«Я помню, школа остановилась на две недели. А вот балет... 24-го началась полномасштабная война, а 27-го уже были зум-конференции, где мы занимались балетом. Наш педагог оставалась в Киеве, она проводила встречи каждый день, и кто мог, тот подключался.
На эти конференции заходила не только моя студия. Ребенок из любого города мог зайти к нам. Мы заходили, говорили немного, спрашивали, как кто, где, все ли нормально.
Помню, была девочка из Одессы. Мы занимались, у нее свет пропадал, слышно было взрыв, и она, не выключая камеры, бежала в подвал, потому что во время урока их начали обстреливать», — вспоминает начало широкомасштабной войны 13-летняя киевлянка София.
22-летнему Андрею было 12, когда россияне ворвались на его родную Донетчину. На память о том дне у него осталась форма любимого клуба.
«Уже шли бои на трассе Славянск—Святогорск, километров 30 до Краматорска. Было слышно пулеметные очереди из БТРов и обстрелы.
В этот день был финал Лиги чемпионов, — вспоминает мальчик. — Телевидение уже глушили, по телевизору были только российские каналы. Но «2+2» шел, заснежено, без звука, но картинка была. Все легли спать, а я остался смотреть матч.
Сначала «Реал» пропускает и на последней минуте дополнительного времени отыгрывает этот мяч. В дополнительных таймах «Реал» побеждает 4:1. Мне это на всю жизнь запомнилось. Заснеженный телевизор без звука, все спят, я тихонько про себя кричу от счастья, потому что клуб победил».
Это только две истории из десятков, представленных на выставке Музея военного детства «Выйти из тени». Дорогие памятные вещи рассказывают истории тех, на чье детство пришлась война. О цели проекта, формировании архива, работе с детьми с разных оккупированных территорий, психотерапевтическом эффекте выставки не только для самих детей, но и для посетителей мы говорили с директором Музея военного детства Светланой Осипчук.
— Пани Светлана, когда возникла идея украинского музея? Насколько мне известно, он начал работать накануне широкомасштабной войны и тогда содержал экспозиции как от детей с востока Украины, так и международные, из разных горячих точек мира.
— На момент нашей первой выставки в Киеве в 2021 году мы уже около трех лет документировали опыт детей в Донецкой и Луганской областях, во временно оккупированном Крыму. Детство во время войны особо никто не исследовал и не представлял в публичном пространстве, поэтому нам было очень легко выделиться среди других проектов.
— Иногда кажется, что подобных экспонатов детского горя в Украине сейчас так много, что нет необходимости еще и собирать их в музее. В чем ценность такого проекта, по вашему мнению?
— Первое — это его продолжительность. Мы работаем в Украине с 2018 года. А в нашем центральном офисе в Сараево исследуют больше 15 других конфликтов и войн во всем мире. Поэтому мы можем обсуждать сложность, делиться опытом с командой за пределами Украины.
Второе — это то, что мы остаемся одним из крупнейших проектов, думаю, у нас и самый большой архив, посвященный сугубо военному детству. Сейчас наша коллекция приближается к 500 интервью и более 650 предметам, мы собираем и документируем опыт по всей Украине.
С каждой выставкой мы стараемся брать разные предметы, чтобы как можно больше историй не были молчаливыми в нашем архиве. Мы также готовы экспертно работать с этим архивом, сотрудничаем с психологом Инной Строговой, которая специализируется на работе с детьми.
Дети проходят фактически те же этапы, что и взрослые, но у них есть свой взгляд на события, особое понимание, представление, почему так происходит, видение своей роли в этом процессе. И мы хотим, чтобы это видение услышали и увидели взрослые, поэтому не добавляем медиаторов к нашим выставкам (медиатор — это предмет, связанный с военным опытом ребенка, и вместе они рассказывают историю).
Наша важность еще в том, что мы выходим за рамки медийных ролей: или маленькие герои, или маленькие жертвы. Даже во время войны дети разные, и кроме этих ролей, у них есть еще многое. У нас бывают интервью, в которых война почти не упоминается. Конечно, это может быть защитная реакция, но дети по-разному углублены в пересказ о войне.
— Вы упомянули о сотрудничестве с психологом. Как детей привлекают к проекту? И не травмирует ли это их повторно? Или, может быть, наоборот, проект имеет психотерапевтический эффект как для героев этих историй, так и для посетителей?
— Мы записываем тех, кто был хотя бы на день младше 18 лет, когда начались боевые действия. И когда делаем выставку в Украине, приглашаем участников, передавших свою историю, на открытие. Когда выставка за границей, мы списываемся с ребенком или подростком и рассказываем, что его история пошла работать дальше.
Некоторые участники дают интервью медиа. И мы видим по отзывам подростков в соцсетях: для них важно, что рассказанные истории другие люди читают и принимают.
