Двойной страх

Годовщина окончания Второй мировой войны в очередной раз актуализирует обсуждение в Украине проблемы национального примирения. В этом году не допускающая соглашения позиция советских ветеранов получила живительный импульс от партии-победительницы парламентских выборов, и оттого проблема кажется еще более далекой от своего практического решения, нежели пятнадцать лет назад.

Причину советской непримиримости я усматриваю в некоем психологическом комплексе. Вне всякого сомнения, солдаты и офицеры Красной армии сражались за свою Родину, и никто не вправе подвергать сомнению их подвиг. Но также очевидно и то, что Красной армией, как и всякой регулярной армией вообще — в отличие о армии повстанческой, — движет не только патриотизм и доблесть, но и страх перед государством, карающим за невыполнение приказа. И чем более жестоким является такое государство, чем меньше оно ценит жизнь своих граждан, тем в большей степени умаляется их геройство на поле брани. Именно таким государством был сталинский СССР, в своих сущностных чертах столь похожий на гитлеровскую Германию.

В печально знаменитом приказе № 227 «Ни шагу назад!» народный комиссар обороны прямо ссылается на передовой опыт фашистской армии. Товарищ Сталин указывает: «После своего зимнего отступления под напором Красной армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали 100 штрафных рот из бойцов (…), около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили на еще более опасные участки фронта и приказали искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение». Получается, что для «наших войск» цель защищать свою поруганную Родину носит некий трансцендентный характер: цель вроде бы есть, а целенаправленного победоносного действия — нет. Поэтому, не полагаясь более на советский патриотизм, советская власть на полную мощь запускает карательный механизм.

«Сформировать в пределах армии три-пять хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной».

Определить, в какой мере устрашение и насилие помогает выполнять долг, довольно трудно. Ведь долг, требуя подчинения, никоим образом не угрожает, как говорил Кант, посредством того, «что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы».

Одно из первых теоретических рассуждений на эту тему принадлежит персидскому царю Ксерксу. Выясняя, смогут ли малочисленные эллины противостоять его полчищам, он, по свидетельству Геродота, решил разобрать это дело «по всему вероятию и разумно».

«Возможно ли, чтобы 1000 (…) воинов могли устоять против столь великого войска? — спрашивал Ксеркс Демарата, спартанского царя, лишенного власти в Лакедемони и бежавшего к персам. — Ведь если у них [даже] 5000 воинов, то у нас на каждого спартанца придется свыше 1000. Конечно, будь они под начальством одного человека (по нашему персидскому обычаю), то из страха перед ним они могли бы выказать сверхчеловеческую храбрость и под ударами бичей напали бы даже на численно превосходящего врага».

Демарат так объяснил Ксерксу причину, по которой спартанцы не бегут с поля боя, хотя за их спинами и не свистят бичи надсмотрщиков: «Правда, они свободны, но не во всех отношениях. Есть у них владыка — это закон, которого они страшатся гораздо больше, чем твой народ тебя. Веление закона всегда одно и то же: закон запрещает в битве бежать пред любой военной силой врага, но велит, оставаясь в строю, одолеть или самим погибнуть».

Закон этот не имеет ничего общего с военной юстицией; речь идет о нравственном осуждении. Вот пример: из трехсот спартанцев царя Леонида под Фермопилами уцелели, говорят, всего двое — Аристодем и Пантит. Первый не мог драться из-за больных глаз, второму и вовсе приказали отправиться с поручением в Фессалию. Тем не менее «по возвращении в Лакедемон Аристодема ожидало бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор — в том, что ему дали прозвание Аристодем-Трус». Доведенный до отчаяния, он в битве при Платеях «бился, как исступленный, выйдя из рядов, и совершил великие подвиги потому, что явно искал смерти из-за своей вины» (причем сражался он отнюдь не в «штрафной роте»). Пантит оказался не таким стойким. «По возвращении [после Фермопил] в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился».

Чтобы сформировались столь сильные моральные законы и столь сильное чувство долга, нужны столетия. В молодом государстве за неимением выработанного долга и устоявшихся традиций прибегают к военной юстиции. Тит Ливий рассказывает, как в одном из сражений войны с вольсками (471 г. до Р.Х.) римляне позорно показали спину: «никто не думал ни о чем, кроме бегства». После битвы, собрав войско, консул рассудил так: «Воинов без оружия и знаменосцев, потерявших знамена, а также центурионов (…), оставивших строй, он приказал высечь розгами и казнить топором; из прочих по жребию каждый десятый был отобран для казни» (децимация; первые достоверные сведения об этом элементе военной римской юстиции относятся к 296 г.).

Еще раньше, когда римской свободе, воцарившейся после изгнания царя Тарквиния Гордого, исполнилось всего лишь десять лет, молодая республика воевала с латинами (499 г.). В рядах латинского войска были и римские изгнанники во главе с Тарквинием. «И эти, сражаясь с великой злобой за отобранное добро и родину отнятую, на время взяли верх в битве. (…) Диктатор Постумий, видя, что изгнанники стремительно напирают, а собственные его воины отступают под ударами, дает приказ отборной когорте, состоявшей при нем для охраны: считать врагом всякого, покинувшего строй. Двойной страх удержал римлян от бегства; они поворачивают на врага и восстанавливают ряды». Сравните: «16 октября 1942 года, во время контратаки противника, группа красноармейцев (…) проявила трусость и в панике начала бежать с поля боя, увлекая за собой других военнослужащих. Находившийся на этом участке армейский заградотряд 21-й армии силою оружия ликвидировал панику и восстановил прежнее положение» (из докладной записки особого отдела НКВД Донского фронта в управление особых отделов НКВД СССР «О работе особорганов по борьбе с трусами и паникерами в частях Донского фронта за период с 1 октября 1942 года по 1 февраля 1943 года»).

Так что советский диктатор, отдавая приказ своим отборным НКВД-«когортам» стрелять в отступающих красноармейцев, вполне мог бы сослаться не только на Третий рейх, но и на «третьеримскую» сущность своей империи.