Живет такой парень во Львове. Возможно, похожих на него где-нибудь и назвали бы "неформалами". Но здесь сам город Льва и "формирует" творческую личность, пространство вокруг нее. То есть наш герой - абсолютный "формал" во львовском ареале. Итак, Сашко Брама. Молодой драматург, запретивший ставить свою пьесу в популярном польском театре. Один из креаторов документального проекта "ДИПЛОМ" о системе образования в Украине без цензуры (премьера спектакля на основе проекта планируется в ноябре). Сценарист нового фильма "Лорелей", снимающийся за бесценок во Львове, словно демонстрируя мышцы перед Госкино (тратящее на свои "метры" миллионы).
Именно такому герою - формальному неформалу - я и предложил вместо традиционного интервью своеобразную игру. Где он играет молодого драматурга, который будто на исповеди в академическом театре. А я (со своей стороны) играю коварного завлита-иезуита одного из национальных театров, рассматривающего возможность поставить еще нереализованную на сцене его странную пьесу "Свиная печень". Итак, начинаем.
Тишина завлитского кабинета.
Благоухание горького кофе.
На столе - текст его пьесы. Продолжается разговор разных людей.
Завлит. Тут мне вчера сообщили из Львова, накануне нашей встречи, будто вы - личность скандальная... И даже дошло до того, что одну из пьес запретили играть полякам! А вообще, вы знаете, что сегодня у них, у поляков, - один из самых продвинутых европейских театров?
ДРАМАТУРГ. (Некоторое время молчит. Потом поднимает голову. Смотрит в один угол.) Просто на определенном этапе по окончании работы над текстом у меня произошла переоценка всего сказанного там. И пришло понимание, что эту пьесу не следует выводить в люди из-за ее деструктивного характера. Но к тому времени, когда я это понял, она уже попала в шорт-лист на фестивале "Драма.UA". Была переведена на польский язык. Даже состоялось сценическое чтение в театре в Валбжихе. Как мне сообщили, польское театральное сообщество положительно восприняло пьесу, и режиссер планировал продолжить работу над постановкой, но я попросил его остановить…
З.: Неужели?
Д.: Да. Мне было очень стыдно, было тяжело... Для молодого украинского драматурга заграничная постановка - это что-то из разряда сказки. И было непросто отказаться от этой сказки.
З.: И что же теперь с тем вашим текстом? Ведь рукописи не горят? Правда, они лишь тлеют в безвременье (сардонически улыбается) или в завлитских архивах (снова сардонически улыбается).
Д.: Сейчас этот текст мирно покоится в одной из папок на моем компе. Покоя он мне не дает. Хочется переписать его, но все не отважусь, наверное, окончательное переосмысление материала еще не произошло. Возможно, на это нужно больше времени.
З.: Кстати, а сколько всего пьес в вашем, простите, заделе? (Почему-то снова сардонически улыбается.)
Д.: Понимаете, на этот вопрос сложно ответить... Вообще, их три. "Свиная печень", текст которой у вас на столе. (Завлит листает страницы.) А еще "KAMAKOMAPLAY" и "iDream". Но если бы какой-то театр или отдельный режиссер заинтересовался моими работами... (С некоторым вызовом смотрит в глаза собеседнику.) Так я бы смог ему дать лишь первую... Но не так, что "бери, и делай, что хочешь".
З.: То есть?!
Д.: В ней есть принципиальные для меня, в идеологически-мировоззренческом плане, моменты, и если режиссер их не будет принимать во внимание, я буду против такой постановки.
З.: Извините... Но вам пока что никто и не предлагает постановку. Мы только знакомимся с текстом. Мы с художественным руководителем хотим определиться, насколько она вообще сценична. (Далее - демонстративно мягким голосом.) А как вы сами считаете, какой ваш текст наиболее "сценичен"?
Д.: Все тексты прежде всего пишу для себя. Мне хочется их ставить самому.
З.: Ха! Так почему же не ставите?
Д.: Приходилось слышать от актеров: "Слушай, нам бы режиссера!". В ответ так и хочется спросить: "А я, по-вашему, что здесь делаю?". В конце концов, я в определенной степени представляю, как мой текст должен звучать в пространстве. Поэтому все тексты сценичные. По крайней мере, для меня.
Вспоминаю, когда три года назад впервые на публике прозвучала моя "Свиная печень" (а это был мой драматургический дебют), на обсуждении одна женщина, какая-то там "театральная акула", спросила: "А вы имеете хотя бы представление о драматургии? Как она строится, как ее потом ставить на сцене?". То есть она имела в виду отсутствие сценичности текста. А что делать, если вообще нет текста? Люди же играют и без текста! Материал, из которого создается пьеса, диктует дальнейшую концепцию (форму), концепция диктует действие, а действие лежит в основе понятия сценичности.
