«Благословенна будь, моя єдина…»

Украинский поэт Александр Олесь, будучи в эмиграции в Праге, пишет поэтическое послание Максиму Рыльскому:

«Та я хотів у Вас спитати:

Як Бог Вас досі уберіг,

Як досі Ви чужої хати

Не переступите поріг?..

Гарчать на Вас, кусають пси,

А Ви обличчям до краси...

Як в бруді цім Ви жить змогли,

Як чисту душу зберегли?»

На эти вопросы один ответ — Екатерина Николаевна Рыльская, жена поэта.

Уезжая из Романовки в Киев, Максим Тадеевич взял рекомендательное письмо к бывшему односельчанину Очкуренко Ивану Опанасовичу с просьбой помочь устроиться с жильем. Когда Максим Тадеевич пришел по указанному адресу — Бульонская, 14 (ныне Боженко), хозяина дома не было. Екатерина Николаевна (в девичестве Паткевич), тогдашняя жена Ивана Опанасовича, велела подождать.

В гостиной, где остался Максим Тадеевич, стояло фортепиано. От долгого ожидания он решился сесть за рояль (а Рыльский был непревзойденным импровизатором игры: музыке его учил сам Мыкола Лысенко, друг отца, после его смерти гимназист Максим несколько лет жил в семье композитора). Услышав мелодию своей любимой песни «Ой одна, я одна та й у батенька була...», Екатерина Николаевна вошла и тихо запела. Максим Тадеевич остался квартировать в их доме на Бульонской, принадлежавшем ее тетке Агафье Иосифовне Квашниной.

Максим работал в школе, со временем еще начал читать лекции по украинскому языку и литературе на рабочем факультете Киевского института народного образования. Екатерина беспокоилась о молодом учителе, а в редкие минуты передышки просила поиграть. А сама пела. Именно песня сроднила их. Так что надпись на издании «Козацьких пісень», подаренном на день рождения 7 декабря 1927 г. (уже своей жене), не случайна: «Милій моїй Катюсі, щоб полюбила пісню так, як я її люблю і щоб частіше заглядала до піаніно, як до примуса».

Поженились они 12 июля 1926 г. Брак их зарегистрирован в Демеевском загсе. Свидетелями были друзья Максима Тадеевича — адвокат, прозаик, публицист, переводчик, критик Михаил Могилянский и литературовед, археолог, этнограф Виктор Петров. Оба были близки к группе неоклассиков. Именно в уютной квартире старосветского домика на Бульонской чаще всего проходили литературные посиделки, вечера, знаменитые нео­классические слеты.

Иван Очкуренко сначала препятствовал влюбленным, им даже пришлось тайно похитить Жоржика (сын Е.Рыльской от первого брака, усыновленный М.Рыльским) и скрываться у подруги Екатерины Нико­лаевны. Квартира ее располагалась на втором этаже красивого двухэтажного дома по ул.Лабораторной, 12, где когда-то жила семья Ульяновых, был музей. Теперь здесь уже несколько лет разруха и запустение.

Хотя Екатерина Николаевна была на девять лет старше, но, как мне рассказывала Елена Максимовна Рыльская (жена Георгия), этого не было заметно. Екатерина Николаевна была невысокой, худенькой, хрупкой, всегда следила и за прической, и за одеждой. Никогда она не позволяла себе выйти из спальни в халате или тапочках — только в платье или юбочке с кофточкой и обязательно в туфельках да еще и на небольшом каблучке. «Все мы всегда любовались ею», — завершает рассказ невестка.

А какая она была кулинарная мастерица! Никто не умел так приготовить суп из дикой утки или зажарить зайца. Давний друг семьи Остап Вишня даже увековечил это в одном из своих произведений.

