10 октября должно было исполниться 55 лет со дня рождения поэта и барда Ивана Козаченко.
О стихах
Если бы он был секретным агентом и отправлял Центру собственноручно написанные отчеты о шпионской деятельности, их не нужно было бы шифровать в принципе. Такой почерк еще называют "почерком врача". Этакая кардиограмма, выписанная взбешенным медицинским аппаратом в момент его отключения от электрической сети.
Нет, агент бы из него не получился… И не в последнюю очередь потому, что сам не всегда разбирал второпях нацарапанное на обрывке листка из блокнота, скомканной пачке от сигарет или желтом клочке низкокачественной бумаги, служившей салфеткой в студенческой столовой.
Он объяснял, что ребенком, когда должен был идти в школу, научился писать левой рукой. Первая учительница приложила много усилий, чтобы переучить писать "как все". "Как все" не стал. Но писал десницей. Преподаватели в университете, особенно на старших курсах, часто даже не требовали у него обязательных в то время конспектов. В конце концов, с конспектами была та же проблема. Их еще нужно было расшифровывать. К тому же они пестрели странными фрагментами, не имевшими никакого отношения к учебным темам. Потом из этого всего как-то складывались стихи.
Я никогда не видел, чтобы Иван "творил". Когда именно из этих кусочков и клочков в блокноте появлялись законченные стихи, для меня лично было загадкой.
Даже переписанные "на беловик", его тексты похожи на домашнюю работу неисправимого троечника, которую он делал из-под отцовского ремня. "Почитать стихи" всегда означало послушать их в исполнении автора.
Хотел было описать процесс чтения и слушания… И не написалось, как чувствовал и хотел. Зато понял, почему до сих пор не могу воспринимать спокойно в печатном виде стихи, которые когда-то слышал непосредственно от автора. Это уже не те стихи…
А тех уже не будет. Никогда, нигде… Кроме тех мест, которые мемуаристы пафосно называют глубинами памяти… Так что прошу меня извинить…
О музыке
Музыка в нашей общежитской комнате звучала всегда. Сначала из проигрывателя - чемоданчика "Юность-302", который я купил на первую настоящую зарплату, полученную за работу на летних каникулах в совхозе на разгрузке машин с зерном; потом - из "Маяка-202" и, наконец, - из дискотечной техники, часть которой перебралась в комнату, когда я стал диск-жокеем (так это тогда называлось) в молодежном клубе общежития. Объяснить нынешней молодежи, что означало в начале 1980-х иметь филиал дискотеки в комнате общежития, даже не буду пытаться. Замечу только, что желающих заглянуть на огонек всегда хватало. В то время мы уже не жили с Иваном в одной комнате, но "на музыку" он заглядывал едва ли не каждый день.
Взаимоотношения с музыкой у него были своеобразные. Казалось, что на определенные звуки где-то внутри откликался, словно вмонтированный камертон. Иван мог целый вечер просидеть, не реагируя на фоновое звучание. Потом вдруг "встряхивался" - просил прибавить звук или повторить песню. И на время ее звучания как бы отключался, сливаясь с мелодией. Постукивал по столу длинными нервными пальцами, что-то себе мурлыкал, брал аккорды на воображаемой гитаре. Будто находился в другой реальности…
Было два альбома, которые он мог слушать в любое время. Первый - Еlectric warrior группы T.Rex. У меня на бобине была записана неклассическая удлиненная версия, которая завершалась сингловой вещью Life's an elevator (не оттуда ли "лифты для возвращения"?). Нервно - расхлябанная и вместе с тем пронзительная гитара Марка Болана, инфернальная перкуссия Микки Финна, какие-то неожиданные саксофоны, дудки, клавишные вибрации… А главное - голос Марка. Даже теперь, когда я слушаю "Электрического воина", по спине иногда пробегают мурашки. Болан поет каждую, даже самую банальную, песню так, будто ему крайне важно это сказать, и он боится, что что-то помешает допеть именно ЕЕ. Почему-то у нас возникали ассоциации с каким-то мистическим действом, и между собой мы эту музыку называли шаманской. Лет через десять, гостя у меня с женой Татьяной, Иван попросил поставить эту старую бобину. Когда зазвучала песенка о лифте, и едва ли не в сотый раз мы услышали: Scenes from your past Spread before the flaming dawn Have faith in the hearts Of the world they're rocking on, поразила реакция Татьяны. В унисон с мелодией звучали два камертона. В тот вечер мы слушали ее еще не один раз…
Каким бы банальным это ни казалось, и какие бы слишком прямые ассоциации это ни вызывало, но вторым был альбом Wish you were here группы Pink Floyd, а особенно - композиция Shine on your crazy dіаmond. Сколько раз в нашей комнате звучала эта мелодия, сколько раз замирало сердце в ожидании вокального вступления после почти бесконечной интродукции… Свет при первых звуках гитары Гилмора выключали всегда. Любоваться сиянием неистового бриллианта разрешалось лишь в полной темноте…
Было бы слишком просто и вместе с тем дерзко искать в песнях Ивана какое-то прямое влияние или аллюзии конкретных исполнителей. Но когда он пел свои песни, он все время, по крайней мере так казалось мне, склонял голову, прислушиваясь к этому своему внутреннему камертону.