Все просто. Поэтому для меня вопрос сценичности текста весьма относителен. Понимаете?
З.: Да, "кое-что" я уже понял...
Д.: Ну вот, например, уже почти полгода собираю чеки из супермаркета, и если звезды не помешают моему замыслу, то вполне вероятно, что в будущем я поставлю именно эти чеки!
З.: Хорошо... Хотя, вообще, мне не совсем понятно, для чего вы пишете. Чтобы рассказать о чеках или свиной печени?!
Д.: А я объясню. (Как-будто настраивается на дальнейший экзистенциональный монолог.) Учась в седьмом классе, я начал слушать рэп. Долгое время просто слушал эту музыку, пока не решил создать что-то похожее. Потому взял и написал текст, вышла этакая рэп-баллада, собственно, эта работа и стала моим первым сознательным литературным произведением. В основу текста легла реальная история, услышанная мной от кого-то, о двух беспризорных детях: мальчике и его младшей сестре, которая заболела и умерла.
Вспоминаю, я представлял себе эту картину: зима, медленно падает снег, горит свет в квартирах, а на улице умирает девочка на руках у брата. Мне было очень больно от этого. Некоторые мои друзья-реперы, которым я дал почитать этот текст, потом сознавались, что плакали. Меня это так радовало, и я думал: "Это я, блин, маладец, так написал, что люди плачут". Этот текст сохранился у меня до сих пор, иногда его перечитываю и всегда при этом улыбаюсь, поскольку он очень сентиментальный.
Вообще, я хочу высказаться. Хочу рассказать себе, и это, возможно, мое личное бегство от одиночества. Мой маленький протест или способ коллективной психотерапии... Это очень личное... Но должен сознаться, что завидую рок-музыкантам. И если бы у меня были хоть какие-то музыкальные способности, я создал бы интересную музыку.
З.: Ну хватит уже о музыке. Давайте закончим с драмой. Если ваша пьеса действительно так совершенна, почему же до сих пор никакой театр ею не заинтересовался?
Д.: Примерно полтора года назад у меня высветился на телефоне неизвестный номер. Я поднял трубку. На том конце был Алексей Кравчук - директор (уже бывший) Львовского академического театра им. Леся Курбаса. Он сказал, что хочет встретиться и поговорить о "Свиной печени". У меня, конечно, от такой новости отпала челюсть. Мы встретились. Говорили о постановке. Помню, что Алексей хотел ставить пьесу в сопровождении симфонического оркестра.
Уже даже были назначены актеры. Однако режиссер поменял место работы, и потому до постановки дело не дошло.
Но история на этом не закончилась, уже этой весной мы снова вспомнили о "Свиной печени", но на этот раз режиссером работал я. Работа проходила в рамках драматургически-режиссерской лаборатории "ДИАЛОГ" при театре Леся Курбаса, курируемой Владимиром Кучинским.
В минувшем сезоне состоялось два показа режиссерского эскиза, и в новом сезоне планируем продолжить работу над постановкой. Вот...
З.: Извините, но, даже просмотрев этот текст по диагонали, мне показалось, что вы уже слишком "переболели" разными текстами из "новой русской драмы". А именно - черной драмы. И, думаю, ваш творческий замысел в этой "Печени" навеян не жизнью, а драматургическим влиянием и выкрутасами нашего "старшего брата".
Д.: Никакой "черной русской драматургии"! (И здесь на его лице уже настоящая обида, никакого заигрывания с собеседником.) Все было иначе...
Во Львове я снимаю комнату у одной женщины. Когда к ней в гости приезжают сын с женой, она всегда готовит много разных мясных кушаний, и потому накануне их визита столы обычно завалены мертвыми кролями, курами, свиными внутренностями.
Поскольку я вегетарианец, меня очень удручают такие картины. Поэтому я закрывался у себя в комнате и даже не показывался на кухне: лучше уже день посидеть голодным, чем смотреть на это все.
Но самое ужасное, что может быть, - это печеночный торт: когда эта печенка жарилась, смрад от нее заполнял всю квартиру, и я просто сходил от этого с ума. Но в пьесе, кроме мамы, готовившей этот печеночный торт, есть еще история солдата, погибшего в Афгане.
Таким образом проводится параллель между горячей точкой и обычной кухней. На такое сравнение меня подтолкнуло выражение: "Пока будут существовать скотобойни, будут также существовать и горячие точки на планете, где будут гибнуть люди".