Екатерина Николаевна обладала талантом одаривать людей вниманием. Материнским теплом она согрела детей рано умершего старшего брата Максима — Ивана Тадеевича: Любочку, Павлика, Максимку, Петю. Как о родных дочерях заботилась о невестках Елене Максимовне и Галине Феодосьевне. А как в тяжелые послевоенные годы помогала мужу, обремененному административными, общественными и творческими заботами, с устройством быта и досуга писательских семей! И над всем этим — деликатность, впечатляющая скромность, простота.

В свое время мне приходилось поездить и по Украине, и по Союзу, встречаться со многими знаменитыми и известными людьми, и когда речь заходила об Екатерине Николаевне, все в один голос говорили, что она — символ жены поэта.

Екатерина Николаевна была другом и советчиком, первым читателем и первым критиком большинства поэзий Рыльского. И каждую свою книжку, каждое творческое достижение дарил он жене. Вспомните «Напис на українському двотомнику О.Пушкіна»:

«Тобі дружино, друже милий,

Двотомник Пушкіна несу.

Ми всі чимало доложили

Свого уміння, хисту й сили,

Щоб передати, як уміли,

Величну пушкінську красу».

А сколь красноречив автограф на другой книжке: «Моїй радості, моїй честі, моїй красі, моїй любові — Катерині Рильській. 29/ІХ.1946». Или на сборнике «Збір винограду» — «Другові й дружині Милій Катерині Виноградом цим Дар несе Максим. 26.12.1940».

В музее поэта есть следующее фото: Екатерина Николаевна сидит на скамейке в Жулянах, она приехала в аэропорт, чтобы встретиться с Максимом. Он летел из Москвы в Австрию в составе делегации депутатов Верховного Совета СССР (апрель 1956 г.), и у самолета была часовая остановка в Киеве. А чтобы сделать еще приятнее своему мужу, Екатерина Николаевна одела вышиванку, которую он ей привез из Болгарии. Раньше и сама любила с ним ездить. Вместе побывали в Остре и Москве, Коктебеле и Приморске, в Сочи и Гаграх. Частенько наведывались в Романовку, но милее всего им обоим было в Ирпене:

«На іменини Катерині

Слова я ніжні подаю.

Люблю тебе навік, як нині,

Як совість я люблю свою…

Признаюсь щиро, Катерино,

І в цьому свідок сам нам Бог:

Чудово мати нам родину,

Найспокійніше

ж нам удвох».

Когда же жена уже недомогала и не могла разделить странствия по Украине, Белоруссии, России, Армении, Грузии, к ней почти каждый день со всех сторон прилетали письма. Взволнованные впечатления и информативные сообщения поступали из Болгарии, Югославии, Франции. Вот едва ли не одна из последних открыток, присланная 29 мая 1957 г. из Парижа: «Дорога Катрусю! Маю сьогодні їхати на тиждень до Провансу — Авіньйон, Марсель і т. ін. Після того повернусь у Париж на Конгрес, який кінчиться 10-го, але я десятого ж маю відлітати до Москви, де пробуду не більше дня — і додому! Тут прекрасно, а дома краще. Цілую Тебе і всіх. Максим».

Однажды в один из вечеров, когда мы с Богданом Максимовичем, тогдашним директором музея, сидели над письмами Максима Тадеевича, готовя их к изданию, он вытянул фото. На нем рядом с Максимом Тадеевичем — красивая черноволосая женщина с букетом ромашек. «Это Валерия Познанская, — сказал он. — Большая страсть отца. Она химик. Им в один день вручали Сталинскую премию. Они там и познакомились. Вы должны об этом знать (я в то время работала замом директора по научной работе музея Максима Рыльского. — Н.П.), но пока я в музее, этой фотографии в экспозиции не будет».

Был март 1943 г. Максим Тадеевич жил в Москве, а семья оставалась еще в Уфе. И когда Владимир Сосюра привез 13 мая Екатерине Николаевне от Максима «флакон духов и коробочку пудры», что-то насторожило ее душу. В свое оправдание Максим Тадеевич присылает еще и поэтические строки:

«Катерино і Богдане!

Хай вам мир і спокій гляне

В золоті серця,

Щоб у щасті ви ходили

І хоч трішечки любили

Мужа і отця.

