Верую… «Знаковый» актер отечественного театра Петр Панчук: «Мне всегда было жаль Шевченко... Даже когда заходил в его музей — плакал»

В Театре имени Ивана Франко в обстановке «полулегальности» выпускают премьеру спектакля «Дредноуты» по пьесе популярного российского современного драматурга Евгения Гришковца. Режиссером постановки стал Петр Панчук, актер, которого критики называют блестящим, знаковым, суперпрофи... По мнению «ЗН», знаковый — это один из вариантов знака качества. Панчука открыл Андрей Жолдак в «Идиоте» Достоевского — и это был действительно знак качества, об актере заговорили. Потом одна за другой посыпались роли в Театре Франко в спектаклях «Батько», «Буквар миру»... В «Божественній самотності» он сыграл Тараса Шевченко. А одна из последних его премьер — «Наталка Полтавка» (актер играет Возного) — по мнению экспертов, одна из реальных претендентов на премию «Киевская пектораль».

— Кажется, это первое обращение Национального театра имени Франко к Гришковцу. Почему вы выбрали именно эту пьесу?

— Каких-то логических причин я вам не назову. Есть в нашем театре одна актриса, Наталья Ярошенко, и она около двух лет жаловалась, что незанята. Я и решил ей помочь, поскольку сам несколько лет не играл и знаю, как это мучительно. Помните, как Шевченко не давали ни писать, ни рисовать, а он мучился... Вот так и актер страдает. Из сочувствия я решил помочь Наталье, чтобы она играла на малой сцене. В результате остановились на Гришковце, потому что сам автор написал: «Дредноуты» — пьеса для женщин». Гришковец — и автор, и исполнитель, он говорит о проблемах мужчин, но подписал — «для женщин», поскольку женщины должны слушать. И я рассудил по принципу детской наивности: если «пьеса для женщин», то и играть ее должна «женщина». Спектакль мы уже показали дважды, там еще играет молодой актер Александр Печерица.

— А соглашаетесь ли вы с мнением «Литературной газеты», что Гришковец сегодня — «имитатор искренности в театре»?

— Я видел его только в одном спектакле — «Одновременно». И сам Гришковец мне понравился. Но имитатор ли он или все это на самом деле? Человек как пирог — много срезов. Думаю, когда он писал пьесу, то углублялся в себя и не жил только поверхностным, социальным срезом. Ему удалось достать из своего сердца то, что когда-то туда упало и там жило. И это он изложил на бумаге. Поэтому «имитатор» — не совсем правильно. Все равно театр — это момент «представления». Но эмоция должна быть настоящая. И мне кажется, что в этом плане Гришковец — не поверхностный человек, в его произведениях ощущается чистота. Сам Иисус Христос сказал: «Будьте как дети». Когда ребенок смотрит на тучу, ему кажется, что это что-то невероятное. А уже в школе говорят, что это молекулы воды, и взгляд от этого становится серый и научный, он обедняет душу. «Дредноуты» — спектакль почти без спецэффектов, без «концепций». Делаем все искренне, наивно и немного по-детски.

— Вы знакомы непосредственно с самим автором?

— Не знаком. Но когда-то в одном номере театрального журнала случайно мое интервью оказалось рядом с его. Подумал, когда буду просить у него разрешение на пьесу, принесу этот журнал. Но, собственно, уже поздно, потому что мы сделали спектакль. Помните, как в «Мастере и Маргарите»? «Чтобы знать, что это писатель, достаточно прочитать одну страницу его романа».

— О начале вашей творческой карьеры известно немного. Как вы начинали?

— Можно сказать, что к выбору профессии меня подтолкнули вполне определенные обстоятельства. Во времена моего детства у нас был дом на две половины — кухня, где мать готовила еду, и комната, в которой спали родители (там была икона и сундук с одеждой). И помню, что надевал я мамино зеленое платьице, завязывал платок, открывал двери и появлялся перед ней. А она сидела на другой половине дома и смотрела. Навсегда запомнились радость и удивление, с которыми она говорила: «Ой, какая же у меня хорошая девочка!». Такие моменты, когда ты удивляешь человека и он реагирует, запоминаются. У нас когда-то в театре один мальчик, сын актера, вышел на сцену, и ему долго аплодировали, а кто-то сказал: «Вот уже и заглотил этот крючок!» То есть он почувствовал привлекательность аплодисментов.