Когда мы переживаем травматический опыт, для нормализации важно иметь возможность рассказать свою историю, быть услышанным и получить реакцию принятия. Выставки — первый пример того, какой может быть эта реакция. Посетители оставляют отзывы, которые потом видят наши участники в соцсетях. И мы знаем, что для тех, кто рассказывает свои истории, это важно.
Наши исследователи и исследовательницы записывают интервью и потом на протяжении некоторого времени поддерживают связь с теми, с кем говорили. Через две недели-месяц встречаются, и ребенок или подросток говорит: «После этого разговора я понял, что мне на самом деле стало лучше. Кто-то меня выслушал и не осудил».
На первом, шоковом этапе вообще не стоит трогать людей, если мы не хотим усилить их травматическую реакцию. Поэтому в первый год широкомасштабной войны, примерно месяцев десять, мы не записывали интервью. Нужно, чтобы ребенок уже прошел какой-то путь и ситуация вокруг него была стабильной. Например те, кто выезжал, уже некоторое время побыли в другом месте или стране.
Где-то в декабре-январе 2022−2023 годов на других наших проектах по арт-терапии появился запрос от детей о том, что они хотят поговорить.
— А что об отборе экспонатов на выставку?
— У нас есть определенные формальные требования: по меньшей мере разные возрастные группы, разные по географии и полу. У нас уже много записано за время полномасштабной войны из Донецкой области, Харьковской. А есть города, на которые я обращаю внимание исследователей, хотелось бы больше историй оттуда.
Когда эти требования выполнены, стараемся отобрать наиболее распространенные сюжеты, чтобы все вместе складывалось в достаточно узнаваемую картину. Например, сейчас на выставке есть секция о начале полномасштабного вторжения. Это очень популярный сюжет во всех интервью, записанных после 24 февраля 2022-го.
Вопросы формулируются так, чтобы не подвергнуть детей ретравматизации. Например, исследователи называют дату — до и после 24 февраля, а сам ребенок должен сказать, как он называет этот период. Кто-то говорит: это — война. Кто-то — что боевые действия начались в городе, были слышны взрывы. Для кого-то это быстрый переезд.
Кроме этого, мы хотели, чтобы были представлены истории о выезде за границу, внутреннем перемещении. До широкомасштабной войны опыт внутреннего перемещения для многих был непонятен, было очень много предубеждений относительно ВПЛ. Мы хотели показать, что эти предубеждения безосновательны. Сейчас на выставке есть истории о потере дома, о Мариуполе, о выезде через блокпосты из Запорожской области. Это тоже широкие сюжеты войны с детской точки зрения.
Мы хотели, чтобы выставка не ретравматизировала посетителей, а предлагала посмотреть на то, как дети справляются, на что опираются. Кто-то опирается на свою идентичность, взгляды. Кто-то помогает взрослым в больнице. Кто-то гордится отцом, который пошел воевать, хотя мог бы этого не делать.
— Как пережитый опыт менялся с начала широкомасштабной войны? Как это влияет на работу проекта?
— Уже прошли первые волны перемещения. Многие дети рассказывают о первом годе уже как о прошлом. Из интервью видно, насколько он был сложным.
Сейчас мы не говорим с детьми, имевшими сверхсложный экстремальный опыт. Таким детям нужно больше времени для адаптации, а нам — большее обучение, чтобы записывать тех, кто, например, вернулся из депортации, потерял родителей не на фронте. Мы планируем делать это позже. Но можем откликнуться на запрос, если дети хотят поговорить об этом сами. У нас был мальчик, который принимал участие в воркшопе «Хлеб с кирпичом». Недавно погиб его дядя, и мальчик сам хотел об этом поговорить.
Важно наблюдать временную отдаленность, как события располагаются, наслаивается новый опыт. Произошла адаптация — это заметно. В игре, которая рассказывает, как идти в бомбоубежище, в уроках о минной безопасности дети уже не видят ничего странного. Или рассказывают о прилетах, различают выходы и ПВО, и это уже тоже, к сожалению, нормальный опыт.
— Это страшно.
— Да, но это хорошо. Сопротивляемость детской психики дает надежду на то, что общество справится с последствиями войны. Если бы мы все оставались в состоянии шока и страха первых месяцев полномасштабной войны, это было бы опасно. После войны это задача для взрослых — помочь детям проработать нормализацию таких страшных событий. Но то, что они сейчас справляются, на самом деле очень круто.
— На выставке представлены экспонаты в частности из временно оккупированного Крыма. Отличаются ли экспонаты детей из разных ВОТ? Истории, которые они рассказывают?
— Сейчас мы готовим нашу следующую выставку, посвященную длительной оккупации Крыма. Это территория, которая больше всего подверглась системной работе оккупационного режима России. И из историй, которые мы собираем, это четко видно.
