Есть какая-то странная музыка умолкающего слова. Мелодия оборванной струны, за которой только тишина. Тишина, равно как и пустота, - понятия метафизические, в них можно сколь угодно окунаться, не имея в то же время ни малейшего шанса преобразовать непостижимую сущность собственным присутствием…
Кто знает - вечность или миг
мне предстоит
бродить по свету.
За этот миг иль вечность эту
равно благодарю я мир.
Что б ни случилось, не кляну,
а лишь благословляю легкость:
твоей печали мимолетность,
моей кончины тишину
Смолкает поколение шестидесятников. В прошлом году ушли двое столпов того задорного, молодого и романтичного времени: Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина. Их эпоха отозвалась странным эхом в годы перестройки, и почти смолкла, растворилась в суетливом прагматизме постсоветских реалий.
Так завершенная окружность
сама в себе заключена
и лишнего штриха ненужность
ей незавидна и смешна.
Что слышится мне в молчании, наступившем после ухода Ахмадулиной? Ее лучшие строки, как нити, связывают нас с ушедшей эпохой и, в то же время, с вечностью, которой в настоящей поэзии всегда с избытком. Это струны, играющие в душе читателя и порождающие самобытную музыку русского языка. Музыка же, в свою очередь, творит величие и магию Большой Литературы.
Она умерла в конце ноября, в дрянное время, когда день неумолимо сокращается, а душа, независимо от погоды, преисполнена какой-то мерзкой сыростью. До вздохов ли здесь? Самое время скрыться, спрятаться, раствориться. Самое время переступить через роковую черту.
Еще ноябрь, а благодать
уж сыплется,
уж смотрит с неба.
Иду и хоронюсь от света,
чтоб тенью снег не утруждать.
Поэзия Ахмадулиной очень экспрессивна, хотя фейерверк линий в ее стихах практически никогда не опускается до банальной и напыщенной многословности, куртуазных завитушек, которые, как мухоморы, прорастают из трясины декаданса, из ощущения отсутствия будущего. В стихах Ахмадулиной много будущего, как много его было (увы, не совсем реализованного) у поколения шестидесятников.
И Пушкин ласково глядит,
И ночь прошла, и гаснут свечи,
И нежный вкус родимой речи
Так чисто губы холодит.
Хрустальная, звенящая грусть завораживает, делает тебя соучастником магического действа словотворчества. Кажется, чудо будет длиться вечно, но это, увы, не так. Поэт смолкает, стихает, уходит.
Никто не знал,
лишь белая тетрадь
заметила, что я задула свечи,
зажженные
для сотворенья речи, -
без них я не желала умирать.
Мы опять возвращаемся к молчанию, к загадочному тютчевскому Silentium, из которого исходит, и в которое постоянно возвращается поэзия. Уже год, как ещё один поэт оказался по ту сторону слова. Мне грустно, хотя чувствую - эта грусть светлая…
Ты говоришь - не надо плакать.
А может быть, и впрямь,
и впрямь
не надо плакать -
надо плавать
в холодных реках. Надо вплавь
одолевать ночную воду,
плывущую из-под руки,
чтоб даровать себе свободу
другого берега реки.