Мария Матиос: «Не знаю ни одного читателя, который бы оспаривал правду времени в моей «Нации»

Как странно… После презентации книги прозы «Нация» украинской писательницы Марии Матиос в конце прошлого года в Москве российские сайты и печатные издания России, Эстонии и даже Татарстана пестрят многочисленными положительными откликами. Российская «Новая газета» недавно напечатала обширное интервью с писательницей и очень жесткий отрывок из романа «Даруся сладкая».

Как странно… Александр Даниэль (сын знаменитого Юлия Даниэля) рассматривает появление этой книги на российском рынке как «важный аспект в контексте российско-украинских отношений».

Неужто правда, лед тронулся? И Россия захотела узнать образ Украины, до сих пор ей не ведомый? Ой ли… Поживем — увидим.

Сегодня лауреат Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко писательница Мария МАТИОС — наша гостья.

— Мария Васильевна, современная украинская литература, кто бы что ни говорил, — это изобилие стилей, направлений, жанров. Но несколько ваших книг указывают на то, что вы серьезно взялись «копать» именно историю Украины. Особенно 40—50-е годы ХХ века. Не хотите ли вы таким образом «приватизировать» то время и переписать вроде бы уже известную нам историю заново? Что вас так интересует? Модная нынче бандеровская тема?

— Знаете, у меня есть две основополагающие аксиомы — «Важно не время, когда происходят события, а человек в событиях времени» и «У каждого человека есть свое алиби». Меня как писателя интересует все, что касается человека, и все с человеком происходящее. В разные времена. В том числе в современности.

Но действительно, самый широкий общественный резонанс в Украине и за ее пределами связан с двумя моими книгами — романом «Даруся сладкая» и книгой новелл «Нация». Каждая из них уже выдержала по четыре издания, «Нация» и «Даруся…» переведены на польский и русский языки. А общий тираж «Даруси…» приближается к 100 тысячам, что по украинским меркам рекорд для такого вида художественной литературы при почти уничтоженной сети книгораспространения. Кстати, это никоим образом не касается литературы русскоязычной. Но это — другая тема.

Мой интерес к истории Украины с модой не связан. Моя проза — проза так называемого историко-психологического толка, воспроизводящая события 40—50-х годов прошедшего столетия на западноукраинских землях. Тему «Человек и его сопротивление времени» я разрабатываю лет двадцать, то есть фактически все время, которое присутствую в литературе. Я начинала с поэзии. А в 1992 году новеллой «Юрьяна и Долгопол» дебютировала в прозе. Я родилась на Буковине. И эта — до сих пор «бурлящая» — тема сопротивления для меня почти семейная. Хотя, с другой стороны, никто из нашей кровной родни не пострадал от политических репрессий (а я знаю свои корни от 1790 года). Разве что мои дед с бабушкой ночью «согревали» кости в огороде, прячась в кукурузе от расправы за то, что первыми записались в организованный в 1949 году колхоз им. Кирова. А куда было деваться, если в доме на то время было десять детей?! К тому же запись шла в лучших традициях демократии, то есть с правом выбора: за одним столом записывали в колхоз, за другим — в Сибирь. Да разве что моя родная тетя Гафия, первая из трех комсомолок деревни, первая доярка новоиспеченного колхоза, через полгода узнала от МГБ, что такое «иголки под ногтями» и «пальцы в дверях». А за что? В целях превентивности. Только за то, что колхозная ферма находилась в горах. А там, как известно, хозяйничали не только колхозники.

Но в нашей родне, как говорят на Буковине, в нашей фамилии, это не считают репрессиями. Упаси Господь! Ведь им в то время так или иначе подвергались буквально все. К примеру, сельские активисты Тащук и Шандро встречали в 1940 году красных освободителей хлебом-солью и украинскими флагами, а меньше чем через год их «замели» так, что до сих пор никто не знает их дальнейшей судьбы.

— То есть у вас нет личных счетов с тем временем?

— Отсутствие личных трагедий, связанных с историческими катаклизмами, — не повод отказаться от размышлений над трагическими страницами своего народа. Ведь у национальных трагедий нет срока давности. Хочу уточнить: нужен не взгляд с узконациональных колоколен, а размышления в системе координат общечеловеческих гуманистических ценностей. Поэтому только заангажированные люди могут упрекать меня в национализме или в чем-то в этом роде.

Может, в том, что я не люблю однозначных сюжетов, акцентов, однолинейных развязок, опять-таки «виновато» место моего рождения. Не следует забывать, что Северная Буковина продолжительное время находилась в составе Австро-Венгерской монархии, имела статус коронного края, где большое значение уделялось национальному вопросу. Испокон веков это был мультикультурный край. Украинцы, румыны, молдаване, немцы, евреи, поляки, чехи. А это очень влияет на формирование менталитета, мировоззрения, вырабатывает не только обостренное чувство принадлежности к той или иной этнокультурной общности, но и способствует исключительной толерантности. Да зачем углубляться в историю… Еще в 70-е годы, в свои студенческие времена, я помню Черновцы, говорящие минимум на пяти языках. Один из моих сокурсников позже стал депутатом израильского кнессета, а другой — проректором одного из московских университетов. Но это так — маленькая историческая справка к вопросу о многонациональном «украинском буржуазном национализме».

