Размышления по поводу книги О.Крышталя «К пению птиц»
Будучи бессюжетной, представляя собой, по сути, развернутое эссе, книга интересна и обаятельна, изобилует яркими образами и метафорическими выражениями, врезающимися в память на правах афоризмов. Изумляют головокружительные скачки и эквилибристика мысли, причем эта умственная акробатика — не ради себя самой, она неизменно и целенаправленно работает на сверхзадачу, которую автор не теряет из виду ни на секунду. Магия слов местами такова, что отдельные фразы звучат как сакральные, словно заклинания неведомых ритуалов. Все это читатель наверняка подметит и сам, и потому, оставляя за скобками комплиментарную составляющую, я хочу поговорить о другом.
Книга «К пению птиц» побуждает констатировать факт, не только любопытный, но и существенный для современной культуры: возникла категория полноценной в художественном смысле литературы, создаваемой авторами ради того, чтобы что-то понять, прояснить, познать в самом процессе писания. О.Крышталь — не первый в этом ряду (достаточно вспомнить Айзека Азимова или Умберто Эко), но его книга выражает тенденцию столь наглядно, что может служить пилотным текстом, если хотите — художественным манифестом подобной литературы. Это не жанр и не направление, подобная творческая реализация возможна в любом жанре, главная особенность в том, что «взяться за перо» автора заставляет жажда познания. Литературное произведение может быть одновременно и исследованием.
Давайте разберемся в этом подробнее. Всякая умственная деятельность стимулируется либо инстинктом познания, либо инстинктом обмена опытом. И то и другое необходимо для жизнеспособности вида. Опыт не обязательно рационален и позитивен, бывает, к примеру, опыт душевных переживаний (хотя бы Гете, «Страдания молодого Вертера»). Что бы ни говорил о себе писатель — «пишу для себя, для жены, для детей, для Бога, ни для кого» («Мотивация — рабыня светлячка эмоций» — О.Крышталь) — любое стремление что-либо написать диктуется инстинктом передачи опыта. И Крышталь не исключение. Но в отличие от традиционной литературы, представляющей художественную сублимацию (а порой и простую иллюстрацию) уже накопленного, пережитого, обдуманного, Крышталь делает читателя непосредственным участником самого процесса исследования. Повинуясь академической корректности, требующей полной воспроизводимости эксперимента, он не утаивает ни одного звена в цепи размышлений и открытий. Вот характерный фрагмент: «Две главы назад я думал, что понимаю, как появилось Я. Теперь я вижу, что понимание было всего лишь отдельной костью ископаемого скелета».
Как и положено манифесту, уже на четвертой странице книга Крышталя содержит декларацию художника-исследователя: «Прошло время в молитве просить — пришло время спрашивать». И он спрашивает, спрашивает и спрашивает. О чем? Да обо всем на свете. Начиная с того, зачем существует и почему растет именно так, а не иначе, данная конкретная травинка, и кончая вопросом, для чего и откуда жизнь, сознание, да и вообще все сущее. Иными словами, он, ни много ни мало, пытается постичь промысл Божий, и дерзость его беспримерна.
Во всяком деле есть замысел и механизм воплощения, и Крышталь идет по естественному для ученого пути, пытаясь постичь Замысл, исследуя Механизм.
И тут возникает очень интересный вопрос: почему в качестве инструмента исследования Крышталь выбирает художественную прозу? Ученый, привычный к виртуозному лабораторному эксперименту и точным теоретическим выкладкам, отказывается от привычных методов и вопреки народной мудрости, «меняет коней на переправе». Быть может, ему захотелось к членству в трех академиях и бесчисленным атрибутам научной славы прибавить еще и лавровый венок писателя? Попросту, не «панские ли это вытребеньки»? Безусловно нет. В данном случае для Крышталя художественная проза — не прихоть, а непреложная необходимость. По двум причинам.
Первая. Представьте себе умного гомункулуса, возникшего и существующего внутри больших часов, из которых ему не дано выбраться. Досконально изучив механизм, он все равно не может постичь замысел Часовщика, ибо циферблат находится снаружи. Что дальше — тупик? Не обязательно, если включить воображение. И не просто включить, а сделать полноправным средством в инструментарии исследователя. Воображение в науке играет большую роль. Но его принято считать чем-то вспомогательным, относящимся к «предварительной», внутренней кухне ученого, и если следы работы воображения просматриваются в научной публикации, автор подвергается беспощадному осмеянию собратьев по разуму. Полноценно, не за кулисами, воображение может работать в художественной прозе, но не в академическом исследовании.