Что касается истории солдата, она скроена из историй разных людей, воевавших в Афганистане. Возможно, знаковой для меня оказалась случайная встреча с одним афганцем, чьего имени я не знаю. Мы просто сидели с ним ночью в парке на скамейке и общались, он много рассказывал о войне. Больше всего меня поразила его история о том, как они убивали без всякого оружия, просто пробивая пальцами глаз...
З.: (Во взгляде завлита уже меньше сардоничности и превосходства, а появляется словно какое-то сочувствие: настоящее или наигранное - нам неизвестно). Извини... То есть извините... А сколько гривен в месяц составляет твое... , т.е. ваше... состояние сегодня как молодого драматурга?
Д.: (Во взгляде автора уже меньше вызова, а немного больше растерянности: настоящей или наигранной - нам неизвестно). Я уже долго нигде не работаю. Просто не хочу тратить на это время. Живу сейчас на университетскую стипендию, а это 724 грн. Почти половину этой суммы отдаю за аренду комнаты. Люди не верят, что так можно жить. Но я живу.
Забыл, когда в последний раз покупал одежду. В основном ношу то, что дарят друзья. Мое творчество не дает абсолютно никакой прибыли, но занимает все мое время. Ну и что это, спросите? Инфантильность или преданность делу? Сам до конца не разобрался с этим вопросом.
Недавно встретил одну свою знакомую старушку. Уже три года ее знаю, с того времени как переехал во Львов. Каждый раз во время нашей случайной встречи она дает мне несколько полезных сезонных рецептов, делает замечания по поводу моего внешнего вида, советует постричься или побриться, иногда спрашивает о моем кале, сколько воды я выпиваю в сутки, ну и дает какие-то там жизненные установки. Я уже практически наизусть знаю ее программу, абсолютно не изменившуюся со времени нашего знакомства, поэтому всегда во время встреч стою и со всем соглашаюсь, чтобы она скорее меня отпустила, и бегу дальше по своим делам.
Но когда мы виделись в последний раз, она сказала: "Саша, вот ты сейчас бегаешь, все самореализовываешься, не думаешь ни о семье, ни о комфорте, а наступит время - и никому ты не будешь нужен".
Я никогда не задумывался над ее разговорами. Но именно эта фраза все не дает мне покоя.
З.: То есть ты... Извините, вы... Все еще ищете свое "место под солнцем"?
Д.: Это вопрос в своей экзистенциальной сути очень сложен и драматичен для меня. (Несколько театрально запрокидывает голову и поправляет волосы, словно Альбер Камю готовится к обстоятельной философской беседе с Жаном-Полем Сартром). Чтобы дать какой-то объемный ответ на него, попробую рассказать одну личную историю. Для меня это очень интимная история, она, возможно, не претендует на общее понимание, но... Около недели назад я гулял на Лычаковском кладбище. Какое-то время все ходил, рассматривал портреты людей на могилах, а когда поднялся на холм, закайфовал от вида, открывшегося передо мною, и решил просто там посидеть. Вдалеке за изгородью кладбища стояли старенькие дома, в их глазах отражались последние лучи уже гаснувшего солнца. Также была видна спортивная площадка, где дети играли в футбол, в азарте они что-то выкрикивали, но нельзя было разобрать их фраз. И все это время возле меня летала бабочка. Этого не объяснить, но мне стало как-то уютно. Возможно, во взмахах ее белых крыльев я поймал именно то место под солнцем. Но это продолжалось не слишком долго. Бабочка улетела навсегда, а я снова осознал, что нахожусь в царстве смерти. Здесь нет Солнца, здесь все преходящее и временное. (Закончив монолог, снова артистически поправляет волосы).
З.: Следовательно, даже во Львове нет солнца, там где ты... вы живете? Может, лучше сесть и написать пьесу о Львове - драму, трагедию, комедию характеров, комедию положений, пародию, скетч, водевиль... Очевидно, вы ощущаете этот город.
Д.: Для меня важный момент - вслушивание в материал. Он сам диктует форму, и что получается в результате, наверно, вкладывается в категории определения одного из перечисленных жанров, но это вовсе не связано со Львовом, сама среда не влияет на мое творчество. Хотя местная ментальность иногда бесит, а театральная культура просто убивает... Болото с запахом кофе - это определение, кажется, лучше всего отражает положение дел во Львове. Но вместе с тем я четко осознаю, что не смог бы, очевидно, жить в каком-то другом городе. Вот такой дуализм.
