Андрей Жолдак на днях (на день) приехал в Киев. И попал как бы в эпицентр громкой местной театральной "экзекуции" (Д.Матвиенко, Р.Поклитару etc.). Сидя за столиком в "Феллини", режиссер-провокатор многозначительно подмигивает: ну вот, видишь, я же предполагал, до чего они доведут театр, я же знал, что будут резать по живому без наркоза! А ведь первым "изгнанником" был именно я! (Естественно, даже в этом трудном кадровом вопросе пальма первенства у него). В процессе безалкогольного застолья режиссер рассказывает о своих чеховских "мотивах" в Европе, о П.Чайковском в Санкт-Петербурге. Обращается даже с воззванием к нашему министру культуры.
Не знаю, сильно ли он тоскует по родине на полезных европейских харчах? Но вид у него свежий и бодрый. Прежний раблезианский облик заметно и эффектно сгладился. Похудел и помудрел - после вереницы давних скандалов в Харькове, Киеве. А может гармоничная жизнь за рубежом благоприятно действует на нервную и творческую системы? А нервная система в свою очередь влияет на "гармонию", вдруг обнаружившуюся в его последних нашумевших европейских постановках.
Сегодня он обитает в Берлине. Спрашиваю: а дети где? Отвечает: там же. А жена (бывшая), талантливая Вика Спесивцева, где? Отвечает: там же. Они общаются и все хорошо. И детей без присмотра не оставляет. При этом постоянно маневрирует между Европой и Россией, между Берлином и Хельсинки, между Турку и Санкт-Петербургом.
Даже самых злобных "неценителей" его творческих поисков могу охладить "душем". Да, господа, вам это сильно не понравится, но именно этот скандальный украинский постановщик-визионер нынче прочно входит в рейтинг "основных" европейских режиссеров. И даже меня, неперевоспитуемого ценителя реалистически-психологического театра, иногда увлекают (и даже восхищают) его разнообразные сценические экзерсисы, его театральный радикализм, доходящий порой до исступления, до какого-то болевого порога.
В этой связи вспоминаю одно из личных сценических потрясений XXI века. Жолдаковскую "Жизнь с идиотом" (по мотивам рассказа В.Ерофеева) в румынском театре Radu Stanca, поставленную столь безжалостно, бесстыдно и талантливо, что "вынос мозга" был гарантирован на многие месяцы вперед.
…Теперь этот "изувер" сидит напротив. И непривычным тоном горьковского Луки едва ли не шепчет: "Я изменился. Я теперь другой. Я уже не "флагман авангардного театра" и не "режиссер провокативного склада", как многие пишут. У меня теперь постановки пьес Чехова - со словами…". - "Боже! Неужели тунгусский метеорит к нам больше не прилетит?" - "Да… Я теперь полюбил текст драматурга. И полюбил человека в своих последних постановках. И этот человек в моих же спектаклях - тоже любит. Других…". - "Хочется сказать ожидаемое - "не верю". - "По сравнению с радикализмом Андрея Могучего, который сегодня в Петербурге возглавил БДТ имени Товстоногова, я похож на сверчка, который стрекочет за печкой! Вот и "Евгения Онегина" в Санкт-Петербурге в Михайловском я поставил, сохранив "всего" Чайковского…" - "Позор! Тоска! О жалкий жребий мой…".
* * *
Его питерский "Онегин" стал заметным событием российского театрального сезона. Оказавшись в серьезной конкурентной обойме наряду с иными заметными "Онегиными" - балетным у блестящего Бориса Эйфмана и драматическим у гениального Римаса Туминаса (в Вахтанговском). Жолдаковская "партитура" знаменитой оперы, тем не менее, признана российскими балетными критиками подлинным откровением. Екатерина Кретова пишет, что многие шли на эту постановку как на казнь: со страхом и надеждой на внезапное помилование, а вместо казни произошло чудо. Цитата: "Онегин в версии наиформального формалиста Жолдака повернулся к зрителям и слушателям самой эмоциональной стороной. Жолдак вытащил на поверхность одну из главных тем: трагедию юных героев, которые по собственной глупости и легкомыслию загубили свои жизни. Спектакль получился пронзительным и искренним. А еще показал, что режиссерский театр не обязательно подразумевает хладнокровное препарирование оперной режиссуры".
Тут же Жолдак и сует мне под нос айфон. Листает картинки, сцены своего "Онегина". Своего дебюта в большой русской опере. Даже мой беглый взгляд эти картинки завораживают. А он с упоением, воздевая руки к киевскому небу, говорит, какой восхитительный у него художник - Моника Портмале. Эта женщина придумала ему его же мир. Угадала его смутные страсти и подсознательные импульсы в связи с историей Пушкина-Чайковского. Все то, что впоследствии и запульсировало-забрезжило двумя цветами - черным и белым - в его постановке. Жолдаковский "Онегин" о дне и ночи. О черном и белом. О любви и расплате. Мир его оперы именно таков - черный и белый. И больше никаких цветов. Поначалу белое пространство раскрывает перед тобой иллюзию надежды. И маленькая девочка, Татьяна, роняет на белоснежную гладь черные бусинки… Как бы предчувствует неумолимый рок дальнейших событий. И мало-помалу, по ходу спектакля, снежное пространство превращается в черный ад. Темные костюмы. Обугленные фруктовые деревья. И уже другая девочка в финале - дочь Татьяны и Гремина - роняет посреди этой тьмы белые бусинки… И все продолжается. Любовь и ошибки образуют порочное смертельное кольцо. Вечный замкнутый круг.
