«Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки
сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной
своей кобыле
в дом гетер под городскую
нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену».
Эти строчки из «Писем римскому другу» Иосифа Бродского я повторяла 28 января, когда узнала о его смерти. В то воскресное утро Иосиф Александрович должен был ехать в Массачусетский университет, чтобы преподавать новый курс по истории русской литературы. Но не проснулся... Еще в конце 80-х Бродский, как это обычно бывает у великих поэтов, предсказал свою судьбу: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я». Ему не успели сделать третью операцию на открытом сердце... Престижнейшая премия в области литературы, которую Бродский по-домашнему называл «нобелевка», сыграла подобающую ей роль после его смерти. Телевидение и пресса бывшей «равнодушной отчизны» в срок почтили память поэта, из газеты в газету перепечатывая «Стихи на смерть Т.С.Элиота» и нобелевское стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку». Правда, нелепые ошибки в цитировании известнейших стихов вызывали подозрение, что запоздалая любовь к Бродскому напоминает безграмотное исполнение служебных инструкций. Когда-то 22-летний поэт написал «Стансы». Помните? «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать». Кому-то пришло в голову назвать эти строчки литературным завещанием. А ведь написаны они были за два года до ареста и за десять лет до высылки из страны. Иосиф Александрович слишком трагично любил свой Ленинград, чтобы вернуться в него, живым или мертвым. Он хотел приехать, когда еще были живы родители. Но ни его к ним, ни их к нему не пустили. Он оставил в Ленинграде любимую женщину, которая ушла к его другу. С тех пор он никогда с ними не встречался, хотя впоследствии они жили в одной стране - в Америке. Впрочем, он достаточно определенно говорил о своем окончательном невозвращении: «Я не хочу видеть, во что превратился тот город Ленинград, где я родился, не хочу видеть вывески на английском, не хочу возвращаться в страну, в которой я жил и которой больше нет... Когда тебя выкидывают из страны - это одно, с этим приходится смириться, но когда твое Отечество перестает существовать, - это сводит с ума...». И чтобы не сойти с ума, он без конца возвращался в Венецию, не признаваясь, наверное, даже себе самому в том, что Адриатическое море напоминает ему Балтику. И вот теперь Мария Бродская, русско-итальянская вдова поэта, распорядилась о перенесении его праха из Нью-Йорка в Венецию. Она ведает, где он хотел остаться навсегда...
Иосиф Бродский умер в Нью-Йорке в тот день, когда в Москве хоронили Юрия Левитанского. Два маленьких некролога в «Известиях» и «Комсомольской правде» - вот и все, чего удостоился в своей стране поэт-фронтовик, преподаватель Литературного института, лауреат Государственной премии России. Как ему не хотелось принимать эту премию из рук президента! Но известные российские писатели, не перешедшие на коммерческие рельсы, сейчас едва сводят концы с концами, не имея возможности издавать свои книги, особенно поэтические. Один московский бизнесмен рассказывал мне, что ходит в ЦДЛ (Центральный дом литераторов) играть с писателями в шахматы. Однажды он угостил коньяком некоего почтенного человека и был поражен признанием, что для писателей ныне коньяк - совершенно недоступный деликатес. Далее наивный бизнесмен, считающий себя интеллигентом, с удовольствием поведал мне об удачной сделке, заключающейся в том, что у близкого друга он скупил партию зубных щеток по одной цене, а продал, разумеется, по другой. И я почему-то подумала: слава Богу, что писатели, играющие в шахматы в ЦДЛ, так и не научились новому ремеслу. Наверное, поэтому их продолжает волновать судьба немилосердной к ним страны. Автор афоризма «поэт в России больше, чем поэт» со спокойной совестью преподает русскую поэзию в Соединенных Штатах, хотя его никто, в отличие от Бродского, туда не высылал. А Юрий Левитанский 25 января идет в мэрию на митинг, организованный Московским союзом писателей. Он выступает два раза, призывая Ельцина прекратить чеченское кровопролитие. После второго выступления больное сердце не выдерживает, и Юрий Давыдович умирает до приезда неотложки. И его давние стихи звучат теперь совсем по-другому:
«И когда я уйду от вас, в некий день,
в некий день уйду от вас, в некий год, -
здесь останется легкая моя тень,
тень моих надежд и моих невзгод,
полоса, бегущая за кормой,
очертанье, контур неясный мой...
Словом, так ли, этак ли - в некий час
моя тень останется среди вас,
среди вас, кто знал меня и любил,
с кем я песни пел, с кем я водку пил,
с кем я щи хлебал и дрова рубил,
среди вас, которых и я любил».
