Сначала как в анекдоте: встретились русский, немец и американец. Не в жизни. На книжной полке библиотеки, в разделе «Космические исследования».
Русский - Константин Эдуардович Циолковский: «Исследование космических пространств с помощью реактивных устройств», 1903.
Немец - Герман Оберт из Трансильвании: «Ракета в межпланетном пространстве», 1923.
Американец - Роберт Годдард: «Методы достижения заатмосферных высот», 1920.
Эти три человека - основоположники космических исследований. Поначалу, конечно, их считали только фантазерами - от Жюля Верна и Герберта Уэллса их отличало лишь то, что в книгах первых не было математических таблиц.
Девяносто процентов сведений, необходимых для полета в космос, были накоплены человечеством уже к началу нашего столетия. Так утверждают знатоки. Значит, оставшиеся десять процентов относятся непосредственно к конструкции ракет, к ракетостроению. И без этих десяти процентов фантазии так бы и остались фантазиями - хотя бы и с расчетами. Для того же, чтобы эти оставшиеся знания приобрести, нужно было ракеты строить и испытывать, строить и испытывать. И вот тут-то пути трех основоположников разошлись. Не столько из-за особенностей характера, сколько из-за особенностей стран, в которых они жили.
Циолковскому дали деньги один только раз - в 1908 году, Императорская академия наук, 470 рублей. Достаточно, чтобы купить бумаги и чернил для написания еще одного теоретического трактата. А на строительство ракет никто ничего калужскому учителю не давал. Он и не строил. Советская власть, не видя в старике никакого вреда, а наоборот, большую пропагандистскую пользу, его обласкала. Дедушка Калинин вручил дедушке Циолковскому орден Трудового Красного Знамени. Но к конкретным делам старый мечтатель так никогда и не приступил.
Приступил выпускник Рижского политехнического института Цандер, собрав в «Группе по изучению реактивного движения» (ГИРД) энтузиастов. Они построили несколько ракет. Но Цандер умер в 1933 году, что можно считать для него удачей. Через четыре года всю его группу разогнали, энтузиастов - посадили; некоторых - расстреляли. Еще десять лет спустя, после того как Германия показала, каким мощным средством ведения войны являются ракеты, уцелевших гирдовцев пришлось собирать из лагерей и тюрем.
А Циолковский умер в 1935 году, почетным старцем. Джамбул, Мичурин, Циолковский - советский путь...
Немецкий же путь с самого начала вел к созданию оружия. Именно военные - артиллеристы - взяли в свои руки развитие ракетостроения в Германии после первой мировой войны. Космос интересовал их мало, хотя после проигранной войны они и пытались представить себя энтузиастами науки. Более они были озабочены тем, как обойти статьи Версальского договора, которые запрещали Германии создавать тяжелое оружие. Под эту категорию подходили пушки калибром свыше 170 миллиметров. Но о ракетах в договоре не было ни слова; составители и понятия не имели о том, что такое оружие вообще возможно.
Артиллерийский офицер Вальтер Дорнбергер стал в 1930 руководителем исследовательских работ в области ракетостроения. Шефом его был Карл Бекер - глава «Управления по испытанию оружия». Он посмотрел как-то фильм «Женщина на Луне», весьма популярный в то время (сюжет ясен из названия) - научным консультантом числился Герман Оберт...
Двенадцать лет спустя, в октябре 1942 года, Дорнбергер пригласил Оберта посмотреть испытания первой в мире баллистической ракеты на острове Пеенемюнде в Балтийском море. Ракета пролетела 192 километра и упала в море всего лишь в двух с половиной километрах от намеченной точки. Оберт крепко пожал Дорнбергеру руку и сказал идеологически правильные - в третьем рейхе! - слова:
- Только немцы могут сделать такое!
На что Дорнбергер, уважая прошлые увлечения почтенного профессора, ответил:
- Вы знаете, чего мы добились сегодня? Мы запустили первый космический корабль!
Дорнбергер, когда приехал в Америку и хотел стать консультантом НАСА, очень любил вспоминать эту фразу. Но то, что он в тот день сказал дальше, вспоминать не любил:
- С точки зрения артиллериста, создание ракеты решает все проблемы, связанные с использованием тяжелого оружия... До тех пор, пока длится война, мы будем прикладывать все усилия, чтобы усовершенствовать этот новый вид оружия. О том же, как использовать наши ракеты для других целей, будем думать в мирное время.