О времени и о нас
В студенческой компании времен недоразвитого коммунизма водку употребляли редко. Во-первых, она была недешевой. Во-вторых, считалось, что водка провоцирует на громкое застолье с богатой закуской, тостами, песнями, танцами, битьем посуды и даже возможным мордобоем.
Дешевый портвейн с обобщающим названием "шмурдяк" и плодово-ягодные помои с градусами, известные в среде профессиональных выпивох как "Слезы Мичурина", после экспресс-закуски в виде плавленого сырка и полученной на сдачу конфеты, позволяли без лишних слов перейти к философскому диспуту на тему "Ты меня уважаешь?". Процесс происходил максимально быстро и позволял пропустить стадию песен и танцев…
Мы же больше предпочитали недорогое сухое вино, которое в народе ласково называли "сухариком". Самое недорогое и сухое. Лучше болгарское или венгерское… В идеале - марочное выдержанное алиготе. Тогда казалось, что это и является идеальным напитком философов и поэтов. Легкий и ароматный, он почти не требовал закуски (кто жил в студенческом общежитии, поймет), не терпел поспешного потребления, вызывал желание говорить о вечном, читать стихи и, в идеале, требовал приглушенного света и негромкого музыкального фона.
Основной инструмент гуманитария - язык. Молчаливый и хмурый студент-филолог (именно студент, потому что мужчины на нашем факультете всегда были в дефиците) выглядит так же неестественно, как американский ковбой в смокинге или народный депутат в Музее украинского искусства. Тому, кто не учился на "женском" гуманитарном факультете, этого понять не дано.
Мы никогда не были пьяницами, ловеласами, мерзавцами. Имели и, надеюсь, имеем определенный кодекс чести.
Иван никогда не демонстрировал показной веселости, но и не был мизантропом или самоуглубленным интровертом. Он был поэтом. Не потому, что писал стихи и песни, а потому, что у него был какой-то свой, особый взгляд на этот мир, и он ощущал его не только стандартными органами чувств, но как-то совершенно иначе. Я бы сказал, кожей, но в ощущении этого мира, особенно его несовершенства и несправедливости, он был классическим "человеком без кожи"…
Іван Козаченко
Не втрачаючи надії
Юрію Зуєву
Це сніг на листі. Це така пора.
У телефонних будках
мерзнуть руки.
Усім відомі правила, і гра
триває, і ніхто не зніме трубки.
В'їдається холодний білий сюр.
Зелений віск, обличчя елегійне.
Якби не сам… Висмоктуєш усю
бездонну цигаркову ностальгію.
Фаянс і мідь.
Така пора душі.
Країна мі-мінор.
Глуха таможня.
Загублені слова.
Товариші.
Молочне скло.
Пробитися не можна.
В заціплені сніги
листком впади.
Рот заліпи.
Наївний крик обманутий.
Заплющуй очі
і відважно йди.
Пустеля жде.
Безумні діаманти.
Осінь 1991