Как признается мне Жолдак, одна из самых активно обсуждаемых сцен в его спектакле - дуэль. Подбитый как птичка Владимир Ленский ложится в футляр напольных часов. А убийца Евгений Онегин начинает лить на голову "уснувшему" молоко… Банок двадцать. Или тридцать? Я дернулся было спросить: это что за метафора? Потом сам же себя одернул: то ли кровь, то ли любовь, то ли "омоложение" добра молодца в молочном потоке, как это бывало в русских народных сказках. Я уж и не мельчу, описывая иные расчудесья этой его оперы: карлик, стиральная машина, ветки деревьев, "пронзающие" окна и т.п.
Пожалуй главное в связи с питерским "Онегиным": Жолдак не посмел "замахнуться" на великую музыку. "Сам Чайковский вроде бы диктовал мне некоторые сценические картины и образы. Как же я мог что-то "сократить" или обрезать?"
Судя по всему, премьера в Михайловском вскоре откроет перед украинским режиссером двери других питерских театров. Есть планы относительно "Трех сестер" у Валерия Фокина. И есть предложения поставить "Госпожу Бовари" как независимый проект. В Петербурге, по его же признанию, он иногда встречается со Львом Додиным. Говорят об искусстве. И Додин, якобы, в одной из бесед роняет: "А я вижу, что и вы - одиночка…" В этот самый момент мой собеседник за столиком на улице Городецкого будто бы замирает в каком-то энергичном напряженном молчании. Он - словно дрессированный лев, изголодавшийся по охоте. Будто бы театральное привидение, собравшее пожитки на будущий вальпургиев шабаш… В общем, он смотрит - в сторону театра имени Ивана Франко. "А что там? А кто там сегодня решает вопросы?"
Я просто в замешательстве. Что же мне ответить гостю из Евросоюза? "Театр имени Ивана Франко на историческом переломном этапе. Этот театр в поисках новых тем и нового звучания тем старинных…" - тараторю как заправский дипломат с Лубянки. И тут же: "А с кем "решать вопросы", если речь о проектах или желании что-либо ставить… Так ведь был же Богдан Бенюк у тебя за границей на "Дяде Ване"! И, говорят, понравилось…".
* * *
"Дядя Ваня" поставлен им в Хельсинки в театре Klockrike. В процессе репетиций он, в хорошем смысле, терроризировал финских артистов. И требовал от них почти невозможного. Например, воспоминаний о ритуальных истоках театра. О каких-то "священных жестах" и диалогах с Богом. (Таки изменился этот господин режиссер). Критики впоследствии назвали его чеховскую версию "художественно-бескомпромиссной" и "обнаженно-нервной". Отмечали живую актерскую эмоцию в каждой сцене. Он перенес Ивана Войницкого сотоварищи в очередной странный мир. Похожий на финскую сауну. А сауна похожа на тюрьму. А чеховские герои чувствуют себя в этом пространстве нагими пленниками, безнадежными узниками. Четыре часа он распутывает в великой пьесе подноготный клубок загадочных человеческих отношений. Нацелившись на главную свою мишень. На прекрасную Елену. Елену Андреевну. Некоторые зрители уверены, что его "Дядя Ваня" мог бы запросто называться "Тетей Леной". Потому что история удивительной чеховской женщины увлекает его с головой в некую бездонную реку. Где на дне - как и в этом спектакле - плавают диковинные "рыбы", сказочные русалки. Две стихии буйствуют в жолдаковской мини-мистерии: стихия воды и стихия чеховского слова… Которое он снова-таки "щадит". Не трогает. И по-своему лелеет. И чудные у меня возникают мысли-метаморфозы: Европа провозглашает эпоху "постдраматического театра", когда слово автора в грош не ставится, а этот - опять в авангарде… Он как в первом классе читает текст - по буквам. И от того его спектакль длится более четырех часов. Напоминая многим мистический перформанс с очень важными словами.
* * *
Тем временем его "Вишневый сад" в городском театре Турку (Финляндия) мог бы длиться часов восемь. Или до утра. Если бы обстоятельства не заставили сократить эту постановку ровно наполовину. "О чем твой "Сад"? - самый идиотский из всех возможных вопросов знаменитому режиссеру. - "Об изгнании из рая". - "Значит, вся Россия не только "наш сад", но и вся Россия "наш рай"?" - "Этот спектакль не о какой-то конкретной стране…"
…Судя по его "картинке", вся Россия - наш заповедник. В финском саду господина Жолдака гуляют люди и животные невиданной красы. Жираф, слон, носорог, рыба. Даже живая гадина ползет. Раневская в демоническом одеянии с короной на голове напоминает царицу зверей и людей. А Жолдак напоминает борца за экологию. Воителя за сохранение всех видов- млекопитающихся, птиц, паукообразных и т.д. И во главе, конечно, человек. В одном из интервью по поводу "Сада" он отмечает: "Здесь, на севере Европы, я развернул райский сад! И в моей постановке топор заносится не над вишневым садом, а над раем. Этот спектакль - об изгнании".
