СТАРЫЕ СКАЗКИ И НОВЫЕ МИФЫ

Как-то я слушал по радио «Свободу в прямом эфире». Попал на репортаж со съезда где-то в Казахстане (в Семипалатинске, если не ошибаюсь) представителей русского и казахского пен-клубов.

У четверых писателей брали интервью: хорошо известный Чингиз Айтматов, Лев Анненский, известный в достаточной степени, и двое незнакомых мне вовсе: русский диссидент (бывший, естественно) и казахский классик.

Диссидент нарекал на писательское соглашательство, на явную или тайную тоску о прежнем безбедном существовании в лоне Союза писателей. Говорил о том, что многие сейчас хотели бы реабилитировать Ленина и первых большевиков, выдавая их за честных людей и утверждая, что их вытеснили затем откровенные мерзавцы и изверги. Он — против такой трактовки. Нужно, очевидно, понимать, что извергами были изначально все. Он против социализма и коммунизма, авторитаризма и тоталитаризма, и — за демократию, лучшее и прогрессивнейшее из жизнеустройств.

Старик Айтматов, прилетевший, между прочим, из Люксембурга, осторожно вздыхал и говорил о радости общения, которое прежде все-таки так или иначе осуществлялось на съездах и пленумах Союза писателей. О русском языке, который «вывел его в люди», на мировую писательскую арену. Очевидно, в благополучном Люксембурге ему одиноко.

Анненский бодро утверждал: конечно, власть демократии (лучшей из систем) перехватили негодяи, такие же, как прежние, или даже те самые, однако он с большой осторожностью называет их негодяями, поскольку, поступая так, он и сам оказывается в их глазах негодяем. Не так ли? А вообще — встречаться нужно, нужно знать и любить друг друга, и какое ему дело до какого-то там национализма в бывших республиках Союза, если удается издавать свои книги, тебя знают и ценят, а ты знаешь и ценишь других.

Казахский классик под вой степного ветра (интервью бралось где-то на берегу степного озера) скупо говорил о братстве народов и культур, о великой Евро-Азии (вместо, надо полагать, Советского Союза), об издании книг — наших — там, ваших — здесь, о силе печатного слова, о возрождающей и одухотворяющей роли (об этом говорили все, кроме, кажется, диссидента) творческой интеллигенции. Эта, самая слабая и беспомощная в периоды общего упадка часть общества все еще представляется кому-то (смешно сказать) действенной и преображающей силой.

Ветер выл в микрофон, чувствовались пустые и суровые пространства.

Как-то неловко было все это слушать, не совсем как бы прилично. Взрослые, умные люди? (Очень уверенные в себе.) Известные писатели? Но зачем же столько откровенной, голенастой, желтым цыплячьим пушком покрытой наивности?

Не было у них притворства: разве что некоторого — перед самими собой. И это печальнее всего. Им страшно осознать, а еще более — невозможно (не вмещается в голове, душа не принимает) обыкновенную правду реальной жизни.

Ребенок реальности не понимает: для него это загадка и сплошная абракадабра. Зато он хорошо понимает сказку. Сегодняшние люди, взрослые дети, живут сказками. Из вежливости можно назвать эти сказки мифами, если угодно. Вымысел устанавливает свою мифическую (сказочную), понятную и доступную людям реальность, свои приоритеты и типы взаимоотношений. Утверждает простую и броскую шкалу ценностей. Все живут по этим правилам и чувствуют себя отлично, по меньшей мере, — сносно. Иногда случается так, что по тем или иным историческим причинам на смену одному мифу приходит другой. Он должен вытеснить прежний, и для этого обзывает его мифом (то бишь, ложью), а себя величает правдой. Будь это на самом деле правда, ее бы не поняли и не приняли: правда лежит слишком глубоко для людей, обитателей поверхности, она им недоступна. (Даже великую правду Христа люди очень скоро ухитрились подменить мифом.) Итак, будучи сказкой, новый миф имеет все шансы внедриться и занять место прежнего, — при условии, что он хорошо отвечает обстоятельствам текущего момента и обладает достаточной энергией.

Беда в том, что новый, внушаемый нам сейчас миф обстоятельствам отвечает не слишком хорошо, а кое в чем и не отвечает вовсе. Энергии также ему явно не хватает: силы, внедряющие его, слишком часто напоминают известных лебедя, рака и щуку из крыловской басни. От всего этого происходит некоторое механическое смешивание элементов и отнюдь не мирное сосуществование двух мифов: прежнего и нового. Каждый твердит, что правда только в нем, и оба далеки от действительности.

Как же выглядит (более или менее, конечно) действительность? По крайней мере, в нашем конкретном случае. Что мог бы ответить на заданные ему вопросы писатель, не обремененный мифологическими представлениями и имеющий к тому же смелость говорить то, что думает?