На землі усяк буває,

Кінь і той ся спотикає,

Хоч дві пари ніг.

Але те у толк візьміте,

Що ще більше вас любити

Я б уже й не міг».

Богдан Максимович с горечью вспоминал, как в те дни сердился на отца, говорил ему нехорошие слова, чтобы он уходил из семьи, но в его защиту становилась Екатерина Николаевна. Мол, ты не имеешь права судить отца. А самого Максима Тадеевича не упрекнула ни словом, ни взглядом. И вскоре была вознаграждена теплым признанием:

«Я стільки раз,

дружинонько моя,

Руїну ніс твоєму супокою,

Що сам дивуюсь

ніжності твоїй:

Її я чую в стороні чужій».

В 1945 г. в составе делегации Всеславянского комитета он посетил Югославию. Оттуда прислал три поэтических письма — «Рідному краєві», «Синові» и «Дружині», который завершается трогательно:

«Благословенна будь,

моя єдина,

І чистий Київ наш

благослови!

Сорочку вишиваючи

для сина,

І чоловіка стиха назови.

Ми довгу путь пройшли —

та не скінчили!

З тобою я — і усміх бачу

милий».

Там же, в Белграде, написал и цикл «Вірність»:

«Отак пройшли життя

ми довгі гони.

Всього було — й трутизни

і вина

У чарці тій, якій немає дна,

Аж поки кров навік

не захолоне.

Дай рученьку, спрацьована,

худа!

Волосся дай мені

поцілувати, —

Ця сивина прекрасна

й молода.

Ти друг, ти вірність,

ти жона і мати, —

О! Бачиш? Син наш

за вікном біжить! —

Люблю тебе. Не можу

розлюбить».

Все стало на свои места. Все улеглось. А непрошеная страсть («затремтіло серце кволе болем молодим») осталась в цикле «Остання весна»:

«Ось вона весна остання,

Мед гіркий зачарування,

Труєне вино!

………………………

І гірке, що мене отруїло,

Буде радістю внукам моїм,

Бо у слові озветься стокрило

Тишина, перетворена

в грім..,»

Богдан Максимович Рыльский в своих воспоминаниях «Мандрівка в молодість батька» вспоминает очень интересный эпизод: «В 1939 году Жорж поступил на первый курс радиофакультета Киевского индустриального института (ныне политехнический институт). Но долго учиться ему не пришлось. Спустя несколько месяцев после поступления в институт был опубликован приказ Наркома обороны Тимошенко, согласно которому студенты первых и вторых курсов лишались права на отсрочку от призыва в армию. Так Жорж оказался в армии, в артиллерии. Сначала его часть располагалась в Виннице (мы всей семьей однажды ездили его проведать), а потом ее перебросили на западную границу. Как раз летом 1940 года возникло довольно напряженное положение на границе с Румынией. Советское правительство выдвинуло требование о возвращении Буковины и Бессарабии, отторгнутых от нашей страны после первой мировой войны. Но как отнесутся к этому требованию тогдашние правители Румынии, конечно, никто не знал. А из писем Жоржа домой было видно, что его часть находится как раз в этой горячей точке. Как все это отразилось на маме и говорить нечего. Всегда энергичная, она стала грустной, затосковала, все, как говорится, валилось у нее из рук. Отец старался успокаивать маму, мол, все уладится мирно, но это мало помогало. В доме поселилась какая-то тревожная напряженная тишина. И вот однажды возвращаюсь с речки на обед домой. И что это? С улицы еще вижу настежь распахнутые окна, а из них льется бодрая, веселая музыка — игра на рояле. Забегаю в дом — за роялем мама, улыбающаяся, радостная, вся словно светится. Оказывается, по радио только что сообщили — Румыния приняла наш ультиматум. Сколько лет прошло с того времени (воспоминания были написаны в 1983 г. — Н.П.), но достаточно взглянуть на рояль, и в глазах милая улыбающаяся мама, а в душе звучит тот далекий радостный вальс…»

