CЕРДЦЕ, ОБЩЕСТВО, БОГ В ЛИТОВСКОМ ИНТЕРЬЕРЕ

Литовская кардиохирургия, несмотря на трудные времена, вышла на мировой уровень и уверенно развивается. Чем это можно объяснить? Этот вопрос стал первым в интервью с профессором Гиедрюсом УЖДАВИНИСОМ.

— Кардиохирургия в Литве возникла не на пустом месте. Хирурги Литвы и в советское время были впереди. Школа академика Марцинкявичюса по работоспособности, по числу операций была третьей после московской и киевской, — рассказывает профессор.

Вильнюсский университет всегда был на передовых рубежах. Он на два века старше Московского, а медицинскому факультету уже более 225 лет. Здесь преподавали ведущие хирурги, анатомы, врачи, физиологи. Например, впервые эфирный наркоз был применен в Англии, а уже через два месяца его повторили в Вильнюсе. Первая в Восточной Европе операция на открытом сердце еще в 1900 году была сделана в Вильнюсе.

— C точки зрения потенциальных пациентов, у которых появилась возможность выбора, очень важно решить, где делать операции на сердце — в Москве, Киеве, Берлине, Тель-Авиве или Вильнюсе.

— Прежде всего нужно смотреть на статистику результатов и на число операций, которое делает тот или иной центр. Я ежедневно 4—5 дней в неделю провожу по две операции, и каждая — это 4—5 шунтов на сердце. Естественно, если у хирурга такая нагрузка, он набирает опыт, он в форме, как скрипач или пианист.

Очень важен и такой показатель, как смертность больных в послеоперационный период. Наши доклады включают в европейские и мировые съезды кардиохирургов, и это говорит о том, что у нас хорошие результаты в этом отношении.

— Я слышал, что недавно в вильнюсском Центре кардиохирургии сделана сложнейшая операция Росса. В чем ее сущность и кому она показана?

— Сущность ее заключается в новом подходе к лечению врожденных или приобретенных пороков аортального клапана. Традиционно используемый искусственный клапан имеет постоянное сечение и плохо приспособлен для перекачки крови в условиях переменных нагрузок, например физических. После его установки человек на всю жизнь привязан к приему антикоагулянтов, уменьшающих сворачиваемость крови.

Особо нужно сказать, что искусственный клапан не согласовывается с ростом сердца и аорты. У ребенка или подростка сердечко растет, а сечение клапана остается тем же самым. Приходится делать повторную операцию и вшивать клапан большего диаметра.

Два с половиной десятилетия назад хирург из Англии Дональд Росс предложил идеальное решение, которое в то время казалось безумным. Он изъял у человека легочный клапан и вшил его в аортальную позицию. А в легкое поставил консервированный клапан, взятый у трупа. Прооперированные четверть века назад больные чувствуют себя прекрасно. Они избавлены от необходимости постоянно принимать антикоагулянты, у них клапан растет вместе с организмом и работает в динамическом режиме, приспосабливаясь к переменным нагрузкам.

После Росса операцию стали делать и другие хирурги в Лондоне, Германии, Америке. В Восточной Европе эта операция впервые была выполнена у нас в университетской клинике.

Три года тому назад Дональд Росс собрал в Киле хирургов из балтийских стран и показал, как он делает эту операцию. За эти годы мы сделали уже около 70 таких операций.

— Изучают ли ваш опыт коллеги из других стран, в частности из бывшего Советского Союза?

— Откровенно говоря, иногда сталкиваемся со скепсисом. В прошлом году мы были на праздновании 40-летия института им. Бакулева в Москве. Понимаете, в медицине на новые вещи большинство смотрит очень осторожно. И правильно делает. Но есть и другие, более продвинутые технически, они и решают, что надо идти дальше. Операция Росса — это чуть-чуть повышенный риск, но зато потом жизнь без антикоагулянтов, вероятность того, что сердце придет в норму, что человек забудет об аортальном пороке.

— А какова реакция со стороны Украины? Там ведь тоже есть Институт сердечно-сосудистой хирургии.

— Я хорошо знаю профессора Кнышова. Очень ценю его как хирурга, как руководителя. Мы не беседовали об операции Росса. Но я думаю, что киевские кардиохирурги вполне в состоянии прийти к этой операции.

— Вы хотите сказать, что им не обязательно изучать именно ваш опыт, можно, например, английский?

— Конечно. Cейчас по Интернету можно получить любую медицинскую статистику и выйти на прямую связь с ведущими клиниками мира.

Киевская школа кардиохирургии со времен Амосова была великой школой. Я лично знаю Николая Амосова, видел его оперирующим, прочитал все его книги. Это гениальный хирург и гениальный ученый. Он двинул хирургию вперед. И все новшества в искусственном кровообращении, в применении искусственных клапанов сердца, в подсчете факторов риска операции в виде алгоритмов — все это было сделано Амосовым. И это прекрасно!

Он всегда был нашим большим другом. Когда москвичи иногда нападали, что мы что-то делаем не в соответствии с «генеральной линией», Амосов всегда защищал нас.

