В первые минуты и даже часы после проведения спецоперации по освобождению заложников из Театрального центра на Дубровке многие — в том числе и автор этих строк — испытывали чувство глубочайшего облегчения. То, что я написал в эти первые часы, я не хотел бы перечитывать. Но, если учесть, что все эти дни люди в Москве жили, буквально парализованные страшным предчувствием неотвратимой трагедии, каждого из нас можно будет понять. Тем более что никакой достоверной информации о происшедшей операции мы не имели, количество жертв не обнародовалось, казалось даже, что возможно, этих жертв и вовсе не будет — ведь не было же никакой перестрелки, никакого боя, никакого расстрела заложников, все время поступала противоречивая информация, официальные лица не выступали, а если выступали — как, например, вице-мэр Москвы Валерий Шанцев, — то трудно было что-то понять: чиновник едва ворочал языком, казалось, что он валится с ног то ли от усталости, то ли от сильного опьянения (это потом мы узнали, что Шанцев был чуть ли не первым представителем власти, пришедшим в еще непроветренное здание на Дубровке и, очевидно, у него было легкое отравление газом)… Была, правда, фраза «применены спецсредства» — но еще долгое время мы не будем знать, что же она означала. Более того, само название газа, применявшегося российскими спецподразделениями, будет официально обнародовано спустя несколько дней, и эта информация отнюдь не удовлетворит иностранных специалистов.
Только спустя два дня вырисуется, наконец, количество жертв операции — не 10, не 30, не 67, а 119 человек при возможности увеличения количества — и станет ясно, что 117 из этих 119 погибло именно от применения газа…
Более сложной дискуссии, чем по вопросу о целесообразности проведения спецоперации, и того, насколько разумно она была проведена, я не припомню. Начнем с того, что сама дискуссия проводится в буквальном смысле слова у открытых могил заложников — на этом фоне повторяемые официозными СМИ слова о великой победе, замечательном президенте и возможности гордиться великой страной звучат, по меньшей мере, кощунственно. Но вместе с тем, количество спасенных очень велико и нет никакой возможности опровергнуть слова представителей российских спецслужб о том, что вероятность подрыва здания — а в этом случае погибли бы уже все заложники — была очень высока.
Действительно ли террористы собирались здание подорвать и почему они этого не сделали, хотя имели достаточно времени для подрыва — вот еще один вопрос, на который нет ответа. Версия, что террористы должны были получить приказ от Мовсара Бараева, который был убит в начале штурма, может быть принята, хотя тут же требует объяснения: а откуда, собственно, спецслужбам было известно, что террористы не получили приказа взрываться заблаговременно — например, на случай непредвиденных обстоятельств? И действительно ли нужен был приказ Бараева или кого-то неведомого, кто держал связь с захватчиками по мобильному телефону? Российские спецслужбы утверждают, что операцией руководили извне, хотя бывшая заложница и корреспондент традиционно лояльного к власти агентства «Интерфакс» Ольга Черняк утверждает, что Бараев и его люди действовали совершенно самостоятельно и не подчинялись никаким указаниям извне.
Словом, количество вопросов очень велико, а особняком среди них стоит самый главный — о состоянии здоровья спасенных заложников, о том, не станет ли применение пресловутого спецсредства своеобразным Чернобылем, который упрячет людей в могилы за несколько лет, но уже без присутствия средств массовой информации? Ответ на этот вопрос важен уже потому, что к российскому опыту сейчас с интересом присматриваются на Западе и именно в западных СМИ начинают акцентировать внимание на том, что в смерти заложников виноват не газ, а российское «авось», расхлябанность, отсутствие координации, необходимого количества антидота и неинформированность врачей, от чего же им, собственно, следует спасать пациентов. И если эта версия будет принята, мы получим совершенно другой мир. Потому что если, допустим, требования Бараева еще были политически мотивированы, то завтра мы можем столкнуться с терактом боевиков, которые захватят какой-нибудь объект с большим количеством заложников и потребуют вывода израильских войск из Иерусалима или испанских из Бильбао. И что тогда? О чем вести переговоры? А людей нужно освобождать. Вот и вспомнят о Дубровке, и получится, что ценность человеческой жизни на Западе начнет стремиться к цене жизни на постсоветском пространстве.
Сама беспрецедентность спецоперации как-то заслонила другую дискуссию — почему все это получилось и что дальше делать с Северным Кавказом. Понятно, что в официальных СМИ все политики, продолжающие призывать к мирным переговорам и политическому решению чеченской проблемы, клеймятся чуть ли не как пособники террористов, а вопрос — насколько правильной была чеченская политика времен президента Путина и насколько точной была информация, которую россияне получали из Чечни в условиях жесткой военной цензуры, вообще не задается. Между тем есть обнадеживающие признаки того, что окончательно от мирного процесса в Чечне Кремль не отказывается, что среди представителей российской политической элиты немало людей — притом влиятельных — которые считают, что военного решения чеченская проблема попросту не имеет. И это не только лидеры СПС, а и, например, Евгений Примаков, который выступал за политическое решение чеченской проблемы до теракта на страницах, между прочим, официальной «Российской газеты» и повторил свою позицию уже после штурма в статье для западной прессы. «Мир теперь начинает понимать, какой груз Россия взяла на себя в Чечне и до сих пор несет его. Он также должен понять, что международная солидарность в войне против терроризма означает не только обязанность России поддерживать Америку в Афганистане, но и то, чтобы Америка и Запад поддерживали и Россию в ее борьбе против терроризма. Но страшное количество жертв в Москве должно одновременно привести всех к пониманию, что чеченская проблема — это проблема политическая, что она требует политического, а не военного разрешения» — заявляет Примаков, с тезисов которого не раз начиналась ревизия курса, казавшегося раз и навсегда принятого и одобренного. Примаков, в конце концов, выступает не столько от своего собственного имени, сколько по поручению тех представителей российской элиты — и, возможно, руководителей спецслужб — которые понимают, что с захватом Театрального центра история с чеченским терроризмом не закончится. И что с Чечней необходимо что-то делать, так как начавшаяся в республике война уже давно перешагнула ее границы, а теперь пришла и в Москву.
