ДРУГ МОЙ, БРАТ МОЙ

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт,

А если в ранний срок, то в полной мере.

Семен Надсон с лихвой перевыполнил эту, установленную Владимиром Высоцким норму, ибо трагедией была не только кончина, но и вся его короткая 24-летняя жизнь.

В наше время, когда в ходу всевозможные гороскопы, мистика, нострадамусы областных и районных масштабов, даже не отдавая дань моде, трудно избавиться от мысли, что судьба его помечена печатью роковой предопределенности. Начиная с генов, с происхождения, с самого раннего детства. Впрочем, судите сами.

Итак, Надсон Семен Яковлевич.

Родился 26 декабря 1862 г. в имперской столице. Отец Яков Семенович, еврей-выкрест, киевлянин (именно поэтому семья вскоре после рождения сына переезжает в Киев), мелкий чиновник, но, по свидетельству близких, человек одаренный, любитель музыки и сам неплохой музыкант.

Нервная впечатлительная натура и страстная любовь к музыке (поэт не расставался со скрипкой до конца своих дней) - вот и все, что успел он передать сыну по наследству. Семену не исполнилось и двух лет, когда отец умирает от психического расстройства в приюте для душевнобольных. Единственный близкий человек, единственный друг тихого, болезненного мальчика - мать Антонина Степановна Мамонтова, из старинного дворянского рода, женщина редкой красоты и сердечного обаяния. Но несчастливая. И вот второй ее брак не менее трагичен, чем первый. Отчим будущего поэта Николай Гаврилович Фомин в припадке безумия кончает жизнь самоубийством. А вскоре умирает от скоротечной чахотки и сама Антонина Степановна, оставив 10-летнего Семена круглым сиротой. За несколько месяцев до смерти мать определяет сына в военную гимназию, чтобы он смог получить образование за казенный счет. Каково было начитанному, не по годам развитому, но очень домашнему, слабосильному ребенку в военной гимназии?.. Конечно, «дедовщины» в нашем понимании там не было. И все-таки. Однажды после выходных, не желая расставаться с матерью, Семен хватает нож, чтобы свести счеты с жизнью... Но уже через несколько месяцев новичок становится всеобщим любимцем. И не только потому, что пишет за всех отстающих (добровольно и с удовольствием) сочинения по истории и литературе. Было в характере хилого пансионера что-то такое... Послушаем лучше самого Надсона. Вот запись из дневника:

«Для меня самая большая опасность - расстройство нервов. Оно доходит иногда до больших размеров. Но спрыгнуть с высокого места, броситься в середину драки, чтобы спасти товарища, или назвать в глаза туза и силача класса подлецом, когда он, пользуясь силой, обидит кого-нибудь - о, этого я не испугаюсь. Бывали примеры, что я ходил неделю с синяками за смелое выражение».

И еще одну короткую цитату из дневника хочу привести. Это сразу после зачисления в военную гимназию: «Всегда и всегда случалось со мной именно то, чего я больше всего страшился», - тяжело читать такие строки, написанные детской рукой.

Строки, однако, оказались пророческими. Все и всегда в его жизни происходит именно так.

Надсон был влюбчивым юношей. Дневник его просто пестрит пылкими признаниями в любви. Но с самого раннего детства будущий поэт был склонен к глубокому, не по-детски трезвому, даже беспощадному самоанализу. И этот углубленный самоанализ не давал очередному предмету обожания удерживаться на романтическом пьедестале. Дольше нескольких дней, в лучшем случае недель.

А стоило поэту встретить ту, которая стала единственной любовью всей его жизни, как судьба вновь распорядилась по-своему. Молодая цветущая девушка умирает от скоротечной чахотки.

«Чего мне ждать, к чему мне жить,

К чему бороться и трудиться:

Мне больше некого любить,

Мне больше некому молиться» -

в отчаяньи шепчет 19-летний поэт над свежей могилой.