— А чем вы объясняете читательский интерес к такого рода прозе?

— Вы будете смеяться, но мне очень помогают наши политики-шулеры. Чем безответственнее их заявления по поводу послевоенной Западной Украины, тем выше читательский интерес к «Нации» и «Дарусе».

— Неужто секрет популярности в этом?

— Нет, конечно. Мне кажется, мое обращение к письму и стилю, близкому к классической прозе, тоже сыграло определенную роль в том, что спорные до сих пор исторические темы нашли горячий отклик в украинском обществе. Кстати, интерес к этой теме в Центральной и Восточной Украине не намного меньший, чем в Западной. То есть вопрос «как это было на самом деле?», судя по читательскому интересу, назрел в обществе. Часть общества очень заинтересована в том, чтобы посмотреть на эти темы не сквозь черно-белые лекала. И не через распространенную в современной украинской литературе форму клоунады. Или литературной игры. Читатель насытился постмодерном, шутовством. Он соскучился по литературе традиции. Я недавно в Москве принимала участие в Форуме писателей постсоветского пространства и с недоумением слушала дискуссию о том, интеллектуальна ли проза Толс­того. Конечно же, с точки зрения шута — она уморительна. Но мне кажется, что литературе не угрожает забвение, пока она оперирует категориями философии, истории и традиции.

— То есть жернова времени и человек — самое главное для писателя?

— А как же еще раскрыть глобальные проблемы, если не через самое сложное — человеческие взаимоотношения? Правда, легче философствовать в пределах больших чисел, больших территорий и т.д., чем смоделировать погра­ничную ситуацию и поставить человека перед тяжелейшим выбором. Загнать его в такой вот своеобразный бункер — физический, психологический, мировоззренческий. Дать ему очень узкую зеленую улицу. Любить или ненавидеть? Убивать или простить? Остаться подлецом или проиграть, но с честью? Вступить в противоборство сердца и закона? Чести или жестокости? Ведь законы сердца не всегда совпадают с законами общества. И законы чести далеко не всегда соответствуют законам сердца.

Честно говоря, мне интересны не столько ежедневные ловушки на человека, сколько поведение, мотивация личности в этих капканах. Какая разница, чем время испытывает человека — мировой глобализацией или бедностью? Повстанческой армией или птичьим гриппом? Все равно это лишь ловушки, соответствующие тому или иному отрезку времени. А вот «траектория движения» человека между этими капканами для художника — целый клад. «Рисуя» даже последнего негодяя, я должна его любить всеми фибрами своей души. Так, чтобы потом его возненавидел читатель. Без этой метаморфозы — любви-ненависти — невозможен ни один убедительный образ в литературе. Так что хочешь не хочешь, а человеческие узы, любовные, семейные, просто узы, они для меня — определяющие. Но это не самоцель. Просто мне кажется, что «дьявол» кроется в человеческой психологии, в сознании и подсознании — и ни в чем другом. От этого я и «танцую».

— Где для вас граница между добром и злом? Чем она определяется?

— Мне кажется, если был бы известен ответ на этот вопрос — где кончается Добро и начинается Зло, человечество давно либо вымерло бы, либо записалось в пацифисты, либо даже моря стали бы пресными.

На идентификацию этих понятий — Добра и Зла — влияет очень много факторов. По-моему, у каждого человека есть своя шкала, своя градация, что такое Добро и что есть Зло. Наверное, это зависит и от воспитания, от веры или неверия… ведь не всегда добро с точки зрения христианина соответствует понятию добра с точки зрения мусульманина или иудея. Стандарты жизни, по-моему, тоже влияют на восприятие этих понятий. Но для меня лично добро тождественно понятию «не навреди», то есть если не можешь любить человека (в силу обстоятельств, поступков, идеологии и т. д.), то можно всегда найти способ не навредить. Может, во мне сильно развиты пацифистские начала, но именно так… не навреди. По-моему, это изначальная стадия Добра.

— Как вы думаете, Украина дейст­вительно сшита, словно цыганское покрывало, из разных кусков, не совместимых друг с другом?