Другой вопрос: с кем разговаривать и о чем? Единственным реальным партнером по переговорам казался избранный в 1997 году президентом Чечни Аслан Масхадов. Но российские власти сделали все возможное, чтобы привязать его к теракту Бараева — очевидных доказательств такой причастности все-таки пока нет, но, согласимся, что если бы Москва действительно видела бы в Масхадове потенциального партнера по переговорам, она бы не стремилась его скомпрометировать так активно. Задержание в Копенгагене Ахмеда Закаева, представителя Масхадова на переговорах с Москвой, с которым еще в марте этого года встречался в аэропорту Шереметьево представитель Путина генерал Виктор Казанцев, вообще подвело черту под переговорным процессом. Разговаривать придется, но разговаривать не с кем. И это одно из главных последствий захвата «Норд-Оста». Поэтому западные призывы к перемирию еще долго будут оставаться неперсонифицированными.
Кстати, реакция Запада на происходящее также вряд ли может быть воспринята в России как победа. Кремль, как это уже не раз бывало в прошлом, захотел слишком многого и сразу — то есть решил, что преступление бараевцев должно раз и навсегда заставить Запад забыть о чеченской проблеме. Но произошло противоположное — Запад как раз вспомнил, и его воспоминания только усиливались по мере поступления сообщений о последствиях применения газа. При этом осторожную позицию занимают не только европейцы, которые и к американским представлениям о борьбе с террором относятся без особого энтузиазма, но и сами американцы, отнюдь не спешащие сравнивать 11 сентября и 23 октября и напоминающие о гуманитарных аспектах проблемы. А решение Москвы ввязаться в бессмысленную и бесперспективную дипломатическую драку с Данией, правительство которой все равно не имело никаких возможностей отменить Всемирный чеченский конгресс в Копенгагене, вообще привело к четкой формуле, высказанной сразу несколькими западными дипломатическими ведомствами. Суть этой формулы — действия террористов не должны помешать политическому решению чеченской проблемы. И тем не менее именно в Копенгагене по просьбе российских властей был задержан единственный до сих пор приемлемый участник переговоров с Москвой — Ахмед Закаев.
Впрочем, то, с каким хладнокровием относится Кремль к последним остаткам надежд на переговоры, заставляет задуматься не о недальновидности Путина и его окружения, а о нечеченских корнях происходящего, о том, что и чеченская война, и чеченский терроризм давно уже являются неотъемлемой частью российской политической реальности. На этой неделе произошло событие, которое прямо не может быть связано с ситуацией вокруг «Норд-Оста» и тем не менее весьма любопытно именно в данном контексте: Басманный межмуниципальный суд выдал санкцию на арест Бориса Березовского, Юлия Дубова и Бадри Патаркацишвили. Как известно, еще до событий на Дубровке сюжет Березовского был чуть ли не основным в российской политической жизни и сам Борис Абрамович буквально не вылезал из телевизора — что в России, как и в Украине, может позволить себе отнюдь не каждый оппозиционер. Однако в дни захвата Березовского почти не было видно и слышно — он вновь напомнил о своей приверженности мирному решению проблемы, но вообще явно не стремился быть ньюсмейкером, хотя Северный Кавказ опальный олигарх знает как никто. И вот — суд с решением об аресте. Конечно, никто никого не арестует, но выглядит как предупреждение: в сложившейся ситуации лучше не соваться. Тем более что после первого же заявления Путина о том, что теракт был организован из-за рубежа, многие восприняли в словах президента прямой намек на Березовского — хотя Бараев и его люди звонили в Турцию, а не в Англию. Но, с другой стороны, многие могли бы усмотреть в решении Басманного суда признаки возвращения к мирной жизни: теракт остался в прошлом, пускай и недавнем и все возвращаются к своим привычным занятиям: население — к работе и отдыху на мюзиклах, а власть — к охоте на Березовского. Все правильно. Но тут возникает самый главный вопрос, на который мы будем еще долго искать ответ: Березовского ли вставляют в контекст борьбы с террором или последние события в Москве оказываются частью борьбы в российских верхах?
Можно вспомнить, что сам Борис Абрамович обвинял российские спецслужбы в причастности к взрывам жилых домов в Москве и Волгодонске. А сами спецслужбы напоминали о контактах Березовского с чеченскими полевыми командирами, среди которых попадались даже такие одиозные и радикально настроенные личности, как Мовлади Удугов. Почему же обвинений не слышно сейчас, почему высокие переругивающиеся стороны взяли паузу? Интересно было бы услышать от Бориса Абрамовича, что именно российские спецслужбы помогли отряду Бараева, чтобы усилить свое влияние в обществе. А от российских спецслужб — что именно Березовский финансировал бараевцев, чтобы спровоцировать военный переворот и подорвать заоблачный рейтинг главы государства.
Стоит ли объяснять, что расследование подготовки теракта в Театральном центре уже скоро станет частью большой игры за власть и влияние в России.