З.: Дуализм, говорите? А может, все же стоит об "идеализме"? Современные украинские драматурги иногда превращаются в циников. Некоторые их тексты просто невозможно читать. Пренебрежение к человеку. Увлечение "низом" человеческого бытия. Я уж не говорю об этом постоянном мате, будто нет литературного языка. Ну вот почему у вас, у вашего поколения, исчезает светлый, оптимистичный, идеалистический взгляд на жизнь? Если бы Ибсен или Чехов хотя бы в чем-то не были "идеалистами" и гуманистами, разве смогли бы они так глубоко проникнуть в душу человека, в ее сущность?
Д.: Думаю, это каждый сам для себя решает, каким ему быть. Лично у меня от идеализированных картинок сводит зубы, а что касается цинизма, я боюсь поддаться ему, склонен к этому. Прежде всего, мне кажется, должна быть какая-то честная, адекватная позиция. Честная - это когда она прорастает из твоего нутра, это когда у тебя есть определенные принципы, и твоя драматургия превращается в поле боя за эти принципы. Это когда у тебя есть вопросы к этому миру, а твоя пьеса - путь поиска ответов. (Почему-то кисло улыбается).
А вообще - мне почти ничего не нравится из того, что пишут коллеги.
З.: Интересный поворот... Действительно, не каждый из твоих... ваших... коллег сможет даже через 100 лет конкурировать с лаврами, скажем, Теннесси Уильямса, сказавшего, кстати, когда-то: "Никогда не бывает так, как хочется тебе!".
Д.: Когда-то я услышал такую метафору, что мир похож на супермаркет, и все, кто населяет его, - это словно покупатели, стремящиеся за довольно короткий промежуток времени нахватать как можно больше вещей с прилавков, чтобы удовлетворить свои органы чувства и свое эго. Но прикол этого супермаркета заключается в том, что на выходе у тебя все забирают. Я хотел бы решить для себя эту проблему путем перехода в качественно другой уровень жизни.
З.: Вот слушаю вас и абсолютно искренне понимаю: а хотя бы один драматург вашего поколения имеет представление, что такое "катарсис" в театре? И что этот катарсис, возможно, был нужен не только в древнегреческих трагедиях, а что именно сейчас, в начале XXI в., он и нужен... (Складывает бумаги на столе, намекая, что надо закругляться).
Д.: Я думаю, что в театре XXI в. нужен не катарсис, а "вынос мозга". Нужны мощные как драматургические, так и режиссерские концепции. Только таким образом можно выбить человека из его зоны ментального комфорта. Катарсис - это уже для вчерашнего поколения. Не знаю, способен ли современный молодой человек сопереживать актерам, делающих в предложенных обстоятельствах вид, что играют реальность. По-моему, это просто смешно.
З.: Вам смешно? А разве - сегодня - Ханеке или фон Триер (в большом кино) не подводят современного зрителя, вашего современника, к новому своеобразному "катарсису"? К очищению? Обязательно ли цинизм и нигилизм должны двигать вашими мозгами и вашими компьютерными мышками? Даже если бы фон Триер или тот же Ханеке заказали вам какую-то пьесу?
Д.: Если бы они заказали мне какую-то пьесу? Это могла бы быть жизненная история моего друга гробовщика, видевшего все в этой жизни. И, будучи на самом дне общества, осознавшего однажды, что жизнь не имеет смысла. Но поскольку ему очень нужен был этот смысл, он его придумал - с того времени и служит смерти...
(В этот момент в кабинете завлита звучит телефонный звонок. Его вызывают к художественному руководителю. Звучит и последняя реплика этой "странной" пьесы).
З.: Очень вам благодарен. Мы посоветуемся с режиссером. И обязательно вам позвоним...
Необходимые приложения
Два реальных проекта, над которыми сегодня реально работает автор нашей пьесы, - "Диплом" и "Лорелей". Последний - это короткий метр, история о дружбе. Актерами задействованы студенты. Собственно, сценарий создавался под определенные типажи, а к массовке были привлечены львовские неформалы. Затраты на этот кинопроект минимальные. Сами пишут, сами снимают, сами ищут реквизит.
А вот проект "Диплом" - более разветвленная история. Она разворачивается на базе львовского театра имени Леся Курбаса. Актерами будут студенты актерского отделения (курс Олега Стефана). Работа продолжается уже полтора года. Все это время идет опрос абитуриентов, родителей, студентов, преподавателей различных вузов. Собрано много интервью, на основе которых наш герой и создает пьесу, которая, очевидно, раскроет различные гримасы образования в Украине. Инициативу поддержали многие люди. Свыше 50 энтузиастов работало только над транскрипцией разных интервью для будущей мегапьесы. Как говорит автор: "И все это - на чистом энтузиазме".