Через два года ракеты, которые Геббельс окрестил «оружие возмездия», полетели на Лондон.
В своей книге «Крестовый поход в Европу» генерал и будущий президент США Эйзенхауэр писал: «Похоже на то, что если бы немцы смогли использовать это оружие на полгода раньше, наша операция по высадке в Европе была бы сопряжена с гораздо большими трудностями; не исключено даже, что она стала бы совсем невозможной».
Таков был немецкий путь.
Третий же, американский, был совершенно отличным от двух предыдущих. Два знаменитых американца объединили усилия: профессор физики и математики Роберт Годдард и знаменитый капиталист, обратившийся на старости лет к филантропии, Даниэл Гуггенхейм.
В один прекрасный день 1888 года Мейер Гуггенхейм собрал в своем нью-йоркском офисе всех семерых уже взрослых сыновей и сказал:
- Я хочу, чтобы имя Гуггенхейм гремело по всей Америке, по всему миру. Вы должны заняться той деятельностью, которая приносит наибольший в жизни успех, дает больше всего денег...
Сыновья слушали с почтением. Пример отца доказывал, сколь многого может добиться в Америке человек с решимостью, энергией и деловой хваткой.
Мейеру Гуггенхейму было двадцать лет, когда он прибыл сюда в 1848 году из Швейцарии. Денег у него, естественно, не было, но была молодость, и страна была молода, и он очень хотел разбогатеть. Никаких усилий Мейер для этого не жалел: неделями не бывал дома, развозя разнообразные товары по городам и поселкам Пенсильвании. Чуть поднакопив, открыл собственный магазинчик: в годы гражданской войны поставлял армии северян одежду и продовольствие; потом занялся торговлей специями; потом - щелоком для производства мыла; наконец стал ввозить из Европы украшения для женской одежды.
Состояние его в год наказа сыновьям приближалось к миллиону - это и сегодня немало, а в то время было исключительным. Но старый Гуггенхейм хотел большего.
Много лет спустя один из сыновей Вильям, вспоминая этот эпизод, написал об отце:
«Решимость добиться того, чтобы его дети обладали преимуществами в жизни, которых он был лишен - движущая сила всех его действий».
- Я хочу, - продолжал Мейер, - чтобы каждый из вас - каждый! - был миллионером. Этого не случится, если мы ограничимся только тем, чем занимаемся сейчас - ввозом украшений. Перед нами новое, огромное поле деятельности...
Он имел в виду горнодобывающую промышленность. В этот новый для себя вид деятельности Гуггенхейм оказался вовлеченным совершенно случайно: купил у разорившихся владельцев два рудника в Колорадо. Но продали их не случайно: рудники были затоплены водой. Мейер об этом не знал, а когда узнал, было уже поздно. Завистники хихикали: удачливый Гуггенхейм наконец-то споткнулся. Он же, однако, начал закупать и устанавливать насосы, двигатели, трубы для откачки воды. Завистники совсем возликовали: теперь-то уж старый Мейер окончательно разорится. Но они просчитались - на стол Гуггенхейма легла телеграмма: вскрыта жила с необыкновенно высоким содержанием серебра и свинца.
К 1888 году обе шахты приносили Гуггенхейму по 750 тысяч в год каждая. Он свернул все другие дела - горнорудное дело должно было стать отныне единственным родом занятий семьи.
Горнодобывающие и плавильные предприятия Гуггенхеймов стали открываться на Аляске, в Мексике, Чили, Анголе, Бельгийском Конго: уголь, медь, серебро, свинец, селитра...
Каждый из сыновей сделался... мультимиллионером. Но вряд ли бы это произошло, если бы после смерти Мейера в 1905 году во главе компании не встал его второй сын, Даниэл.
Насмешники - а скорее завистники - на Уолл-стрите говорили, что суть компании Гуггенхеймов лучше всего выражается цифрой 1 000 000. Под единицей подразумевался Даниэл - Дан, наиболее целеустремленный, работоспособный, энергичный и амбициозный из братьев. Остальные, может быть, и не были вовсе нулями, но решения принимал он.