Вторая причина еще серьезнее, но чтобы ее объяснить, я должен нагрузить читателя понятием «черного ящика». Черный ящик — термин из кибернетики, он «старше» самолетного черного ящика, и не следовало бы самолетчикам заимствовать уже «занятый» термин. Но раз уж так случилось, не надо их путать. Черный ящик кибернетики — это элемент (или блок) системы, о внутреннем устройстве которого мы ничего не знаем и который реагирует на возбуждающие импульсы непредсказуемым образом. Простейший вариант — генератор случайных чисел. Стаканчик с костями — это черный ящик для игрока, капризная взбалмошная женщина — черный ящик в мелодраме, а выходки погоды и массовая миграция насекомых — суть черные ящики сельского хозяйства. И так далее. Так вот, одна из теорем кибернетики гласит, что отслеживающая система должна быть по уровню сложности не ниже отслеживаемой, более того — должна содержать количество «черных ящиков» не меньше, чем отслеживаемая. Но если прицел — Замысл, то механизм воплощения — жизнь во всей ее полноте. Она содержит бесчисленное количество черных ящиков, а пресловутый «чистый разум», по смыслу — ни одного, и потому он в подобном исследовании бессилен. Исследовать Жизнь в комплексе можно только с помощью другой, виртуальной жизни, то есть — художественной литературы. Что и делает Крышталь.
Итак, главный герой — Человек Спрашивающий. Он хочет дойти до границ всего сущего и постичь Замысл Божий. Итог такой претензии заранее предрешен: не получится. Это a priori ясно всякому, в том числе и самому автору. Потому он уже в самом начале книги констатирует: «...за Стену не проник, только приник. Кукловода наблюдал, но здороваться не пришлось». Но зато сколько интересного по пути, сколько открытий! Вполне уместно было бы добавить известную фразу из «Тысячи и одной ночи»: «Но в конце этой истории мы будем знать больше, чем сейчас».
Открытий и прозрений много, и вот одно из самых интересных. Как ученый, О.Крышталь знает, что мы находимся уже на крутой, почти вертикальной ветви экспоненты развития и лавинообразное накопление информации в обозримом будущем неизбежно приведет к качественному скачку, к переходу в новое состояние. «Мы сидим на Змее, и она в многомерном пространстве как раз сейчас переползает в Новое Царство». Это не предчувствие, а хорошо продуманный вывод. На смену нам грядут другие Мы, опутанные Мировой Паутиной и готовые к слиянию сознаний в виртуальной реальности — Царстве Метаязыка. Личности конец!»
В свое время Дионисий Ареопагит объяснял, что небесные сущности (Ангелы, Архангелы, Херувимы и т.д.) по мере возрастания «чинов» и приближения к Богу все более утрачивают личностные свойства, а высшие, самые близкие к Господу (Власти, Силы, Престолы) лишены собственных устремлений, почти полностью растворяясь в Боге.
Крышталь приходит к той же мысли, похоже, самостоятельно, независимо от Дионисия, поскольку ни прямых, ни косвенных ссылок нет. Книга Крышталя предрекает нам грядущую всеобщую трансформацию, после которой нам будет многое открыто о смысле всего сущего, и, приблизившись к Творцу, мы будем пребывать если не в ангельском, то, если можно так выразиться, в околоангельском состоянии.
«Может ли личность сосуществовать с Богом?» Ответ: нет. Современный человек, как правило, не готов отказаться от своей личности. Отсюда кажущийся неожиданным, но вполне логичный и невеселый вывод: «Объявись вдруг Бог — многие не захотят больше жить».
Самого Крышталя перспектива редуцирования личности вроде бы не пугает. Хотя, стоп. Пока мы размышляли о вопросах и ответах, об игре ума и воображения, можно было не различать автора и авторского персонажа. Человека Спрашивающего. Но как только речь заходит об отношениях с Творцом, такое смешение недопустимо. Итак: Человека Спрашивающего перспектива редуцирования личности в обмен на приближение к Богу и познание ныне запретных для человека тайн Бытия не пугает. Главным образом из-за страстного желания постичь непостижимое. Поэтому книга отчасти эсхатологична, она пронизана напряженным, местами прямо-таки экстатическим ожиданием грядущих в ближайшее время откровений, хотя бы частичного посвящения в Планы Творения.
Несмотря на крайнюю дерзость, порой на грани (кажущегося) кощунства, книга «К пению птиц» не является бунтом против Творца, наоборот, она — шаг навстречу Богу.
В книге нет сюжета в обычном понимании, но читать не скучно, ибо в ней есть своя драматургия, обусловленная проходящим от первой до последней страницы игровым конфликтом между беспримерной дерзостью автора-исследователя и равноценной скромностью автора-человека. Переплетением этих двух интенций во многом обусловлено обаяние книги, и несмотря на сложность и жесткость затронутых проблем, у читателя не остается ни утомления, ни горечи, а только ощущение света разума и веселого любопытства.
Не пытайтесь ее «проглотить залпом» — толку не будет, читайте не спеша, понемногу — и вы удивитесь, как много неожиданных мыслей и ошеломляющих открытий обогатят ваш внутренний опыт.