ПОРТРЕТЫ ХУДОЖНИКОВ В ИНТЕРЬЕРЕ СЕМЬИ И КОСМОСА

Т ысячу раз спускался Анд-

реевским, тысячу раз болело сердце от облепившей его фарцы, и каждый раз как вздох, как спокойное прикосновение - большой камень внизу, справа, у кафе. Мужчина и женщина на коленях, слившиеся в поцелуе. Будто прорастающие из глыбы. Не роденовская экзальтация - тихая музыка вечных сил. Влечение тел как движение праматериков. И не у Мура в личном парке, у нас на Андреевском.

Ходил и радовался. Сетовал, что не знаю, кто скульптор. Таблички что-ли ставить. А тут попал в мастерскую, увидел каталог - вот те раз - Владимиров.

Клоков у Бабьего Яра, Селибер в Старом ботаническом, Прокопов возле Михайловской трапезной. В счастливое время живем: монстров-косиоров теснит первоклассная скульптура.

У каждого мастера - своя музыка. Владимиров - трудноподдающиеся камень, дерево. Муровские «прорастания» - в лучших традициях органической школы. Логика «проступания», «выявления», а не подгонка под априорный замысел.

Истины Владимирова - истины скалы, хранящей тепло летним вечером. Правда камня, где все весомо и истинно. «От живота» - любимое выражение. И сам он, невысокий, крепко сбитый - дальневосточный божок, нэцке, несущий счастье.

Темы невнешни и несуетны - семья, любовь, просто девушки с пышными волосами.

Не любит резких движений, патетики, дискретности. Тянет к глыбам, характерным, едва расчлененным, «владимировским» объемам.

Как там бурчал Микеланджело: «Если бросить...» У Владимирова все останется.

Под внешней монолитностью - прочный, «сезанновский», верней «бурделевский» каркас внутренних, тектонических сил.

Не объясняет словами, делает красноречивый жест сильной рукой.

Гармоническое напряжение, динамическое равновесие - его стихия. Его скульптура - для неспешного рассматривания. Прикасаний ладонью, щекой. Просто посидеть рядом. Как скифские бабы у входа в Исторический. Приходите в мастерскую, дай Бог и на выставку - гладить, касаться. Обретете покой.

Не в подвале мастерской, в тенистых скверах на перекрестках шумных улиц им бы стоять - напоминать о неспешном, шероховатости камня и ладони, изгибе ветки и спины любимой.

Ходил, касался, но увидел среди вечных камней и совсем другой народец. Темный, бронзовый, паучье-гибкий. «Паучки» - так и называет их автор.

Копошатся маленькие человечки. Страх, ревность, любовь, игра. Владимиров как Карабас-Барабас - переставляет, тасует, дергает за ниточки изломанных конечностей. Загоняет их во все новые и новые композиции. Из литейной подходят очередные ящички. Боюсь открывать - в них жутковатые, темные, паучьи сочленения необработанной бронзы.

Вспомните пространство-время старых камней. Мягкая тишина вечности. Тут - дерганый, напряженный ритм. Какая там неспешная шероховатость - резкий блеск металла. Острые углы, линия, силуэт. Пространство вокруг «паучков» тревожно. Рвется. Но тут же и стягивается. Внутреннего динамического равновесия уже не хватает - появляется внешняя стяжка. Веревки, опутывающие фигуры. Стяжка еще удерживает рвущуюся, ломающуюся гармонию, но это ведь и цепь!

Я представил себе, что фигурки ожили, задвигались. Тревожный, иногда зловещий, иногда смешной мирок. Напряженная драматургия очень современного, абсурдистского театра.

Но, если успокоиться - есть в них и какая-то притягивающая сила и красота. Пространство-то рвущееся, время - дерганое, но форма, крепкая «владимировская» форма выживет и в этих «нежизненных» координатах. Ее как прессом давят, а она только пружинит, изгибается.

Спроси у Владимирова - почему «паучья» пластика? Он плечами пожмет - мотив понравился. Да если б все можно было объяснить словами.

Режиссер, как всегда, время. Владимиров - чуткий резонатор, в лучших традициях аристотелевого мимесиса.

«Паучки - эстетика постчернобыльских дней. Неуничтожимая жизнь эпохи выживания.

* * *

К огда-то девушки песни

пели - про Байду, Сагайдачного. Тамила так свои плакаты пишет: казацкие чайки, знамена, давно исчезнувшие храмы. Плетется тонкая ассоциативная ткань - как в настоящей поэзии. Очень мягко, задумчиво, как про песни говорили, «тужливо». И пишет, именно пишет - не резкий, одномерный язык привычной рекламы - живопись. Мазки, рефлексы, светотени. Фактуру чувствует не пальцами, сердцем - так слепой кобзарь перебирал, наверное, козацкие клейноды. То потемневшая, облупившаяся фреска, то наивная прелесть старой вышивки, то патина древней керамики.

Любит деталь, тонко чувствует очарование, аутентику предмета. Есть плакат - настоящее знамя запорожского войска. Увидела в музее - не могла отойти, пока не написала.

Когда расставляешь плакаты в тесном полуподвале-мастерской у стен Софии - пространство расширяется бесконечно. Плывут корабли, душа улетает под гулкие своды церквей, странные дырки трипольской керамики втягивают тебя уж в совсем головокружительные дали, что твой Мур.

Не только пространство, время. Падаешь как Алиса в его пропасть и только нервным, экспрессивным шрифтом, как на стенах вавилонского дворца, тексты Т.Шевченко: «Полюбіте щирим серцем велику руїну».

Плакаты Тамилы Черныш любят художники. Дарит, покупают, вешают в мастерских, а на улице - на улице Ковбой Мальборо. Что делает нас похожими на окраины какой-нибудь Киншассы.

Вожди ушли, пришли «курочки чиккенс». Без них нельзя, но и с ними? Гулял я как-то по славному Нюрнбергу - Ганс Сакс позеленевший, домик дюреровский - душа отдыхает, голова кружится. Экология души - так получается.

И я не к тому, чтобы плакаты Тамилы увеличивать до гигантских размеров и вешать на Крещатике. Да и надо ли вообще, там что-то вешать? Пусть бы этим занимались где-нибудь в Пхеньяне. Киев - уникальный старинный город, со своим «слоистым» пространством-временем. Кто хоть раз попадал в магический театр старинных киевских улочек, не указаний к действию, чуда жаждет.

Плакаты Тамилы - для неспешного, чуткого.

Что собственно плакат? Психологический поединок со зрителем. Остановить, завлечь, запасть в душу. По идее - это всегда остро. Нужен «ход», как говорят профессионалы. У Тамилы острота не внешняя, но что-то трогающее, останавливающее ощущается сразу. Первое впечатление - красочное, очень живописное пятно. Как самоцветы, коктебельские камешки на фоне лаконичной промграфики. Подходишь, сложное кружево ассоциативной, многоплановой композиции. Переплетения старинных шрифтов. Втягиваешься в рассматривание. Тамила как икебану составляет. Иногда, неожиданно, человек в джинсовом костюме среди персонажей старинной фрески, а то и труба злополучного четвертого блока, пробившая серое яйцо среди буйного цветения писанок.

Удар? Но на то и плакат. Простота? Но эта простота архетипа. В каждой голове, в каждом сердце отзовется.

А часто и без «удара». Все, что делает Тамила, не рационально просчитано. Не хитрый дизайн - взволнованная речь девушки, душа у которой болит.