Его волей были построены медные рудники в чилийских Андах; местах, столь сухих, что там не водились даже птицы. Если для вывоза аляскинской руды нужно было проложить 250 миль железнодорожного полотна по вечной мерзлоте, Дан смело шел на чудовищные расходы во имя еще более чудовищных прибылей.
Его рабочий день продолжался иногда шестнадцать часов. Очень независимый, очень жесткий, он всегда принимал решения сам, настойчиво, почти никогда не слушая возражений, проводил их в жизнь. Динамичный, умеющий видеть перспективу, он был и безжалостен: не задумываясь увольнял людей, которые были ему больше не нужны; предприятия, переставшие приносить прибыль, закрывал. Но в то же время его главный геолог получал самую высокую в мире - по тем временам - зарплату.
Смелый, предприимчивый, даже слегка авантюристичный в бизнесе, в политике Даниэл был глубоким консерватором. Большевиков терпеть не мог не из-за идеологии - в эту чушь он вообще не верил - а как хороший хозяин не терпит лодырей и неумех.
Д. Гуггенхейм писал в «Нью-Йорк таймс»: «Из абсолютно надежных источников мне стало известно, что когда большевики захватили контроль над сибирскими рудниками и шахтами, они приказали инженерам и управляющим спуститься под землю и стать простыми рабочими. Управляющими же они сделали людей, выдвинутых из своих рядов. Один из таких собрал совещание, во время которого выкурил бесчисленное количество папирос, исписал множество бумаг какими-то цифрами, разорвал эти бумаги и выбросил. Из его усилий по управлению ничего не вышло, шахта перестала давать продукцию, ее пришлось забросить».
Сам же Дан, как и подобает типичному капиталисту, заботился прежде всего о прибыли. «Труд, - считал он, - может получить только то, что он производит. Если он хочет иметь больше, он должен больше производить...» И дальше: «Прибыль - это кровь бизнеса, и чем более эффективно, продуктивно производство, тем больше прибыль...»
В начале двадцатых Гуггенхейму было за шестьдесят, он жил во дворце, которому бы и король позавидовал, и был невероятно, фантастически богат. Его, конечно же, посещала мысль о приближающемся конце; он хотел оставить по себе добрую память - тем более что семейство Гуггенхеймов левая печать заклеймила эксплуататорами, нажившимися на войне. Жена Дана Флоренс основала в начале двадцатых несколько гуманитарных фондов. Но он пошел другим путем, подсказанным сыном Гарри. Тот был первым, кто натолкнул отца на мысль помочь развитию отечественной авиации. Гарри как раз вернулся из Европы, где был летчиком морской авиации, и нашел, к глубокому огорчению, что эта область техники в Америке значительно отстала от европейской. Правительство не проявляло к самолетостроению ни малейшего интереса; широкая же публика считала самолеты усовершенствованным видом цирковой трапеции - не подвешен и летать может выше. Ведущий американский ас первой мировой войны Эдди Рикенбакер, вернувшись к мирной жизни, занялся автомобилями.
Но Гарри верил в авиацию:
«Самолеты - предвестники мира; техника, благодаря которой нации начнут испытывать одна к другой симпатии. Может ли быть вклад в дело человеческого прогресса большим? Самолет сокращает пространство и делает связь между людьми, живущими в разных местах, более прочной. Люди начнут лучше понимать друг друга; самолет скрепит узы дружбы и братства...»
Сейчас, когда мощь любой армии определяется характеристикой военно-воздушных сил, читать это, конечно, странно - поражает наивность. Но наивные, как правило, миллионерами не становятся. Наверное молодой Гуггенхейм еще не избыл тоску по фронтовой дружбе, бескорыстности и чистоте отношений, вряд ли часто встречающихся «в тылу».
Гарри решил открыть при Нью-Йоркском университете факультет аэронавтики, написал письмо с просьбой о финансовой поддержке и показал его отцу.
- Кому ты собираешься посылать?
Гарри начал перечислять богатых людей, которые, по его мнению, могли бы внести вклад.
- Стоп, стоп, - Дан поднял руку. - Отложим это дело до завтра.
Утром сели завтракать - в огромном зале, обшитом дубовыми панелями; со средневековыми стеклами-витражами. Подавали лакеи в ливреях и белых перчатках. Гарри с нетерпением глядел на отца.
- Продумал твою идею, - сказал Дан. - Никому посылать письмо не надо.
- Как?! - воскликнул Гарри.