Он мог бы сказать, что нет ничего неестественного в том, что писатели, прежде преуспевающие, с тоской вспоминают жизнь в Советском Союзе. То была очень даже неплохая — для них — жизнь. У них не имелось, правда, вилл и прогулочных яхт, и сезонных выездов не было на Лазурное побережье и в Грецию. Но ведь и там не всякий писатель может себе это позволить. У них не было бесцензурных изданий. Да ведь требования книжного рынка, которым покорны издатели там, хуже и унизительней всякой цензуры. У них было зато нечто такое, о чем и мечтать не могут тамошние писатели: теплое и надежное убежище под названием Союз писателей, почетное место в обществе, устроенное существование, совсем недурное в сравнении с окружением. Была обеспеченная старость в виде творческой пенсии, и вдобавок их переполняло чувство особенности, непохожести, избранности, они ощущали себя подвижниками и героями, носителями духовной истины, пророками и ангелами-хранителями своего народа.

И, самое главное, — они печатались, притом вполне приличными, нередко прямо-таки большими тиражами, и лучших из них и даже многих средних читали, да еще как! Массово, с восторгом, с энтузиазмом, взахлеб.

Нет, наверное, такого писателя на свете, для кого бы это последнее обстоятельство не оказалось решающим.

Понятно, что диссидент, которого отшибали пинками, должен всеми силами души ненавидеть «тот» строй и «те» мифы. Взамен он предлагает другие. В частности, миф о врожденной и поголовной зверскости большевиков во главе с основным извергом рода человеческого Лениным. А также модный нынче миф о демократии.

Кто такие были на самом деле Ленин и его соратники? Борцы за идею. В жизни общества сталкиваются между собой не столько люди, сколько идеи. Люди в данном случае всего лишь материализованная плоть этих идей, своего рода одушевленные машины. При этом нет идей плохих или хороших по человеческим меркам, и любая из них (из тех, конечно, что позначительней) — всего лишь рабочий проект очередного этапа эволюции человечества, механизм для нарабатывания каких-то свойств и сил. Эволюция эта, нам вполне неизвестная, способна казаться очень странной нашему человеческому рассудку, различающему фрагмент, но не видящему целого, так как она включает в себя как обязательность чередование подъемов и спадов. К тому же триумфально и в стойких формах воплощается лишь та идея, время которой уже пришло, до которой люди дозрели — и она дозрела в них. Имея же дело с зародышем идеи, который, тем не менее, не может не действовать — иначе не будет развиваться, — мы заняты тем, что грызем эту зеленую, кислую и горькую завязь, чертыхаясь и отплевываясь.

Коммунистическая идея — это всего лишь присутствующий и действующий сейчас на земле зародыш, смутная и схематическая (и тысячу раз искаженная несовершенством самого человека) наметка завтрашнего человечества, поднявшегося на следующую, ангельскую ступень, освобожденного от эгоизма, сплоченного искренней братской любовью и неудержимой потребностью самоотдачи. Таким образом, каждая нота в этой партитуре — абсолютная правда и гармония в изначальном смысле, и абсолютная фальшь и ложь — в сегодняшнем человеческом исполнении.

Все как будто знают теперь, чем чревата такая недозрелая идея, активно работающая в недоразвитом человечестве. Знают! Но не понимают сути происходящего. Как не понимают и того, что фанатические сторонники и внедрители ее — Ленин и первые большевики — не преступники, а самые настоящие одержимые, не принадлежавшие себе и не жалевшие на самом деле не только труда и сил, но даже собственной жизни, не щадившие не только других, но и самих себя.

Это последнее обстоятельство существенно меняет картину, и отношение к ним не может быть простым и однозначным ни в апологетическую, ни в уничижающую сторону. Куда полезней, чем превозносить их или втаптывать в грязь, было бы понять их настоящее место и назначение.

Нужно ли расшифровывать смысл других упомянутых мифов? Например, столь дорогого нынче сердцу многих словечка «демократия». Нужно ли объяснять, что это вовсе не вершина человеческих возможностей, а некий компромисс благоразумно-умеренных тяготений и торжество позолоченной посредственности, что всякая нестандартная, одушевленная индивидуальность, двигающаяся вне трех ее увесистых измерений в направлении какого-то четвертого, глохнет и вязнет в ее липкой среде. Что ее терпимость — это всего лишь инертность сытости, которая сознает, что всякий ненужный ей порыв сам собой, без лишних усилий, погаснет и рассосется в переполненном желудке. Что ее хваленая законность — это известное «золотое» правило (твоего мне не надо, но и своего не уступлю — ни крошки!), и не имеет ничего общего с настоящей честностью, тем паче — с бескорыстием. Что ее филантропия — это замазывание неудобных щелей, из которых потягивает сквознячком, небезопасным для ее драгоценного здоровья. Что ее свободы — только предохранительные клапаны. Что развитая буржуазная демократия побуждает человека искать не столько любимое дело, которому можно посвятить жизнь, сколько выгодный бизнес, все равно какой. Что она лишает его возможности стремиться вверх (оставляя полную возможность разрастаться вширь), поскольку демократия — это срезанная пирамида без верхушки. Что именно плебейский дух безраздельно господствует в ней. Что ее религия, наконец, — это гарант респектабельности и помощница в бытоустройстве — и не больше, столь же далекая от веры, как современная модернизированная церковь далека от неба. И что вся эта пресловутая демократия кажется такой замечательной всего лишь потому, что, в отличие от коммунистической идеи, абсолютно соответствует жалкому нравственному уровню сегодняшнего человека, его душевной незрелости и непобедимому эгоизму.