Кощунственно говорить о благодарности, но безвременной смерти этой обязаны мы прекрасными циклами стихотворений. Ей, своей таинственной Н.М.Д., посвящает поэт единственный прижизненный поэтический сборник. Вот это посвящение:

Не я пишу - рукой моею,

Как встарь, владеешь ты любя,

И каждый лживый звук под нею

В могиле мучил бы тебя.

Кстати, сборник этот разошелся мгновенно и за год с небольшим выдержал еще два переиздания.

Литературный взлет Надсона неожидан и стремителен. Сохранился забавный рассказ, как горничная не хотела впускать 16-летнего юношу в квартиру главного редактора журнала «Свет», куда нетерпеливый автор прибежал за номером со своей первой публикацией, как у юнкера дрожали руки, и он никак не мог застегнуть крючки шинели и пожать руку редактору «Света» Николаю Вагнеру. С легкой руки этого самого Вагнера публикации посыпались как из рога изобилия - «Мысль», «Слово», «Русская речь», «Устои» и, наконец, сами «Отечественные записки» охотно печатают талантливого поэта. Мэтр старой школы, редактор «Отечественных записок» Алексей Плещеев становится близким другом и наставником молодого собрата. Символично, что одновременно Надсон дружит и с одним из будущих вождей символизма (прошу прощения за невольный каламбур) Дмитрием Мережковским, который очень высоко ценил поэзию Надсона.

Мережковский тоже рано начал писать стихи и однажды имел возможность показать свои первые опыты самому Достоевскому. «Слабо... плохо... никуда не годится, - резко ответил Федор Михайлович. - Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать!»

Не в этой ли короткой фразе гениального романиста феномен небывалого литературного успеха Семена Надсона? Ведь не было в 80 - 90-х годах прошлого века на необъятных просторах Российской империи, ну просто «от Москвы до самых до окраин» поэта более популярного, более любимого молодежью. Сравнимого по популярности разве что с первыми номерами хит-парадов современных эстрадных звезд. Простите за вульгарность сравнения, но каково время, таковы и кумиры. А время и тогда было непростым - полярная ночь, глухая реакция. «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». И - редчайший случай - двадцатилетнему юноше посчастливилось написать строки, ставшие гимном целого поколения:

Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат,

Кто бы ты ни был, не падай душой...

Многие строки поэта и сегодня живут в языке в качестве афоризмов и поговорок. «Как мало прожито, как много пережито», - меланхолически сообщает миловидной спутнице в метро молодой человек, опуская другие подробности своей бурной биографии. И не подозревает, что цитирует Надсона.

Весьма интересно проследить развитие надсоновских мотивов у поэтов последующих поколений. Тут нас подстерегают самые неожиданные сюрпризы.

С детских лет привыкли мы называть великого пролетарского писателя «буревестником революции». Кажется, разбуди школьника ночью, и он тут же продекламирует с пафосом: «Над седой равниной моря...» И мало кто знает, что за несколько десятилетий до Горького тот же мощный образ использован в поэзии Надсона:

Чу, кричит буревестник!.. крепи паруса.

И грозна, и окутана мглою

Буря гневным челом уперлась в небеса

И на волны ступила пятою...

...Будь же путник, как враг твой, бесстрашно велик...

Помните, у Маяковского страстный диалог двух влюбленных кораблей на рейде - «Красной Абхазии» и «Советского Дагестана»? Владимира Владимировича еще не было на свете, а Семен Яковлевич написал стихи о не менее страстной, хотя и сухопутной, любви двух локомотивов.

Но убегая вдаль и полный горьким ядом

Сознания, что вновь я в жизни сиротлив,

Не позабуду я о станции, где рядом

Сочувственно пыхтел второй локомотив.