Студенты, которые выехали продолжать обучение на подконтрольную Украине территорию, но в школу ходили в Крыму, рассказывают, как их каждый день заставляли петь гимн России. О том, что в школах уже 1 сентября 2014 года были новые учебники с портретом Путина и псевдоисторическим «обоснованием» принадлежности Крыма России. Это сразу начали вкладывать детям в головы.
С 2014-го Россия возобновила и все стереотипы против крымских татар, которые всегда совершали ненасильственное сопротивление оккупационным режимам. Учителя могут говорить: «Вас депортировали в 1944 году, потому что вы были предателями и хотели сотрудничать с нацистами, и сейчас сотрудничаете с бандеровцами».
Будущая выставка важна для понимания последствий длительной оккупации, чтобы мы все знали, насколько интенсивно работает Россия. Это невероятное давление, и нужно обладать огромной силой, чтобы ему сопротивляться. Не все дети могут справиться, когда машина промывает мозги. Но чрезвычайно важно знать, что многие сопротивляются.
И вместе с тем не стоит стереотипизировать жителей оккупированных территорий, думая, что все они ожидают деоккупацию. Крымский архив чрезвычайно информативный и дает понимание, что будет происходить на других оккупированных территориях, почему их нужно освобождать как можно скорее. К сожалению, оккупанты очень хорошо понимают: чем лучше «обработаешь» детей, тем больше сторонников режима можно получить в будущем.
— Если попадаются действительно ошеломляющие свидетельства, фиксируете ли вы их, передаете ли в правоохранительные органы информацию о возможных военных преступлениях?
— Мы документируем все, но часто работаем с несовершеннолетними. Если ребенку нет 18 лет, то разрешение за него подписывают родители или опекуны, и оно по умолчанию сформулировано так, что свидетельство передается только музею — для выставок или других публичных проектов.
Какой бы ни была информация, приоритет — это психологическая и физическая безопасность наших участников. Если родители или опекуны будут против, мы не можем передавать ее. А если желание будет, мы можем это предложить и помочь. Но пока таких случаев не было.
— Сталкивались ли вы со случаями неприятия у посетителей в Украине или за рубежом?
— Очень редко бывает какое-то неудовольствие. На нашей первой выставке несколько посетителей были недовольны тем, что мы не показываем фото детей. Мы специально этого не делаем — не хотим создавать дополнительную эмоциональность и давить на посетителей. Главное — что говорят дети, а не как выглядят.
Прошлой осенью выставка в Киеве была сфокусирована на опыте детей за рубежом, и нам в соцсетях говорили, что это уже не военное детство в Украине. Если бы эти люди пришли на выставку, то увидели бы, что часть историй была о том, почему эти дети выехали.
Например, одна девочка рассказывала, что в первый месяц полномасштабной войны ее семья была в оккупации в Черниговской области, потом выехала за границу. Друзья так спешили выехать, что проехали через неразминированую территорию и погибли. Это бесспорно военный опыт.
Было несколько случаев за границей. Осенью 2023 года я приехала на презентацию, а мне говорят: «За эти полтора года у нас уже были выставки об Украине. Сколько можно? Мы уже немного устали». Я даже не буду называть страны…
В прошлом году у нас была выставка в Бухаресте, она продолжалась два месяца, была переведена на румынский язык. Посетителей — до семи тысяч, часть — те, кто выехал из Украины вследствие войны, но было очень много и местных. Огромный эмоциональный отклик. Люди из соседней страны до конца не знали, через что проходят Украина и украинские дети.
В июне этого года у нас была короткая однодневная выставка в Осло. Отзывы были положительные. Люди приходили, говорили: «Я сам рос в Ливане/Ираке, когда был ребенком, и я узнаю эти кроссовки — у меня тоже были такие, в которых я проходил всю войну». Или: «У меня там тоже была книжка, с которой я в подвале прятался, когда не было электричества».
Сейчас все диджитализировано, но война сужает технологические возможности. Когда пропадает электричество, Интернет, опыты становятся абсолютно такими же, как и в 1990-х, и в 1980-х.
— То есть соответствующей коммуникации за границей не хватает?
— Думаю, да. По моему мнению, у нас неравномерная представленность среди стран на государственном и общественном уровне. В Скандинавии, в той же Румынии немного знали и хотели узнать. Есть запрос, нужна работа, чтобы отвечать на этот запрос, пока есть интерес и желание узнать больше.
— Как финансируется ваш проект? Донатами?
— Донаты собирает только центральный офис в Сараево. Финансирование в Украине — это разные грантовые и донорские организации. Сейчас — немецкий Форум ZFD, который имеет частичное правительственное финансирование. Заканчивается сотрудничество с частным швейцарским фондом Peace of Mind, также среди доноров — фонд «Партнерство за сильную Украину».
Мы планируем расширять поиски финансирования — хотим иметь собственное выставочное помещение в Киеве. Это позволит менять истории, которые мы выставляем, а самое главное — сделать образовательные проекты. Надеемся и на поддержку местной власти.