За несколько минут до того, как я начал писать этот текст, из Театрального центра на Дубровке вывели еще восьмерых детей: их группа тоненькой струйкой потянулась к милицейскому автобусу… Представители оперативного штаба сообщили, что среди освобожденных — дети от 6 до 10, кажется, лет. Мы все рассчитывали, что самых маленьких детей отпустили в первые же минуты после захвата здания, что подростков постарше оставили, исходя из кавказского представления о «взрослости», а ведь нет — теперь уже ясно, что среди задерживаемых есть и самые маленькие. Это еще одна страшная правда, в которой мы не хотим сами себе признаться. Так же, как заложники пытаются психологически солидаризоваться с захватчиками — подобное, как известно, происходит не впервые — так же и люди, наблюдающие за происходящим в центре российской столицы, пытаются абстрагироваться от безумной реальности своего нового бытия, от трагедии знакомых, близких, родственников, просто соотечественников. Так, наверное, легче, и это тоже происходит не впервые.
Американское 11 сентября происходило в считанные минуты, люди, ставшие жертвами террористов, были именно жертвами, погибающими под обломками рушащихся зданий на наших глазах. Было очень страшно. Но российское 23 октября, пожалуй, еще страшнее. И не только потому, что до места событий я могу дойти пешком. А потому что впервые в истории глобального терроризма массовый захват заложников происходит в прямом телевизионном эфире, потому что впервые захваченные люди, которые уже через несколько минут, часов, дней, недель могут стать жертвами ярости террористов или неудачного штурма, имеют возможность позвонить не только близким, но и ведущим беспрерывных информационных программ телевизионных каналов и радиостудий. Такой медленной смерти в прямом эфире — пускай даже все каким-то чудом закончится удачным исходом — человечество еще не знало.
Особенно страшно бывает, когда звонят дети. Дочь моей подруги — она, слава Богу, по эту сторону Театрального центра, но многие ее друзья по танцевальной студии, участвовавшие в этот вечер в представлении, оказались там — теперь беспрерывно звонит маме и заливается слезами, узнав о новой девочке или о новом мальчике, удерживаемом террористами. Вот такая здесь теперь жизнь — это все равно, что мы наблюдали бы за происходившим 11 сентября в замедленном режиме — небоскребы бы падали и падали, часами, днями, а мы бы знали, что ничем уже не можем помочь их погибающим жителям…
В начале второй чеченской войны на одном из политологических клубов — кажется, это даже был какой-то телевизионный клуб, сейчас не помню, — мы обсуждали вопрос о том, чем же закончится вторая. Кто-то был настроен оптимистично, как и следует сторонникам молодого решительного президента, собирающегося «мочить террористов в сортирах». Кто-то был пессимистом — как и следует либералам, не верящим в возможность силового решения проблемы и надеющимся на успех политических консультаций. Я, честно говоря, не мог отнести себя ни к той, ни к другой группе: я не был уверен в возможности силового решения и, вместе с тем, — хотя неизменно оказывался среди призывающих к переговорам, — не очень надеялся на возможность каких-либо консультаций и их эффективность. Мне казалось, что после того, как чеченский фактор стал просто частью российских внутриполитических и экономических разборок, после того, как элита стала рассматривать ввод войск исключительно в виде сопровождения предвыборной кампании, долженствующей обеспечить гладкую передачу власти, чеченский вопрос окончательно загнан в тупик. И никому — ни Путину, ни Масхадову, ни Березовскому, ни Басаеву этот вопрос уже не решить — попросту говоря, они заигрались. Поэтому я предположил самый, на мой взгляд, простой выход из ситуации: если первая чеченская война завершилась, по сути, захватом отрядом Басаева Буденновска, то вторая закончится захватом отрядом Басаева Кремля.
Коллеги вежливо надо мной посмеялись, да я и сам не считал свое предположение вероятным. Даже предполагая, каким является истинный уровень профессионализма российских силовых структур, даже имея в виду, каким может быть истинный уровень их коррумпированности и головотяпства, я не очень представлял, как на самом деле могут бойцы отряда Шамиля Басаева оказаться в российской столице. И не только из-за россиян, но и из-за чеченцев. Захват в Буденновске — вспомним телефонный разговор Басаева с Черномырдиным — ярко продемонстрировал, что оба собеседника, террорист и премьер, являются все же людьми одного мира. Они — советские люди. Один может быть хладнокровным убийцей, не дорожащим человеческими жизнями, но своей он дорожит, на фанатичные поступки не способен, последствия своих действий просчитывает и поэтому вполне может появиться в Буденновске или Дагестане, откуда до чеченских гор можно добраться на автобусе, но уж никак не появится в Москве. Потому что из Москвы — каких бы там политических успехов теоретически нельзя было бы достичь в ситуации с захватом заложников — ну просто некуда деться.
Я не учел одной простой мысли. Что на сей раз это может быть не Басаев. Что Басаев может преспокойно отсиживаться в горах и вести нудные и безопасные консультации по телефону, а в Москву придут совсем другие люди. Вот Мовсар Бараев. Он молодой человек, ему на вид лет 25, если не меньше — он выглядит таким повзрослевшим кавказским мальчиком. Значит, вся его жизнь прошла в независимой — фактически — и воюющей Ичкерии, в мире, где не было никакого Советского Союза и совместной жизни русских и чеченцев в Грозном, в мире, где не было советских учителей и комсомола, школу которого прошли и Басаев, и Радуев, и Масхадов, и Удугов, а были только исламские учителя.
Полевые командиры прошлых лет, которых с таким удовольствием отстреливали российские спецслужбы, могли в любой момент перейти с ними на общий язык. Бараев такого языка не знает, он по-детски радуется, что он настоящий шахид, он знает, что это хорошо. И потом: это у Басаева и Масхадова могла быть соседка тетя Катя, которая в детстве кормила его бутербродами с сыром или сослуживец Паша Иванов, с которым жили в офицерском общежитии. А у Бараева ничего такого и в помине не было. Зато он видел ковровые бомбардировки, зачистки, убийства, хоронил боевых товарищей и совершенно точно знал, что это оккупанты пришли на чистую землю, в которой должен быть установлен исламский порядок. И что ради того, чтобы не дать его установить, оккупанты готовы на любые действия. И что, к сожалению, есть и такие мусульмане, которые с ними сотрудничают. Что ж — предатели есть в каждой религии, в каждом народе. И что уничтожение Ичкерии и горе ее народа нужно остановить любой ценой, даже ценой собственной жизни. Тем более что в этой ситуации Мовсар и его ребята становятся настоящими шахидами и весь мусульманский мир будет гордиться ими.
Это и есть настоящие дети войны. До сих пор Россия не знала терроризма палестинского образца, терроризма смертников, с которым столкнулся Израиль просто потому, что еще не подросли ребята, уверенные, что ценность смерти выше ценности жизни — своей и чужой. Советский человек был воспитан в противостоянии тоталитарной системе, то есть — жизнелюбом. Нужно было очень долго жить — тем более, если ты родился чеченцем, чтобы все это перенести, просто чтобы вновь вернуться из ссылки в родные горы. И гибнуть после этого заминированным?! Но ведь и Израиль столкнулся с терроризмом смертников только после того, как подросла молодежь, не знавшая никакой другой жизни, кроме жизни в противостоянии, на контролируемых израильскими войсками территориях, в вечной войне — молодежь этак 1957 года рождения. А Бараев родился, наверное, году в 1977-м…
Конечно, мы столкнемся еще с разнообразными версиями происхождения этого террористического акта. После обмена обвинениями по поводу взрывов жилых домов в Москве, после того, как в открытую дискутировался вопрос: могли ли российские спецслужбы оказаться организаторами этих терактов ради укрепления авторитета Владимира Путина, — можно столкнуться с разнообразнейшими предположениями. Но даже если попытаться стать циником именно в эти нелегкие дни, мы не обнаружим никакой целесообразности в организации подобной операции с российской стороны. Потому что в период взрывов жилых домов главным вопросом российской политической действительности был вопрос о власти — а сейчас этот вопрос, по сути, не стоит, все играют свои роли и никто никому не мешает. Потому что взрыв — это взрыв, реакцию на него общества можно просчитать достаточно легко. А захват заложников — вещь непредсказуемая, никто не знает, что произойдет даже через два часа, я плохо представляю себе, как изменится ситуация на момент выхода в свет этого материала, потому что любая случайность, любая человеческая реакция все меняет — и, значит, меняет общественную реакцию, расклад сил во власти и перспективы основных игроков. Конспирология здесь не подходит — это не Путин и не Березовский. Это чеченцы сами. И их резоны вполне можно понять.
