герой сатирической поэмы Твардовского «Теркин на том свете». Не был он и антисоветчиком-диссидентом, как герой поэмы Юрасова «Василий Теркин после войны». Он продолжал быть тем, кем был на фронте: журналистом, коммунистом, литератором. Он не рвался в лидеры и властители дум. Думаю, что Василий Иванович трезво оценивал свои творческие возможности и не претендовал на всенародное признание. В литературном быту есть место не только гениям и пророкам, там нужны и мастеровитые умельцы, знающие, что и когда сказать. Если кто-то вдруг подумает, что с падением советской власти все те, кто называли себя писателями, внезапно стали первоклассными талантами, достойными Нобелевской премии по литературе, пусть зайдет в любой книжный магазин и полистает изданную в стране литературу.
Василий Глотов писал стихи и прозу, в его активе есть произведения об Украине и родном Алтае, он ездил в творческие командировки и по результатам их издавал книги, своего рода отчеты. Он не ждал вдохновения, а каждое утро вставал «к станку» и «лупав скалу». Ну и скажу наконец то, что не очень хотелось бы говорить: нет в его творческом наследии стихов или повестей, которые можно было бы внести в «золотой фонд» русской литературы ХХ века. Может, не повезло. А может, и не должно так быть.
Василий Глотов остался в истории литературы как солдат и поэт, журналист и воспитатель. Он был одновременно созидателем и созданием. Был сыном своей эпохи, к его счастью, не пережившим ее. Ему повезло в другом: он стал персонажем истории литературы, оказавшись визуальным прототипом одного из самых пронзительных литературных героев. И в этом его уникальное место.
P.S. И еще одно. Когда в тысяча девятьсот семьдесят мохнатом году меня, абитуриента Львовского университета, спрашивали в приемной комиссии, не сын ли я, то я отвечал: «Даже не однофамилец». Хотя на факультете в самом деле было много родственников местной литературной элиты.