— Ну, нет уж! Но и воспринимать наши различия не стоит так уж драматически! Действительно, в силу того, что Украина в разные времена была расчленена между разными империями и государст­вами, она очень разнородна ментально. Не будем углубляться в далекое прошлое. Но все же… Европейка с большой буквы, полиглот, интеллектуалка, дворянка с глубокими корнями — Леся Украинка (в то время российская подданная) — очень активно сотрудничала с петербургской и мировой, сказали бы теперь, прессой. Но почти все свои произведения на украинском языке печатала в Галичине, в то время принадлежавшей Австрийской империи. Укра­инский язык в пределах Российской империи тогда был запрещен. Если в 20—30-х годах Украина Централь­ная вымирала от голода, то Украина «польская» еще роскошествовала многопартийностью. Даже боярская Румы­ния во времена властвования (владарювання) в украинской Буко­вине в 1918—1940 гг. не сразу «обрезала» все ростки австрийской демократии. В мои студенческие годы рассказывал один старожил, как он из Чернов­цов ездил поездом на вечерние спектакли в Венс­кую оперу. Надо ли удивляться, что в разных частях Украины так по-разному воспринимается призыв «Мы идем в Европу»? Кстати, меня лично это коробит, потому что в силу места своего рождения и воспитания я всегда чувст­вовала себя если не в Евро­пе, то уж отнюдь не в Азии. Хотя я, разумеется, не имею ничего против Азии. Но вот мой менталитет ориентирован все же на Европу.

Возьмем другой аспект. Как-то в Донецке я разговорила нескольких человек. Замечу, разговорила «щирою мовою», к тому же — в разных местах. Так вот, трое из моих собеседников, не зная друг друга, почти тайно мне признались, что корни их родителей — в Западной Украине. Но в Донбассе они об этом не говорят. И стараются не вспоминать. Один из родителей одного моего собеседника был выслан из Западной Украины как свидетель. То есть он «донес куда надо», когда «лесные братья» придут к соседям за провиантом. Но сосланный в Донбасс, а не в Сибирь, он не имел права добрый десяток лет сообщать даже родственникам место своего жительства. Отца другого моего собеседника насильно заставили «поднимать шахты», заманив его, как тысячи других западноукраинских хлопцев, в сельсовет, вроде бы для оформления каких-то документов, а потом «запаковав» в телячьи вагоны. Третий поехал в Донбасс добровольно, по оргнабору. Но почуяв неприязнь бывших зэков, отправленных в послевоенный Донбасс со всей «матушки России», тоже замолчал о своих корнях. Даже перед своими детьми. А что же он должен был почувствовать? Любовь, что ли?.. Ведь он в их глазах был тоже западенец-бандеровец. Вот вам и причина современной украинской «разности».

Мне кажется, если бы с началом независимости тональность разоблачений прошлого была бы «похолодней», нам не пришлось бы так трудно сейчас. Но, даже с учетом тяжелейших рикошетов прошлых обид и искривлений, уверяю вас, в Украине нет такой напряженности ситуации, как нас стараются убедить некоторые политики.

Знаете, иногда мне хочется подойти к Колесникову, Анне Герман, Горбалю, Шуфричу или Дмитрию Табачнику и спросить каждого из них: «А готовы ли вы до глубины своего кармана на самом деле полюбить тех людей из Восточной Украины, мировоззренческую температуру которых вы подняли до 40 градусов, и подарить всем библиотекам Донбасса, Луганска, Запорожья, скажем, хотя бы по одной моей «Нации» или «Дарусе сладкой»? На русском, кстати, языке! Напечатанных в Москве?! Тот же вопрос я бы задала и Юлии Тимошенко, и Вячеславу Кири­ленко, и Юрию Костенко. Ведь иногда бутылка шампанского на столе наших политиков стоит дороже, чем целая библиотека для школ или институтов.

А я хоть завтра готова ехать на Донбасс и встречаться со студенческими аудиториями, с шахтерами, учителями — моими читателями. И у каждого из них, к слову, будет выбор: читать «Нацию» на украинском или на русском языке. Я считаю, что в этом вопросе — вопросе разъяснения проблемы «А что же было в послевоенной Украине на самом деле?» — нельзя занимать позицию пуритан или эгоистов. Пусть человек, гражданин, любящий свою страну (а я уверена, что в Донбассе Украину любят не меньше, чем в Тернополе), заинтересуется истиной. А дальше он выберет, на каком языке познавать ее. Был бы выбор. Но разве сегодняшние политики думают дальше, чем до 2009 года?!

— Так что же писатель может противопоставить политическому шулерству, незнанию общества?

— По-моему, задача любого писателя одна и та же: писать, чтобы быть понятым. Иногда мне кажется: я умираю от тоски и печали оттого, что мы не до конца поняты друг другом даже у себя дома, и за пределами тоже поняты не всегда. Но я стараюсь реставрировать историю не для того, чтобы бередить раны. Наоборот. Я хочу их скорейшего заживления. Да, излечение во многих случаях связано с сильнейшим болевым шоком. Я хочу, чтобы мой читатель прошел через этот шок с мыслью, что именно эта боль — а она порой действительно невыносимая — заставит избавиться от тяготения прошлого, избавит от обид и необходимости мести. Ведь любому человеку свойственно знать. А художнику свойственно изображать. Чем убедительнее изображение, тем благотворнее результат.