Не каждому хирургу суждено иметь такие руки, такой мозг, как у Амосова. Он внедрил многие современные методы в медицинскую статистику и прогнозирование. В европейской и мировой науке это приобрело современную форму подсчета риска, строгого алгоритма, строгого протокола.

Это великий человек. Я благодарен судьбе, что знаю Николая Амосова.

— Литва демонстрирует стабильность и непрерывность развития медицины, несмотря на революцию, две мировые войны, развал СССР. Другие страны, в частности и Украина, не так стабильны в этом смысле. Я делаю такой вывод на основании бесед с пациентами частного Центра кардиохирургии в Вильнюсе. Среди них — около двадцати граждан Украины, некоторые из них приехали на операции вместе с женами-медиками. Рискну предположить, что дело не только в медицинских, но и в экономических и даже этнопсихологических аспектах этого многофакторного социального эксперимента. Прав ли я в этом предположении?

— Я думаю, что любая отрасль медицины связана прежде всего со школой. Сейчас мы развиваем школу Марцинкявичюса. Большая его заслуга в том, что он всячески поощрял своих учеников сделать больше, чем шеф, внедрять новое. Он все время подталкивал нас к этому. Считаю, что очень важен психологический климат. Он может поощрять, а может и подавлять инициативу людей.

— Академик Сирвидис рассказывал мне о подготовке к использованию искусственного сердца. Когда его планируется применить?

— Мы это уже сделали. Сутки оно работало у больного, которому затем пересадили донорское сердце. Искусственное сердце помогает выжить с собственным сердцем, когда есть резервы, или дождаться пересадки сердца, когда резервы иссякли. А в настоящее время 24-летний житель Каунаса уже несколько месяцев живет с искусственным сердцем, ожидая донорского.

— Существует точка зрения, что сердце не только идеальный насос, но и центр эмоций. Как вы относитесь к такому утверждению?

— Хотелось бы смотреть на сердце как на механический насос. Но я знаю, что онo плохо работает у больного, который боялся, не спал ночами в преддверии операции. Эмоциональное воздействие на сердце огромно. Мы даже не представляем себе — насколько. Это объект дальнейших исследований. Известно, например, что наши эмоции влияют на эндотелий — слой клеток, которые покрывают сосуды сердца, артерии коронарные и другие. И что он продуцирует ряд мощнейших веществ, которые влияют на функцию миокарда.

— Вы сказали о влиянии эмоций на сердце, я же спрашивал о сердце как источнике эмоций.

— Ну, это уже область художественной литературы. Эмоции исходят из нашего мозга, из строения нашей психики. Она, как и наше поведение, образ жизни, может пагубно влиять на сердце. Я говорю о людях, которые стараются сделать что-то огромное несмотря на отсутствие данных, или о таких, которые готовы идти по трупам. Это всегда кончается плохо. Адреналиновые стрессы, фрустрация в конечном итоге влияют на коронарные артерии. Сейчас об этом много пишут.

— Вы как-то сказали о вакууме культурного пространства, куда хлынула западная поп- культура. Не кажется ли вам это сравнение неточным? Ведь были пласты серьезной культуры — и российской, и литовской, и общечеловеческой. Может быть, это не вакуум, а сознательное раскачивание маятника, когда некоторые общественные деятели и политики действуют «от противного», отвергая все, что было раньше? Этот нигилизм и открывает шлюзы мутному потоку.

— Трудно сказать. Я врач и, как большинство, лишь наблюдаю эти процессы. Может быть, политики и те, кто у рычагов власти, искренне хотели бы внедрить основные принципы демократии и свободы. Но в открытые шлюзы к нам хлынули также и потоки низкопробной западной поп- культуры.

У меня есть дядя в Калифорнии. Он говорит об Америке: «Ужасная страна! Слишком много свободы. Это невозможно!»

Думаю, к демократии мы должны идти через дисциплину. Мне кажется, что в определенный период строгий контроль за поведением людей даже в стране, освободившейся от ига, должен быть сохранен.

Сейчас ты свободен и можешь делать что угодно. И это напоминает ситуацию в США, когда было уничтожено рабство. Это хорошо описано в романе «Унесенные ветром». Негр не знает, как быть со свободой, поэтому идет к бывшему господину и просится под его крыло.

Что-то мы прозевали в последние годы. Есть какое-то разочарование в обществе. Ужасная криминогенная ситуация. По числу самоубийств мы в первых строчках европейской статистики.

— Года три тому назад я беседовал с академиком Амосовым. Мы обсуждали проблемы, близкие тем, о которых говорим сейчас. И тогда, и сейчас — увы! — эти проблемы для Украины были актуальными. И он сказал по этому поводу: «Oсновная причина наших неприятностей — тотальная бессовестность народа!»

— Прекрасно! Лучше не скажешь. Не всем дано амосовское чутье и острота ума. Вот это и делает человека исключительным.

— Очень личный вопрос. Вы сказали, что не были членом Компартии. Надо думать, вам предлагали членство в партии?