- Я сам дам столько, сколько требуется.
15 июня 1925 года было официально объявлено: Даниэл Гуггенхейм дает Нью-Йоркскому университету полмиллиона долларов. Вскоре состоялась торжественная церемония открытия нового факультета. Дан взял слово. Голос его дрожал.
- Я - старый человек, - сказал он, - и дни моей активности позади. Остаток моей жизни я хочу посвятить авиации. Именно эта сфера принесет с собой развитие науки и укрепит торговые связи между странами. Этого требует от меня чувство долга по отношению к моей стране. Это она дала мне бесконечные возможности; это ее благословение я чувствовал на всех этапах моей жизни; это благодаря ей моя жизнь сложилась так счастливо, как она сложилась.
Во всех городах Соединенных Штатов Америки пресса восхваляла щедрость Даниэла Гуггенхейма. А у него возникла уже новая идея. Он предложил правительству внести два с половиной миллиона долларов на развитие авиации. Гарри отправился в Вашингтон и добился приема у президента Кальвина Кулиджа.
- Авиация, - взволнованно убеждал Гарри, - самый быстрый вид транспорта. Это особенно важно для почтовых сообщений...
Кулидж тяжело вздохнул и заметил философски:
- Зачем торопиться с доставкой сообщения, если в нем все равно не содержится ничего более полезного...
Все же, несмотря на такую философию, Кулидж дал благословение. И 16 января 1926 года был учрежден Фонд Даниэла Гуггенхейма для развития авиации - два с половиной миллиона. Цель сформулировали так: «В начальный период развития авиации оказать немедленную помощь в исследованиях, связанных с наукой, коммерческим применением и технологией».
Газеты напечатали карикатуру «Кормилица Гуггенхейм»: Даниэл подносил ко рту младенца - «Американской авиации» - бутылку с «миллионами»; подпись лаконично разъясняла - «Он определенно голоден».
Гарри, распорядитель фонда, был настолько предан делу, что привез в Нью-Йорк из Северной Каролины кусок крыши с сарая, в котором братья Райт держали свой «Китти Хок» - первый в мире самолет. Он же организовал Чарльзу Линдбергу, после триумфального возвращения пилота из Европы, тур по сорока восьми штатам Америки.
Линдберг и рассказал Дану о работах Годдарда. Беседовали в библиотеке замка Гуггенхейма. В огромном камине пылал огонь; стеллажи закрывали стены; поблескивали золотом корешки книг. Хозяин и гость пили из фарфоровых чашек кофе; гость - с коньяком, хозяин - воздерживался. Даниэлу Гуггенхейму было уже семьдесят четыре.
- Этот Годдард, - заметил Линдберг, - еще с детства мечтал о полетах к другим звездным системам.
- Звездным системам? - переспросил Гуггенхейм. - Не на луну, не к планетам?
- Это для него слишком близко и малоинтересно. Там нет жизни; нельзя встретить других разумных существ.
- А ему хочется встретить таких?
- Непременно!
- Я бы тоже хотел, чтобы их было побольше, - засмеялся Дан. - Сначала хотя бы на Земле. Но ведь полет к другим звездным системам займет сколько... сотни... тысячи лет... больше? Сколько поколений сменится внутри межзвездного корабля?
- Только одно - то самое, которое и улетело.
- Как так?
- Он предлагает на все время полета замораживать людей в жидком азоте...
- Большой фантазер, - задумался Дан. - Он, вообще-то, нормальный? Расскажите подробнее.
- Некоторые считают его, мягко говоря, странным. С другой стороны - университетский профессор физики и математики. Изобретатель, строит ракеты собственной конструкции. Болезненный, часто простужается. Хрупкий, лысый, как бы отрешенный от жизни человек. Фанатик. В прошлом году, летом, на огороде своей тетки в Массачусетсе запустил в небо ракету на жидком топливе. Грохот, пламя... Полиция приехала, пожарные, медики...
«Что вы тут за фейерверк устроили?»
«Ракету на Луну запускаю».
«Промахнулись, - говорят ему, - на триста тысяч миль, всего лишь».
«Если бы у меня был миллион, - отвечает профессор, - я бы не промахнулся. Но нету. Я и к Карнеги обращался, и к Дюпону... Никто даже разговаривать не хочет...»