Счастлива она была в 1940 году, когда отмечалось 30-летие творческой деятельности ее Максима. И вновь обратимся к очевидцу — сыну Богдану: «Литературный вечер тогда состоялся не в марте, а в апреле, в здании консерватории на улице Прорезной. К празднику отцу была пошита темная визитка с круглыми фалдами и такие же темные, с едва заметной продольной белой полоской брюки. Новое платье (а может и костюм) приготовила и мама. Во всяком случае, когда под аплодисменты присутствующих они вместе с А.Корнейчуком появились за столом президиума, мне показалось, что наряднее и красивее их нет людей на свете. Отец, озаренный каким-то внутренним светом, с еще не совсем поседевшими волосами, в стройнящей его визитке… И рядом мама, чуть растерянная и счастливая. Особенно смутилась, когда Александр Евдокимович представлял ее присутствующим, а те ответили продолжительными аплодисментами. Только сейчас я могу себе представить, что это был за праздник для ее души».

Наверное в те минуты кадры воспоминаний заполонили ее сердце: «… вспомнила безвестного романовского учителя, вспомнила тяжкий путь к решительному шагу — разводу с первым мужем, и первые прекрасные годы новой супружеской жизни… увидела себя в постоянных заботах об огромной семье… вспомнила свою повседневную, характерную для 30-х тревогу о дальнейшей судьбе того, кому отдавала жизнь без остатка, о судьбе того, кто так нежно и трепетно зовет ее Катрусей» (Б.Рыльский). Вот они с Максимом и Жоржем —«рако-щуколовом», как нежно называл его Максим Тадеевич, в 1929 году путешествуют на пароходе по Днепру, тогда они посетили Днепровские пороги и в Днепропетровске встретились с историком, академиком, мудрым «запорожским характерником» Дмитрием Яворницким. Вспомнилось тяжелое, но плодотворное для Максима остерское лето в 1932 году, когда всей семьей (уже был и маленький Богданчик) жили у друзей — в семье профессора географии А.Розанова. Незабываемые торжества на Тарасовой горе 19 июня 1939 года по случаю открытия памятника и музея Т.Шевченко в Каневе. Участие в марте 1936 года в первой декаде украинского искусства в Москве вместе с коллективом Киевского оперного театра, где Максим Тадеевич заведовал литературной частью. Вспомнила, как вдвоем начали приводить в порядок ирпенское жилье — она занималась ремонтом и меблировкой, а Максим хлопотал по земельному участку... Ворвалось и горчайшее воспоминание отчаяния 1931 года: как после обыска увели Максима пешком под конвоем с Бульонской через весь город в Лукьяновскую тюрьму. И это в день рождения! Мытарства по канцеляриям и учреждениям, чтобы добиться правды. Тяжелое материальное положение семьи, постоянное нервное напряжение и недоедание.

Богдан Максимович рассказывал, смотря на фото тех лет, где он снят с мамой: «Какая же удивительная мама на этой фотографии. Худенькая, изможденная, в старомодной шляпке. А руки… Я не могу без боли смотреть на мамины руки на этой фотографии. Худые, с отекшими жилами, работящие руки, на которые судьба возложила большое бремя забот об отце и его будущем, заботы о детях и семье, родные руки, которые так нежно и ласково прижимают меня, маленького бутузика, бессмысленно еще смотрящего на окружающий мир… Но больше всего поражают глаза — в них все: и боль, и невыразимая мука, и мудрость, и ласковое тепло... ».

Вновь погрузилась в воспоминания: вспомнила, как «выручал» «Торгсин» — так называлась в 30-е годы система магазинов, где можно было за серебряную ложку или какую-то ценную вещь получить продукты, чтобы испечь домашние пирожки, которые так любил Максим, и пойти к нему на свидание. Вспомнила, как ездила в Харьков, тогдашнюю столицу, как с большими трудностями попала на прием к генеральному прокурору, как написала Максиму, что увлекается поэзией Ахматовой и дважды подчеркнула, чтобы Максим все понял — генеральным прокурором республики был Ахматов. Возникла в воображении картина, как лицемерно прокурор «удивился»: «Как, известный украинский поэт в заключении? Не может быть... Разберемся...»