— Несколько раз. И даже настойчиво, с определенными угрозами в случае отказа. Но в нашей родне никто не принадлежал ни к какой партии. Мой отец был столяром. Мама — домохозяйка — растила шестерых детей. И хотя я 40-го года рождения, помню послевоенные ужасы, когда абсолютно невиновных вывозили в Сибирь...

— Вы были в Сибири?

— Нет, там были родственники. Наша семья тоже сидела в ожидании. Мы были бедняками, но хватало и двух подписей соседей, чтобы очутиться в Сибири. Я видел страдание и горечь матери, отца, родственников и не хотел cоваться в эту систему. Я все время чувствовал, что это — временно. Поэтому, занимаясь на одни «пятерки», я не хотел вступать ни в комсомол, ни в партию. Мне намекали, что это поможет остаться на кафедре, но в конце концов оставили и так. Я стал вторым сотрудником в лаборатории сердечно-сосудистой хирургии. Марцинкявичюс — мой шеф — тоже не был членом партии.

Я и сейчас избегаю партий. Но не хочу сказать, что наше пребывание в составе СССР было во всех аспектах ужасным. Я бы так не сказал. Я — сельский ребенок — получил образование бесплатно. Имею массу знакомых и друзей в России, Украине. Учился в аспирантуре в Новосибирске у Евгения Мешалкина. Он меня заметил здесь, в Вильнюсе, в первый год после окончания университета. Он сказал Марцинкявичюсу: «Этот парень способный, присылай его ко мне!» Кстати, он и будущего профессора Сирвидиса заметил. И он сразу доверил мне вскрывать грудную клетку, что теперь молодые хирурги делают лишь лет через пять после университета. Я благодарен ему на всю жизнь. Это гениальный хирург. Как и Амосов — практический хирург и мыслитель.

Конечно, сейчас многое изменилось. Вот завтра лечу в Лейпциг и Вену. Раньше это было бы невозможно без разрешения Москвы. А кто меня — беспартийного — туда пустил бы? Сейчас же никого не надо спрашивать.

— А вас не пытались купить?

— Мне предлагали поехать на пять лет в Саудовскую Аравию. Но я уже был вовлечен в проект создания вильнюсского центра. И еще был соблазн остаться в Калифорнии. Там один знакомый кардиолог купил участок земли в Беверли-Хилз для строительства клиники. Он предлагал остаться. Были бы проблемы с пересдачей экзаменов, хотя я в совершенстве знаю английский. Были проблемы — возрастная, семейная. И мать, и старый отец здесь. Да и с четырьмя дочерьми не так просто устроиться в Америке.

С другой стороны — может, это странно звучит — были какие-то патриотические соображения. Мы могли бы все разбежаться, но надо все-таки служить своему народу. Улететь, соблазнившись деньгами, легко. Но есть обязательства перед страной, перед отечественной наукой. Нужно найти и подготовить людей, которые заменили бы тебя. Деньги всегда можно найти. Я пять лет работал в правлении Фонда Сороса, лично знаком с Джорджем Соросом. Он тоже немало денег дает на медицину. Но найти нужного человека порою сложнее, чем найти деньги.

— Вы упомянули о деятельности в Католической академии наук. Вы всегда были религиозным?

— Я всегда был религиозным челoвеком. С самого начала. Мой отец верующий, моя нация верующая.

— Этот вопрос важен и для понимания общей ситуации в Литве. Что для вас есть Бог?

— Очень хороший вопрос! Я не знаю, отвечу ли я точно, но Бог для меня — все. Все, чем я владею, все мои знания, все способности, весь магнетизм к больному и огромное доверие, которое мне дают, — это мне посылает только Бог. Я молюсь каждый день утром и вечером. Я молюсь за человека, которого оперирую. Даже когда мою руки перед операцией, я прошу, чтобы Всевышний помог. В этом я нахожу уверенность в себе, я могу реализовать себя. Считаю, что верующий человек вдвое счастливее неверующего.

Когда во времена Саюдиса в Литву из изгнания вернулась Kатолическая академия наук, меня избрали ее президентом.

— Хотелось бы услышать, что для вас Бог в философском плане.

— Я хотел бы принять точку зрения, что это нечто стоящее поверх нас в экуменическом плане. Религиозная вражда, которая сейчас существует, вообще противоречит концепции веры. Когда я был президентом академии, мне говорили: «Вот в Литву приезжают проповедники других религий, давайте собирать подписи против их деятельности». Я отвечал, что не подпишу таких обращений. Если приходит человек и говорит, что есть что-то выше тебя и что ты должен служить доброте, то абсолютно не важно, какую форму это приобретает. Я приводил даже такое соображение: «Смотрите на звездное небо. Там сияет множество созвездий. И вы хотите, чтобы светила одна большая луна, чтобы она всем надоела?!»

Человек вообще может не верить в Бога как такового, но нужно понимать, что он маленькое существо на Земле и что за ним что-то абсолютно грандиозное — сама Земля, Kосмос.

Мне одинаково дорог и православный священник, и католический, и любой другой. Если в его глазах любовь, стремление помочь человеку — это самое главное!