- А если бы у него были деньги - не миллион, конечно, он бы смог их правильно использовать? Не промотал бы?
- Его предки прибыли в Массачусетс из Англии в 1666 году. Он воспитан в старой пуританской традиции - прежде всего работа, долг. Все остальное - потом.
- Это и мой принцип, - Дан сохранил задумчивость, - хотя я и не из пуританской, а еврейской семьи. Но вы уверены, что у этих ракет - большое будущее?
- Возможно, - Линдберг ответил не сразу, - хотя быть абсолютно уверенным нельзя.
- И этот ваш профессор действительно толковый парень?
- Насколько мне известно, он знает насчет ракет больше, чем любой другой человек в этой стране.
- И сколько же ему нужно? Миллион - это, конечно, чепуха. Реальная цифра?
- Двадцать пять тысяч в год, четыре года исследований.
- Допустим, я вложу в его работу сто тысяч - они окупятся?
- Когда-нибудь, когда люди захотят подняться на такие высоты, где нет воздуха и, следовательно, пропеллер работать не может, они обратятся к ракетам.
- Хорошо, я дам ему деньги. Пятьдесят тысяч - на первые два года. К концу этого срока вы и Гарри проверите, что сделано, и если найдете, что работа была полезной, он получит еще пятьдесят тысяч - на следующие два года.
- Могу я ему позвонить, обрадовать?
- Да, конечно. Вот телефон.
...В тот вечер Годдард отпраздновал приятное событие: сходил с женой в китайский ресторан. В обычное время он себе таких роскошеств не позволял.
...В исследовательской работе Годдарда начался новый, очень плодотворный этап. На деньги, полученные от Гуггенхейма, он построил в окрестностях городка Росвел Филд - глухой угол штата Нью-Мексико - мастерскую и испытательный полигон. Несколько последующих лет он мог не думать о деньгах - со спокойной душой строил, изобретал, испытывал, зарегистрировав 83 патента - почти все были использованы в американских космических кораблях...
...А немцы сделали это еще раньше, в своих ракетах «возмез-дия». Патенты ведь были открытые. Ни Гуггенхейм, ни Годдард военного применения ракет не предвидели. А больше никто этим делом тогда не интересовался.
В музее НАСА под Хьюстоном стоят на открытом воздухе огромные ракеты, в том числе и та, что доставила людей на Луну. Они являются таким же памятником Даниэлу Гуггенхейму, как Нью-Йоркский музей - его брату Соломону.
Незадолго перед смертью - Даниэл умер 30 сентября 1930 года - он заговорил о Годдарде с дочерью Глэдис:
- Я - старый человек, - сказал он, - и не увижу этого. А ты увидишь: ракеты, доставляющие почту из Америки в Европу и обратно.
Она увидела через четырнадцать лет: немецкие ракеты, падающие на Лондон. А еще какое-то время спустя - и это уже увидел весь мир: огромные ракеты, провозимые торжественно через Красную площадь на военных парадах.
Как случилось, что такой опытнейший, проницательный, умный человек ошибся? Психологическая загадка? А может быть, нет: Даниэл Гуггенхейм ведь был человеком 19 века - капиталист, и в то же время неисправимый идеалист.
...Идеалистами сделались в конце концов и немецкие ракетчики - не раньше, правда, чем Германия проиграла и Вторую мировую войну. Большинство специалистов из команды Дорнбергера, в том числе и самый знаменитый - Вернер фон Браун - оказались после войны в Соединенных Штатах. Они очень не любили вспоминать военное прошлое.
- Я всегда хотел строить космические корабли, - признавался Вернер фон Браун, - и не моя вина, что все деньги на исследования шли через военное ведомство.
Американцы смеялись: Браун отправлял ракету в космос, но промахнулся и попал... в Лондон.
...А русские ракетчики идеалистами так и не стали. Бывший гирдовец, ученик Цандера Королев знал (не мог после десяти лет лагерей не знать), какому дьяволу вручает страшное оружие.. А все же вручал, старался. О чем он при этом думал; мучился ли? Ни в одной из его многочисленных биографий ответа не найдете. Не за что уцепиться биографам: никогда ни с кем Королев на эту тему не говорил.
Может быть, в 21 веке новый Фрейд создаст психоаналитическую теорию таких случаев. Материалов для обобщений накопилось за наш век с избытком.