Счастливым был и день празд­нования 50-летия Максима Тадеевича. Торжественный вечер состоялся 19 марта 1945 года в здании Театра русской драмы им. Леси Украинки (в неотстроенном еще Киеве это было одно из немногих зданий, где можно было отметить юбилей). Большой радостью для нее и подарком был приезд с фронта Жоржа, а перед этим были невыносимые дни ожидания письма от него. Вспомнилась недавняя разлука с родным городом; тяжелое, тревожное военное время, пребывание в далекой Башкирии. И все же она верила в победу, преисполняла этой верой других. Как могла, согревала и помогала: хотя сами теснились в маленьком гостиничном номере, и когда приехал с фронта Михаил Стельмах, все-таки примостила его у батареи, и он спал на шинели.

Однажды Максим Тадеевич привез из Москвы для семьи яблоки и горох. Екатерина решила: пусть и товарищам Богданчика будет праздник — и одарила всех соседских детей гостинцами к Новому году — яблоком и горст­кой гороха на суп. Об этом мне рассказывала поэтесса Валентина Малышко, дочь Андрея Малышко, тоже тогда находившаяся в Уфе. И по сей день тепло вспоминает Екатерину Николаевну литературовед Михайлина Коцюбинская — ее мама Екатерина Коцюбинская дружила с Рыльськой.

И вот в тот юбилейный вечер сидела в президиуме рядом с Максимом, радовалась за него и думала: пусть еще зияет Киев чернотой выбитых окон опустошенных квартир (их эта участь также не минула, жаль архива и библиотеки, которые они с Максимом тщательно подбирали, были там и ценные книги из библиотеки Тадея Рыльского; хорошо, если кто-то куда-то вывез и где-то все сохранилось, а если просто сожгли, обогревая морозной военной зимой жилье?), пусть еще бродят холод и лишения по домам, но надежда на счастливое будущее питает ее душу...

Однако ее семью ожидали новые удары, новые испытания. На республиканском совещании молодых писателей, расширенном пленуме правления Союза писателей Украины (15—20 сентября 1947 года) против М.Рыльского выдвинули беспочвенные обвинения в том, что он допустил националистические ошибки. В республиканской прессе появились статьи, преследовавшие цель очернить творчество поэта и ученого. «Критики» доходили до абсурда: «Неизвестно, каких советов вы сын» — обвинили его за патриотическое стихотворение «Я — син Країни Рад», написанное в дни военного лихолетья. За строки «Вже й поля жовтіють і синіє небо...» из стихотворения «Яблука доспіли...» получил прозвище «петлюровец»: видите ли, это же цвета националистического флага?! Даже за строки лирического стихотворения «Ластівки літають, бо літається...» тоже досталось: «Как это во время планового советского хозяйствования может кто-то летать, когда вздумается?» Таких «шедевров» хватало. Активнее всего взялся за Рыльского (а еще за Юрия Яновского и Ивана Сенченко) Лазарь Каганович.

Существуют воспоминания Довженко, как распинали «поэта Р.». Он вышел и поклялся, что в Украине испокон веков небо синее, а пшеница золотая; а еще гордо добавил своему обидчику: «Вы пришли и уйдете, а я уже остался» — и пошел в буфет... Начались долгие настырные требования покаяться, даже самый близкий друг Андрей Малышко приходил и просил: «Это нужно для сохранения не только вас, но и Украины». В конце концов 11 декабря 1947 года «Літературна газета» напечатала «признание» Максима Рыльского «Про націоналістичні помилки в моїй літературній роботі».

Екатерина Николаевна в эти месяцы очень беспокоилась, потому что хорошо помнила, чем заканчивались подобные случаи в 30-е годы. Забот и волнений добавило еще и письмо от Сталина, которое принесли сотрудники соответствующих органов однажды на рассвете. От таких организаций в те времена ожидать чего-то хорошего не приходилось. Но на самом деле это было разрешение Сталина получить определенные кредиты на строительство голосеевского дома. В какой-то мере это письмо стало «охранной грамотой» для поэта. Но не более как и «Пісня про Сталіна». Ведь знал же Каганович о ней, да и пел ее весь народ. Кстати, несколько деталей и уточнений по поводу «Пісні про Сталіна». Очень часто, даже среди солидных и серьезных исследователей, бытует мнение, что она написана в тюрьме и поэтому его отпустили. В документах допросов во время следствия, переданных музею в ноябре 1989 года Комитетом государственной безопасности, находим «Дополнительные свидетельства», написанные собственноручно Максимом Тадеевичем, которые заканчиваются прось­бой, продиктованной чувством долга перед своей семьей: «сім’я моя в дуже тяжкому стані: хвора на серце жінка з чотиримісячним хлопчиком і другий хлопчик, учень трудшколи, зосталися без чоловіка й батька, отже, й без засобів для існування. Прошу, коли це можливо, дати мені змогу вернути собі своєю роботою ім’я чесного громадянина Радянського суспільства, а сім’ї моїй спокій (30.ІІІ.1931)». Максим Тадеевич навсегда запомнил последний день в тюрьме. Следователь издевался над ним, говоря, что, поскольку он не признает себя виновным, то получит десять лет на Соловках, хотя и знал, что уже имеется постановление об освобождении. И, поняв, что поэта, измученного допросами и однообразными требованиями, уже ничем не запугаешь, наконец-то произнес: «Хотя, Рыльский, вы и наш классовый враг, вы еще можете быть нам полезны. А потому принято решение вас освободить».

И вскоре появилось то, чего от него ждали — произведения декларативные, стихи на потребу дня (чем грешили едва ли не все тогдашние писатели): «Знак терезів — доби нової знак», «Визвольник людства — вольний пролетар» і «Моя батьківщина — удар молотка…» Можно так сказать: Максиму Тадеевичу «повезло», что он попал в тюрьму одним из первых, когда еще не ввели страшные ежовские порядки...

Хотя встречаются ныне такие «исследователи» нашей истории и литературы, которые вменяют Рыльскому то, что он выжил. Вот если бы погиб — то стал бы героем. Но в памяти потомков он останется человеком, отстаивавшим и защищавшим в тяжкие времена украинскую культуру, ее самобытность и сам внесший весомый вклад в ее развитие; собственным творчеством и общественной деятельностью боролся за развитие украинского языка, равноправие, проявил смелость и настойчивость, когда шла речь о возвращении имен деятелей культуры, необоснованно репрессированных, в частности М.Зерова, М.Вороного, П.Фи­липовича, А.Лебедя, П.Ко­лис­ныка и др. И «хоч полонений, чим далі, тим виразніше намагався продовжувати ту чинність, яку вже не могли виконувати замордовані ворогом Зеров і Филипович, Нарбут і Леонтович, Курбас і Куліш» (Е.Маланюк).

Вернемся к упоминавшейся «Пісні про Сталіна». История создания песни такова: Андрей Хвыля, руководивший тогда художественными делами в Украине, предложил Максиму Тадеевичу и известному в то время композитору Льву Ревуцкому создать песню о Сталине. Как тогда делалось, к деятелям искусств было организовано письмо от колхозников, и 18 ноября 1935 года в газете «Більшовик» появилась заметка М.Рыльского «Пісня буде написана». А 12 марта 1936-го «Літературна газета» впервые напечатала «Пісню» («Із-за гір та та з-за високих…»)... К счастью или на беду авторов, художественный уровень и текста и музыки был высоким, песня сразу полюбилась и стала народной.