У Надсона вообще была склонность к стихотворной шутке, к яркой аллитерации, к словесной игре. Но есть и более серьезные примеры. Многие помнят, наверное, прекрасное, исполненное философской глубины и сострадания к невинному ребенку стихотворение Заболоцкого «Некрасивая девочка»:

И пусть черты ее нехороши

И нечем ей прельстить воображенье,

Младенческая грация души

Уже сквозит в любом ее движеньи -

А если это так, то что есть красота

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Оказывается, еще за 70 лет до Заболоцкого тот же мучительный вопрос не давал покоя и Надсону. Не давал покоя настолько, что он возвращается к этой теме неоднократно, пишет несколько вариантов стихотворения «Дурнушка»:

Бедный ребенок - она некрасива!

То-то и в школе, и дома она

Так не смела, так всегда молчалива,

Так не по-детски тиха и грустна.

Зло над тобою судьба подшутила:

Острою мыслью и чуткой душой

Щедро дурнушку она наделила, -

Не наделила одним - красотой!

Ах, красота - это страшная сила.

Некоторые стихи Надсона вообще как будто написаны нашим современником.

Сколько лживых фраз, надуто либеральных,

Сколько пестрых партий, мелких вожаков,

Личных обличений, колкостей журнальных,

Маленьких торжеств и маленьких божков...

...Видно, не настала, сторона родная,

Для тебя пора, когда бойцы твои,

Мелким личным распрям сил не отдавая,

Встанут все во имя правды и любви.

Видно, спят сердца в них, если вместо боя

С горем и врагами родины больной,

подняли они, враждуя меж собою,

Этот бесконечный, этот жалкий бой.

Надеюсь, приведенных примеров достаточно, чтобы развеять навязанный десятилетиями образ поэта одной ноты, певца унылой обреченности и мрачной безысходности.

И в самом деле, что знает о Семене Надсоне современный читатель? Отличники в лучшем случае вспомнят обращенную к Пушкину реплику Маяковского:

«Между нами, вот беда, подзатесался Надсон,

Так мы его попросим куда-нибудь на «ЩА».

Действительно, что мог значить поэт, основной единицей измерения творчества которого была одна, отдельно взятая человеческая душа, что мог значить такой поэт для знаменитого пролетарского поэта, автора не менее знаменитой формулы этой одной, отдельно взятой души:

«Единица - вздор, единица - ноль».

Мертвых поэтов бесцеремонно передвигали «куда-нибудь на «ща», живых людей отправляли подальше - на Соловки, на Колыму, в Тартарары. «Гвозди бы делать из этих людей», - предложил как-то другой пролетарский поэт. И «отец народов» прислушался, развил идею, велел нарезать на этих гвоздях резьбу, превратив их в послушные винтики своей бесчеловечной системы, в которую творчество Семена Надсона никак не вписывалось.

С легкой руки марксистских критиков Надсон зачислен в когорту литераторов, чья прижизненная слава не соответствует масштабам дарования. А вот Антон Павлович Чехов придерживался несколько иного мнения. «Надсон - поэт намного более крупный, чем все современные поэты вместе взятые», - писал он сразу же после смерти поэта в феврале 1887 года.

Книга стихотворений Надсона за 30 лет после смерти поэта выдержала 29 (вдумайтесь в эту цифру!) переизданий, череда которых прервалась только в 1917 году с приходом к власти большевиков.

Кстати, об этой книге. Еще при жизни поэта киевские книготорговцы предлагали ему немалую по тем временам сумму в 1000 рублей за право издать 2000 экземпляров его стихотворений. Но, несмотря на стесненное материальное положение, умирающий поэт отказался, передав по духовному завещанию все права на свою литературную собственность «Обществу для пособия нуждающимся литераторам и ученым». Оказывается, и тогда, более ста лет тому назад, были нуждающиеся литераторы и ученые, но находились, в отличие от нашего времени, и люди, думающие об их судьбе. Ведь 29 переизданий принесли «Обществу» немалый доход. Еще немного о материальной стороне дела. Ибо она в дальнейшем сыграла в судьбе поэта роковую роль.