Когда я рассказала своим знакомым, что собираюсь писать о Левитанском и Бродском не в разных статьях, а в одной, меня спросили: «Как их вообще можно сравнивать? Что между ними общего?» Да я и не собиралась сравнивать. Только чувствовала, что есть не известное мне звено, которое их крепко связывает. И вот я читаю парижскую газету «Русская мысль» и нахожу в ней потрясающий человеческий документ, настолько пронзительный, что мне хочется донести его до читателей полностью:
«Семье Иосифа Бродского
Скорбную весть о кончине Иосифа Бродского мы узнали в день похорон нашего отца, поэта Юрия Левитанского, 28 января.
Папа считал Иосифа Александровича великим посвященным. А мы всегда будем помнить, что жизнь нашего отца была продлена на 5 лет благодаря операции, большую часть которой оплатил Иосиф Бродский.
В этой скорбной эстафете смертей - трагическая, непостижимая перекличка поэтических мистерий.
Разрешите разделить ваше горе утраты со всем пронзительным личным опытом скорбного прощания.
Слово поэзии Бродского драгоценно, трагично и триумфально.
Екатерина, Анна, Ольга Левитанские
Москва, 28 января 1996»
К нашему времени можно относиться по-разному, хотя китайская мудрость гласит, что нет несчастнее человека, живущего на сломе эпох. В том безнадежном стабильно-тоталитарном государстве, в котором мы еще недавно жили, была одна удивительная особенность: народ почитал поэтов, справедливо приравнивая их к пророкам. Когда в 80-м году умер Высоцкий, это была общенародная трагедия. В 96-м году, в день рождения Высоцкого, умирает Левитанский - в Москве молчат политики, в Киеве молчат все. А ведь Юрий Давыдович, дорогие мои сограждане, уроженец Черниговской области! Кто-то сдал в букинистический отдел книжной лавки киевских писателей «Сяйво» книгу Левитанского «Годы» и пролежала она там полгода по цене 30 тысяч карбованцев, то есть полбуханки хлеба. А когда-то его «Избранное» достать можно было только у предприимчивых книголюбов... И вся страна пела: «Что же из этого следует? - Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. - Вы полагаете, все это будет носиться? - Я полагаю, что все это следует шить».
Конечно, их сравнивать невозможно, да и не нужно. Левитанский никогда не был репрессирован, но был любим в нашей фрондерской среде за искренность, мягкую оппозиционность, дружбу с Окуджавой, лирическую песенность честных мужских стихов. Бродский был изначально гениален, любили его не все, но гениальность не подвергалась сомнению. Когда я впервые услышала «Рождественский романс», от пронзительной красоты этого стихотворения, написанного поэтом в 21 год, меня просто бил озноб. Послушайте, как это неповторимо прекрасно:
«Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой».
И даже самые беспросветные минуты скрашивали в той жизни строчки «Рождественского романса» своей запойной горько-сладкой тоской: «...и от любви до невеселья, под Новый год, под воскресенье, плывет красотка записная, своей тоски не объясняя». А потом открылся другой Бродский, язвительный, желчный, блестящий, по-новому гениальный. Его поэма «Представление» одним махом перечеркнула всех постмодернистов и концептуалистов вместе с мета-метафористами, потому что никто из вышеперечисленных не мог достичь такой убийственной точности вывернутого наизнанку слова:
«Входит Лев Толстой в пижаме, всюду - Ясная Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром
с комсомолом.)
Он - предшественник Тарзана: самописка -
как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским
частоколом.
Се - великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
превратился в книжный шкаф!»
Вы никогда не обращали внимания на портреты Бродского, особенно на те, где он 40-45-летний? Если приглядеться, он похож на некоторых фотографиях, как брат-близнец, на леонардовскую «Джоконду». Тот же взгляд, проникающий сквозь время и пространство, то же мудро-саркастическое знание тайны жизни и смерти. Где-то он теперь? Встретился ли с Юрием Левитанским? Или пока не прошло сорока дней со смерти обоих, души двух поэтов витают там, где они любили и отрекались, плакали и смеялись? Одна душа - над Москвой, другая - может быть, над Питером, а можеть быть - над Венецией или Нью-Йорком... И пока они так близко от Земли, им еще не безразличны наша любовь и память. Я знаю, что в Киеве есть люди, которые готовят сейчас вечера памяти Юрия Левитанского и Иосифа Бродского. Приходите в Дом учителя 29 февраля и в Дом ученых 9 марта - и вы услышите любимые стихи Иосифа Бродского. А песни на стихи Юрия Левитанского прозвучат в скором времени в Музее истории Киева. Жизнь поэтов физической смертью не кончается. И будет именно так, как сказал Иосиф Бродский еще в начале своего недолгого, трагического и венценосного пути:
«Твой Новый год по темно-синей
волне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево».