- Ну как, сынок, - нравится?
Темный костюм, серая шляпка, круглое лицо над полуоборотом пожилых усталых плеч. Пожизненная невысказанность и отчаяние личного знания.
И прах добитого города под ногами.
- Меня сделали дураком. Я в Советском Союзе учился. Всю жизнь работал технологом на производстве. Чтобы на улице упал, не было такого никогда - стыдно, а сейчас споткнулся об это дерьмо и свалился как дурак.
- Я ингуш. Вчера встретил русского друга. «Пропадаю», - говорит и плачет. У меня в кармане было десять тысяч. Отдал: «Извини, Ванюша, у самого больше нет».
- Что же они с нами сделали?! Ведь мы тоже... мы тоже россияне, ну русские, что ли.
Он горько взмахнул рукой, отталкивая сказанное, повернулся и пошел прочь, обходя танковые гусеницы, валяющиеся почти у каждого перекрестка улицы Мира в центре Грозного.
Что это было? Что происходит сейчас? Всякий объяснит вам. И тотчас задаст те же самые вопросы. Потому что понимание противится собственным объяснениям. Потому что когда все говорят одно и то же, повторяя сказанное тобой, что-то внутри все равно сопротивляется и не может это принять. Не упрямство, нет. Просто душа.
Верхнее Ведено. Шамиль Басаев в окружении командиров, охранников и журналистов, разрезаемых чередой обнимающих его людей.
- Вы празднуете победу?
- Мы празднуем годовщину независимости.
- Но все-таки, это победа?
- Победа - это победа над собой. А сейчас - перемирие и праздник независимости.
- Не победа, а перемирие?
- Да, перемирие.
- Вы не верите, что это - мир?
- Я очень надеюсь, что мир наступит. Ничего более так не хочу. Но сейчас - перемирие. Счастлив буду ошибиться. Время покажет. Мы устали от войны.
- Вы в отставке, не у дел?
- Я в отпуске по ранению. Мечтаю об отставке, но когда наступит мир. Хочу снять этот мундир и никогда больше не одевать.
- Как вы относитесь к тому, что вооружили завгаевских милиционеров?
- Нормально отношусь, - улыбнулся, - кто же откажется от такого количества оружия «на халяву». Оно будет нашим.
- Вы верите Лебедю?
- Да. Он искренний и сильный человек, мужчина. Он действительно хочет мира. Но он - один.
Верхнее Ведено двумя часами раньше. Мы, четверо журналистов (два киевлянина, литовец и англичанин), углубляемся в переулок, заполненный базарчиком. Сзади с улицы крики:
- Эй, сюда иди!
Возвращаемся к «Камазу» под черным флагом. За рулем - здоровенный, бородатый араб в черной пуштунской шапке и темных очках.
- Сюда базар не ходи! Здесь наш женщина. Сволочь работать не надо. Женщина болтать не надо. Туда ходи, - махнул он рукой в известном нам направлении, - там боевик.
Окликнувший нас улыбчивый парень на велосипеде пожал плечами и отвел глаза.
- Он действительно сказал «сволочь»? - переспросил вспыхнувший англичанин Патрик, когда мы отошли.
- Сказал.
Позже в толпе, ко мне пробрался мальчишка и подергал за рукав.
- Хаттаб приехал, посмотри. - Он почтительно указал на знакомую физиономию за стеклом «Камаза».
Хаттаб - полевой командир, практически за час уничтоживший федеральную колонну в Шатойском ущелье.
Дорога в предгорьях. Российский блок-пост на холмике за рекой, как предмостное укрепление. На броне бэтээра фанерная табличка с надписью: «По вопросам продажи оружия и боеприпасов не обращаться».
- Там - продают, здесь - не продают, - буркнул водитель. - А может, и здесь продают, просто - реклама.
- Ну почему они такие жалкие? Почему такие грязные? - Возмущался другой водитель, отъезжая от лениво взмахнувшего рукой воина: мол проезжай.
- И все-таки призывников жаль: несчастные, бестолковые мальчишки. Смотрит из кустов: «Дядя, дай хлеба», - и что?.. Даешь.
«Первая война», «вторая...», пришли-ушли. Иррациональная лексика абсурдного бытия. Августовские бои в сознании грозненского обывателя, если вы в состоянии его себе вообразить, как бы отсекли то, что было прежде. Чечены, ингуши, русские, армяне, обитая в руинах, болезненно идеализируют прежний Грозный и практически едины в презрении к федералам, позорно сдавшим город, бессильно разрушавшим его после этого и усеявшим собственными телами в попытках отобрать.
«Они пришли и раздолбали все, что осталось от первой войны».
И на самом деле никто не знает, будет ли следующая.