Здоровье Надсона было никудышным. Наследственная предрасположенность к легочным заболеваниям, сильная простуда во время учений - этого было достаточно, чтобы в легких начался необратимый процесс. Единственное спасение, твердили врачи, - поездка на юг Европы. Литературный фонд выделил поэту 600 рублей. Коренного перелома в болезни не произошло, но поэт сильно тоскует по родине и возвращается домой. Он поселяется в любимом Киеве, живет на даче в Боярке, работает в городской газете «Заря», устраивает литературный вечер в только что построенном архитектором Николаевым клубе (нынешняя филармония). Сказать, что вечер прошел с небывалым успехом, значит ничего не сказать. В который раз послушаем лучше самого Надсона. Вот что он пишет в письме однокашнику по военному училищу.

«Я съездил в Киев, схватил там кровохарканье и устроил блестящий вечер в пользу литературного фонда. Могу похвастаться успехом: фонд получил чистых 625 рублей, а меня молодежь чуть не разорвала в клочки и на руках вынесла на эстраду».

Таким образом, первый долг оплачен сполна.

А здоровье продолжает резко ухудшаться. Надо менять климат, но за границу поэт больше выезжать не желает. Остается единственный вариант - Ялта. И снова литературный Фонд кредитует поэта пятьюстами рублями. Но не в характере Надсона оставаться в должниках. Опасаясь, что скоро умрет и не успеет расплатиться, вопреки рекомендациям врачей поэт решает провести еще один вечер, чтобы вернуть долг. И этот второпях организованный вечер имеет громкий успех. Вновь поэта вносят на руках, устраивают шумную овацию, вызывают многократно, скандируют полюбившиеся строки. Существенна и финансовая сторона - собрано 530 рублей. Долг возвращается с лихвой.

Уже в Ялте догоняет поэта известие о присуждении ему, 24-летнему юноше, - небывалый случай - престижнейшей Пушкинской премии. Да и здоровье понемногу поправляется.

Тем более подлым был удар, нанесенный поэту исподтишка. В черносотенной газете «Новое время» одна за другой появляются статьи некоего Буренина, в которых он, не называя Надсона по имени, но намекая очень прозрачно, глумится над творчеством поэта, над самым дорогим для него - над его посвящением книги любимой Н.М.Д. Буренин доходит до крайней низости, называя честного бескорыстного человека «недугующим паразитом, представляющимся больным калекой, умирающим, чтобы жить за счет частной благотворительности». Нетрудно представить, как эта чудовищная клевета возмутила поэта. Он немедленно посылает письмо-опровержение в газету «Новости» (впрочем, появилось оно в печати только после смерти Надсона). На все просьбы близких и врачей не реагировать на клевету, не ставить на карту свое здоровье, которое к этому времени стало понемногу поправляться, больной отвечает решительным отказом. «Если бы грязные обвинения и клевета шептались под сурдинку, у меня за спиной, - конечно, я был бы вправе пренебрегать ими... Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, эта невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией, и благодушно отворачиваться от такого рода грязи нельзя, потому что всякая не опровергнутая клевета непременно оставляет после себя нечто»...

Прочитав очередной, особо подлый пасквиль, поэт уже не может оправиться. Вот свидетельство лечащего врача больного Штангеева. «Как постоянно пользовавший покойного поэта врач и, следовательно, достоверный свидетель, я считаю нравственным своим долгом сказать в назидание современникам и потомкам несколько слов по поводу нравственных страданий, отравивших последние дни жизни моего пациента и вызвавших преждевременную смерть его».