Другой вопрос — какие чеченцы? Заместитель министра внутренних дел России Владимир Васильев только что обвинил в организации и руководстве террористическим актом Аслана Масхадова. Для меня это обвинение звучит фантастически. Не потому, что я очень люблю Масхадова или верю в его порядочность, а потому, что и Масхадов, и Басаев, и другие чеченские полевые командиры связаны десятками ниточек с партнерами по ту сторону фронта. И даже если эти ниточки не политические, а экономические, финансовые, предпринимательские — они выгодны обеим сторонам и весь ход второй чеченской войны обусловлен именно этими взаимосвязями. Зачем, интересно, Масхадову все это рушить? Но, с другой стороны, опять-таки за эти годы могло незаметно произойти перетекание влияния в сторону более молодых полевых командиров, таких, как Бараев, — и ветеранам, при всех их связях, приходится держаться новой линии, чтобы не быть уничтоженными своими же соратниками. Ветеранов тоже можно контролировать, когда тебе предана сотня-другая молодых головорезов, мечтающих не о доходах от нелегальной нефтепереработки, а о мученической смерти.
Плюс, конечно, глобализация мирового терроризма. До 11 сентября такой террористический акт в центре Москвы вряд ли был бы возможен. И непросто было бы найти необходимое финансирование для такой акции — будем отдавать себе отчет, что на нее нужно очень много денег, что это и закупка вооружений, и точный выбор объекта (тут важен матрешечный принцип, большой объект, внутри которого есть маленький, ремонтирующийся, в который во время «ремонта» все можно пронести) и конечно — царь-Подкуп. А в наши дни этот террористический акт встраивается в целую систему событий, происходящих в мире после 11 сентября. И сколько бы мы не убеждали сами себя, что происходящее обусловлено крупными ошибками российского руководства в его кавказской политике, это будет только часть правды. Впрочем, в России после 11 сентября тоже нашлись люди, которые объясняли происшедшее почти исключительно внешнеполитическими ошибками Соединенных Штатов и даже злорадствовали — вот, мол, они думали, что они самые-самые, а им показали — и чуть было не добавляли «мы». Теперь, я думаю, ясно, что то были не «мы».
Что дальше? Признаюсь честно, у меня нет никаких внутренних сил это анализировать именно в эти минуты. Москва в тумане, так что я даже не вижу крыш соседних домов. Откуда такой туман взялся? В годы моего детства ничего подобного не было. И не было такого рода политических проблем, когда потянешь за ниточку, а на тебя потоком хлынет кровь — и не всегда чужая. Я все равно уверен, что кавказские проблемы можно решить только политическим путем, только путем государственного размежевания Чечни и России — иначе акция Бараева может оказаться первой в ряду еще более жестоких и страшных акций, и никакие ковровые бомбардировки, зачистки и бои, никакие кнуты и пряники ничего не изменят.
Последняя перепись населения зафиксировала демографический взрыв в Чечне — не дай россиянам Бог дожить до совершеннолетия чеченских мальчиков 2002 года рождения в одном с ними государстве. Но сейчас я все же не об этом. Политических вариантов решения чеченской проблемы может быть множество. А у маленького мальчика, позвонившего в первые минуты после захвата Театрального центра в службу спасения, теперь один жизненный вариант. «Я боюсь» — сказал он оператору. Он боится.