— А когда вы с домашнего карнавала перешли на профессиональное переодевание? Кто были вашими учителями?

— Сначала закончил в 1976 году Луцкое культурно-просветительное училище по специальности режиссер самодеятельных коллективов. Но хотел быть военным, поэтому и подавал документы то в Суворовское училище, то в Высшее пограничное в Москве. У меня была плохая характеристика. Все говорили, что из меня, разгильдяя, ничего не выйдет. Внутренне ощущал, что мне нужны очень суровые внешние рамки. В военные меня не приняли. Говорили, что с такой характеристикой даже в тюрьму не примут. Уже спустя некоторое время я «ознакомился» со своей характеристикой, в которой было написано: «Хороший организатор, неоднократно организовывал товарищей на плохие поступки». После училища я служил в Севастополе на надводных кораблях, дредноутах. Воинская часть искала музыкантов, а я всегда играл в селе на свадьбах на трубе, вот так попал в оркестр штаба Черноморского флота. Когда отслужил, пришел прослушиваться в Киевский театральный, но поступать не хотел, поскольку очень любил село. Думал, буду жить в селе, учить людей играть на инструментах, ходить в лес и ставить там спектакли. Я и сейчас не стал городским. Но тогда меня прослушал Леонид Артемович Олийнык, светлой памяти человек, и взял в институт. Учили меня такие корифеи, как Ада Николаевна Роговцева, Олег Никитович Шаварский, Сергей Владимирович Данченко...

— А потом вы, конечно же, попали в театр Франко...

— Я работал в институте, и потому Данченко взял меня в театр. Много лет играл эпизоды, в массовке. Долго-долго был «непослушным» парнем, всегда боролся — и в институте, и на службе, всегда искал правду.

— Были ли однодумцы, поддержавшие вас в поисках правды?

— Поддерживали за кулисами, ибо невыгодно быть в оппозиции к руководству — человек же всегда хочет что-то играть в театре. И вот постепенно от меня откололись друзья, а я все боролся-боролся. И доборолся — вокруг никого не осталось, только я, праведный. Ну а кому такая победа нужна? В полную силу я стал работать с Жолдаком только в 42 года, когда профессия актера должна уже идти к завершению. Я сыграл в его «Идиоте» главную роль — князя Мышкина. И когда театр возглавил Ступка, он дал мне широкое пространство для самовыражения, за что я ему признателен. Знаете, около двух лет назад я ставил на малой сцене в фойе спектакль «Батько» по Стриндбергу и играл главную роль, а Сашу Билозуба взял в сорежиссеры. Когда сыграл, ко мне подошел Михаил Юрьевич Резникович и сказал: «Петя, я тебя поздравляю только с одним — с тем, что ты выстоял».

— Вы неоднократно были на одной роли одновременно с Богданом Ступкой, во всяком случае, такие распределения существовали и в «Істерії», и в «Наталці-Полтавці»...

— Так складывалось, что у нас было четыре-пять соролей, но выходило, что играл или я, или он. Знаете, сейчас я это все припоминаю, а у меня слезы на глазах... Когда-то давно в цирке боролись борцы, и только один раз в пять лет они собирались, закрывали двери и выходили один на один без публики, чтобы знать настоящую цену силы каждого. Такая борьба называлась «по гамбургскому счету». Так вот, по этому «гамбургскому счету» у нас есть внутреннее ощущение силы каждого. Я знаю, что он актер мощный. И подозреваю, что он хорошо думает обо мне. Мы на роль Сковороды в «Букварі миру» были распределены вдвоем, потом на Фрейда в «Істерії», потом роль Возного в «Наталці-Полтавці». Сковороду я играл сам, так как у Ступки в то время были дела. А Фрейда мы вдвоем готовили, и когда он сыграл премьеру, сказал мне: «Давай, Петр, вводись!» А я ответил: «Богдан Сильвестрович, вы уже играете — так играйте дальше!» Есть момент, когда или он играет, или я — и мы никогда не ссоримся.

— Могут ли быть друзья в театре?

— Сковорода сказал: «Христианская любовь распространяется на всех, но дружить надо с немногими». Дружу с немногими... Есть такая история: к одному монаху подошла женщина и говорит: «Отче! Отче! Отче! Мы же свои!» А священник: «А у нас здесь все свои...» Поэтому в определенный период приходит понимание, что жизнь у нас очень короткая и каждый человек тебе посылается не просто так. И зачем еще какие-то претензии к этому человеку предъявлять, тратить на это жизнь? Все мы смертны, и завтра может или его не быть, или меня...

— Как вы восприняли недавнюю конфронтацию в театре? Не пытались ли вас «перевербовать» те или иные «кланы»?

— Все мы люди. Ведь даже когда дома ссорятся отец с матерью, ребенка тянут в разные стороны. Я так смотрю на ситуацию: «Плохой мир лучше хорошей войны». Все мы люди грешные, увлекающиеся, эгоистичные, самолюбивые и хотим, чтобы было так, как каждому из нас удобнее и выгоднее... Всегда высказываю мнение в связи с нашей пьесой «Дредноуты»: если бы людям, оказавшимся на тонущем корабле «Курск», кто-то сказал: «Слушай, ты выйдешь, мы дадим тебе воздух, но ничего не будешь иметь — и жена тебя оставит, и все, что нажил, потеряешь, — согласен?» Думаю, каждый сказал бы, что не нужно ничего, только бы выйти, вдохнуть воздух, пройтись босиком по берегу. Значит, для человека достаточно солнца, воздуха и горбушки хлеба! Поэтому «мышиная возня» — это только стремление удовлетворить собственные эгоистические потребности... Кажется, нет недостатка в ролях, славе, признании... Но ненасытному человеку всего мало. Я не принимал в этом участия… На мир можно влиять материально и духовно. Иногда советуют: не говорите детям о Боге столько, сколько Богу — о детях. То есть нужно стараться молиться, сколько ты можешь. Вот так я и старался, но не к лицу христианину об этом говорить...

— Как вы считаете, осталось ли место для нравственности и этичности в современном театре? Имею в виду, конечно, не только ваш родной театр.

— Конечно. Но есть различная высота нравственности. Например, ранее монах, который только приходил в монастырь, был намного сильнее, чем тот, который сейчас живет там всю свою жизнь. Кто-то, как лягушка в колодце, очищает воду, вот и в театре есть пара таких «лягушек». Не могу сказать, что все совершенно плохо. Когда я был молодым, своим стремлением найти правду больше мутил, чем вычищал это пространство. А сейчас мне лучше, потому что раньше все были «врагами», а сейчас смотрю — вроде нормальные люди...

— Как вы воспринимаете образ Тараса Шевченко, сыгранный в спектакле франковцев «Божественна самотність»?

— Шевченко — яркий метеорит, пролетевший по небу. Все его увидели, кто-то восхитился, кто-то испугался, а он сгорел... Но от этого явления остался след и горстка камешков. Вот я, собственно, и попробовал прикоснуться своей душой к тем остаткам в литературе, а это фактически пепел. В спектакле много ограничений: ты можешь что-то чувствовать, но станцевать это на малом сценическом клочке очень трудно, поэтому я понимаю, что не выразил Шевченко, как хотел бы.

— Некоторые критики отмечали, что вы старались показать страждущую фигуру Шевченко, человека, которого предали в первую очередь свои...

— Когда мне было лет пять, председатель колхоза подарил мне «Кобзар». А я не знал, что это, но очень его сердцем чувствовал. Даже по дате рождения мы рядом — у него девятое марта, а у меня седьмое. Мне всегда было жаль Шевченко... Даже когда заходил в его музей — плакал. А если плачу, значит это душа откликается на его жизненный путь... И когда все это выносишь на сцену, уверен — и у других сердца становятся мягче.

— Есть ли у вас сейчас приглашения в кино?

— Есть. Но не буду озвучивать. Опыт показал: только озвучишь, как все исчезает куда-то.

— Согласились бы вы сняться в финансово выгодном проекте, но с недостатками сценария?

— Конечно, если там нет какой-то паскудности и фальши. А что, разве я идеал? Все мы с недостатками. Мне часто предлагают, чтобы я шел рекламировать сигареты или водку... Как я, человек, который не пьет и не курит, могу на экране говорить: «Ну мальчики, посмотрите, какие хорошие сигареты!» Вот я вам здесь сейчас скажу, что не буду сниматься, а завтра мне принесут сценарий и предложат большие деньги, а потом упрекнут: «Смотрите, какой лицемер, в газете себя выставляет хорошо, а сам играет!» Но очень уж не хочется плевать в вечность...