...Семен Яковлевич приехал в Ялту осенью 1886 г... Сверх ожидания через месяц он стал поправляться, кашель уменьшился и лихорадка прошла. В таком довольно удовлетворительном состоянии он находился до травли, предпринятой «Новым временем»... Близко стоявшее к поэту лицо, чтобы предотвратить новые нападки и брань со стороны Г. Буренина, сочло нужным написать письмо издателю «Нового времени». Как бы в ответ появился новый фельетон Г. Буренина, в котором уже слишком была затронута честь больного поэта. Он впал в необычайное раздражение, страшно волновался, говорил: «Это уж слишком гнусно», и хотел тотчас же ехать в Петербург. С трудом удалось удержать его уверениями, что друзья и знакомые заступятся за него, беспомощного страдальца. К вечеру того же дня появились кровохарканье и лихорадка, которых не было уже несколько недель... Наступили головные боли, рвота и другие признаки воспаления мозговых оболочек. В бессознательном состоянии, в беспокойном бреду умирающий делал рукой угрожающее движение и с уст его иногда срывалась фамилия обидчика. Я убежден, что умерший безвременно С.Я.Надсон, несмотря на безнадежность болезни, мог бы прожить, по меньшей мере, до весны или даже осени, если бы вышеупомянутый фельетон г. Буренина не был напечатан.

Но несчастному поэту пришлось испить чашу страданий до дна... Туберкулезное воспаление мозга - самая мучительна форма смерти. 19 января (старый стиль) в 9 часов утра его не стало...»

Даже сейчас, 110 лет спустя, тяжело, невыносимо читать эти строки. Подлая беспардонная травля, а не болезнь стала непосредственной причиной гибели поэта. Еще один поэт в России «пал, оклеветанный молвой». Как Пушкин до него, как Пастернак после него. А ведь мы знаем, как знал и черносотенец Буренин, что поэт умер полностью расплатившись с долгами, более того, завещав всю свою литературную собственность в пользу нуждающихся литераторов.

Так давайте хоть сегодня с опозданием на 110 лет защитим честь и достоинство гражданина Семена Яковлевича Надсона. Честь и достоинство поэта, стихи которого в России повторяли и стар, и млад. Честь и достоинство литератора, в 24 года ставшего лауреатом Пушкинской премии.

Почти 9 лет из этих 24-х прожил Семен Надсон в нашем городе. Киев - самое яркое впечатление детства поэта. Вот отрывок, найденный в его посмертных бумагах (а для нас еще и колоритная картинка киевского быта 60-х годов прошлого века).

«Когда случается мне представлять мое детство, прежде всего встает передо мной маленький флигелек в Киеве. Я до сих пор люблю такие флигельки: приветливый, уютный со множеством пристроек, с полусгнившим забором, за которым тянется пустырь, поросший молочаем, ромашкой и полынью. В низких комнатах с неуклюжими широкими печами, с цветами и занавесками на окнах, с дешевенькими обоями и некрасивой, но зато удобной и прочной мебелью, прошло мое первое раннее детство. Из него почему-то врезались в память две картинки. Одна - как я в первый раз четырех лет отроду в уютной кухне принялся учиться грамоте у моей рассудительной старушки-няни, готовя сюрприз ко дню ангела мамы...»

Любовь к Киеву, к украинской природе поэт пронес через всю жизнь. Описанию этой природы посвящено самое раннее из сохранившихся стихотворений Надсона - «Фантазия» (его сберегла сестра поэта). А вот отрывки из стихотворений последнего периода.

Прощай, туманная столица!

Надолго, может быть, прощай!

На юг, где синий Днепр струится,

Где весь в цветах душистый май!..

Как часто от небес свинцовых

И душных каменных домов

Я рвался в тень садов вишневых

И в тишь далеких хуторов...

И еще:

Пишу вам из глуши украинских полей,

Где дни так солнечны, а зори так румяны,

Где в воздухе стоят напевы кобзарей,

И реют призраки Вакулы и Оксаны,

Где в берег шумно бьет днепровская волна,

А с киевских холмов и из церковных сводов

Еще глядит на нас седая старина

Казацкой вольности, пиров их и походов...

Промелькнула где-то в тексте статьи строчка из знаменитой песни Лебедева-Кумача «от Москвы до самых до окраин». Трубадуру сталинского рая нашлось место на карте Киева. А вот улицы Семена Надсона в нашем городе нет. Как нет и мемориальной доски ни по одному из надсоновских адресов. Обидно, конечно. Но все-таки главный памятник поэту - его стихи и память потомков. А замечательная лирика поэта достойна нашей любви и светлой памяти.