* * *
И снова, "здрасьте". Опять тема родины. Внутри которой он сам давно и комфортно чувствует себя - изгнанником. И в то же время, я же вижу, ждет не дождется - ну когда позовут?
"Говорят, тебя видели у Резниковича на прогоне "Нахлебника"?" - "Да, смотрел. Мне понравилось. Хорошо играют. Я очень люблю Машу Левицкую, которая меня пригласила на просмотр и выступила художником в этом спектакле". - "Ну, так договорились о чем-нибудь?". Молчит. "А что мешает самому прийти и предложить тему-идею?" Загадочно думает. Затем, как всегда, спохватывается. И начинает, как всегда, экспрессивно разглагольствовать на ожидаемую тему - "вон там у них, а вот здесь у нас", поворачивая голову на Восток, на российские театральные реформы. "Кириллу Серебренникову дали театр! Теперь это Гоголь-центр! Культовое место. Он пришел в старое здание и все там разрушил. Построил новый театр. Теперь там зал, библиотека, просмотры. Почему у нас такое невозможно?" - "А разве обязательно для того, чтобы создать новый театр разрушать старый? Театр создается личностью. И тем художественным "ореолом", который вокруг нее образуется. Разве в связи с Любимовым в первую очередь думали о перестройке здания или изгнании какого-нибудь предшественника? Все это спорно, когда реформы переступают через человека". - "Но там, в Москве, активно интересуются современным театром. Капков, обустроивший "Парк Горького" теперь обустраивает театры. А здесь никому ничего не надо?!" - "Но там, в России, есть некоторые очень богатые люди, которые искусством театра либо искренне интересуются, как Прохоров, либо им приказывают из Кремля этим искусством немедленно заинтересоваться…" - "Ладно… Тогда кто из наших олигархов может заинтересоваться театром?" - "Откуда я знаю?! Пинчук интересуется картинами. А рождение театрального проекта все-таки требует времени и терпения. И еще хорошего творческого ресурса". - "А Ахметов? Там же, в Донецке, "Летучий голландец"?" - "А вот они молодцы. Не пожадничали. Да и своя рубашка ближе к телу: местный театр, люди и бюджеты - все как на ладони". - "А другие? Кто еще? Кто бы мог стать меценатом в театре?" - "Другие уснут в театре в первой же сцене. И "других" интересует совсем другое искусство. Это искусство тотальной наживы. Понял?"
Теперь уже я допрашиваю. "Допустим, тебе нужно обратиться к министру культуры или к иным важным людям с "воззванием" на тему нынешней сложной театральной ситуации в стране - изгнанники, бессребреники и т.д. Что бы сказал?" Он сказал следующее:
"Когда я только пришел работать в Харьков в театр имени Шевченко, то первым делом повесил на проходной выдержку из декларации ООН о правах человека. Там написано, что человек должен быть свободен. И об этом я говорил актерам: после Курбаса наступил крепостной театр и вы забыли, что такое свобода. А теперь вы свободны, а я ваш режиссер. Творческий человек в украинском театре должен быть сво-бо-ден… А откуда должна проявляться инициатива развивать современный театр в Украине - "сверху" (власть) или "снизу" (общественность) - мне трудно сказать. Я давно здесь не был, а все быстро меняется. Единственное, о чем могу говорить четко… Нашим власть имущим нужно объявить "мораторий" на охоту, которую устраивают здесь некоторые чиновники. Это охота на творческих людей. На элиту. Талантливых людей нельзя терять! Их нельзя выпускать из Украины! Хотя мир открыт. Нашу элиту, от старого до молодого, нужно перебрать по зернышкам и по крупицам. Надо представить, что наша культура - это красивый заповедник, как в моем спектакле "Вишневый сад", и там каждый экземпляр - дорог и ценен. Всех их, от носорогов до голубей, нужно беречь! Кормить, поить, выращивать. Главное - не распугивать. Не стрелять!"
Из досье. Андрей Жолдак - театральный режиссер, заслуженный деятель искусств Украины. Проживает в Германии. Последние по времени постановки в театрах Финляндии, Румынии, России. Свой первый спектакль - "Момент" по рассказам В.Винниченко - поставил в киевском театре имени И.Франко. Все его последующие украинские спектакли вызывали споры. Приверженность критики к его постановкам часто не совпадала с оценками зрителей. С 2002-го по 2005-й руководил Харьковским театром имени Шевченко. Самые резонансные постановки в Украине: "Не боюсь сірого вовка", "Кармен", "Три сестры", "Идиот", "Женитьба", "Гамлет. Сны", "Ромео и Джульетта. Фрагмент", "Войцек", "Ленин love. Сталин love".