Практически только после статьи Н.Хрущева «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа» развеялся туман подозрений над фигурой Максима Рыльского, которому не могли простить аристократическое происхождение, пренебрежительно называя его «попутчиком». В газете «Правда», 27 августа 1957 года, Хрущев пишет: «Мне с большим трудом удалось оградить от разносной критики такого заслуженного писателя, каким является Максим Рыльский, за его стихотворение «Мать» («Слово про рідну матір». — Н.П.) полное глубоких патриотических чувств. Главным поводом для необоснованных обвинений против Рыльского и нападок на него послужил тот факт, что в стихотворении, воспевающем Советскую Украину, не было упомянуто имя Сталина. И т. Каганович, который подхалимничал и все делал для раздувания культа личности Сталина, стал изображать Максима Рыльского как украинского буржуазного националиста… Надо сказать, что это могло привести к тяжелым последствиям и не только для литературы».

Наконец-то Екатерина Нико­лаевна могла ощутить покой. Уже можно было не волноваться за Максима, гордиться его успехами, ведь он переживал творческое вдохновение, которое окрестили третьим цветением. Могла любоваться красотой голосеевских цветов, особенно роз и гладиолусов, выпестованных Максимом, наслаждаться музыкой, радоваться за сыновей и тешиться внуками... Но здоровье крайне подорвано — два инсульта. Первый случился в начале 1949 года. «Сказалось невероятное напряжение сил и нервов в годы войны, постоянная тревога за судьбу родных и близких. Не прошло бесследно и время травли отца… Врачам еле удалось вернуть ее к жизни» (Б.Рыльский).

Однажды Максим подарил Катюше уксусное дерево. Оно разрослось и заглядывало в окно кабинета. Максим Тадеевич всматривался в него, и даже мысленно разговаривал с ним, будто о чем-то рассказывал или советовался с женой. И позже в далеком Кракове 1 декабря 1959 года эти чувства вылились в прекрасную поэзию, вошедшую в знаменитый сборник — небольшой, но столь весомый и в его творческом активе, и в украинской поэзии — «Голосіївська осінь»:

«Ліс, повитий срібноперим

димом,

В синяві, у золоті, в іржі —

Ніби осінь пензлем невидимим

В небі розписала вітражі.

Пізньої діждавшися обнови,

У саду, де паморозь легка,

Червоніє дерево оцтове,

Мов смішний малюнок

малюка.

Я колись привіз його дружині

І маленьким зовсім

посадив, —

Та самотньо я милуюсь нині

Тим наївним багрецем листків.

Не почує тиша ця глибока

Голосу твойого, друже мій…

Пам’ять серця —

о вона жорстока,

Та без неї важче, як при ній!»

Он остался один. В последние дни воспоминание о «той, с которой век прошел» согревало, утоляло невыносимую боль. А их совместное фото на крыльце голосеевского дома, висевшее в спальне над кроватью, переносило в счастливые супружеские годы:

«Тобі одній… Хоч фраза

ця не раз,

Мільйон разів писалась

і співалась, —

А чи багато в світі фраз?

Тобі одній все,

що в житті зосталось…

Одній тобі, твоїй руці худій,

Твоєму серцю теплому

звіряюсь,

І каже серце тепле: молодій,

Живи, твори! —

і я йому скоряюсь».

«Архімайстром нашої поезії, великим сеніором нашої мистецької культури і людиною щедрого серця та винятково особистого чару» назвал Максима Рыльского один из выдающихся поэтов украинской диаспоры Евгений Маланюк. «З пошаною мусимо ствердити, — писал он в статье «Над могилою Максима Рильського (1964), — що історичну ролю закладника нашої культури й нашої духовності, ролю, до якої він не був призначений і до якої, як уроджений поет, не був здібний, — Максим Рильський виконував як свій твердий національний обов’язок, ніс, як свою нев­благанну долю: гідно і неослабно до кінця».

Екатерина Николаевна была наделена редчайшим талантом и умением — самоотреченно любить, и ее с благодарностью и неж­ностью увековечил в своих произведениях Максим Рыльский.