София Майданская родилась в г.Азанка Свердловской области, где находилась в ссылке ее мама. Среднее и специальное образование получила в Черновцах. Окончила Львовскую консерваторию. Преподавала в Каменец-Подольском пединституте (скрипка) и Киевском институте культуры. Окончила Высшие литературные курсы в Москве. Автор прозаических и поэтических книг, ряда пьес, многочисленных сценариев и либретто, книг для детей. Режиссер-постановщик литературно-музыкальных спектаклей. Заслуженный деятель искусств Украины.
- София Васильевна, вскоре вы передадите в печать мемуары бабушки-учительницы, мамы (которая пострадала от режима, однако прожила яркую жизнь) и собственные воспоминания. Расскажите подробнее об этих документах эпохи.
-Еще при жизни мамы я начала работать над романом, которым хотела продолжить историю "Детей Ниобы", хотя это должна была быть совсем другая буковинская история, с новыми героями в обнесенном колючей проволокой мире этапов, конвойных, теплушек, лагерных бараков, где, несмотря на тавдинские морозы, дети романтической нации "чтобы не плакать - смеялись". Еще было много "веселых" лагерных историй, которые мама не успела рассказать, потому что неожиданно (я всегда считала, что силой и радостью духа она младше меня) покинула этот мир.
Просматривая старые документы и фотографии, я нашла связку пожелтевших писем-треугольников: это были мамины письма к родителям из концентрационного лагеря, из ГУЛАГа. Я знала о них, потому что, сколько себя помню с тех далеких пятидесятых, когда мои старики учительствовали в румынских селах Буковины, запомнился один-единственный сакральный ритуал: упаковка в Сибирь посылок и получение писем из Сибири. Я заставала бабушку за чтением этих писем и, когда видела, как слезы катятся по ее щекам, удивлялась, почему она плачет, ведь почтальон наконец принесла долгожданное письмо. А бабушка отвечала: "От счастья плачу, детка". Я удивлялась, разве можно от счастья плакать.
И вот наконец развязала бечевку на тех письмах, хотя не раз держала их в руках еще при жизни мамы, но почему-то никогда не решалась развернуть хотя бы один из этих "увядших листков". Теперь, читая письма, как и моя бабушка, обливаюсь слезами, и уже не от счастья…
Большинство из них написаны карандашом, поэтому контуры букв уже исчезают. И мне пришло в голову издать драматический мамин эпистолярий отдельной книгой. А потом вспомнила: есть еще прекрасные мамины новеллы о пребывании в местах не столь отдаленных. Напечатанные в Украине и Америке, они получили высокую оценку читателей. Добавила к книге мемуары моих бабушки и дедушки, где как живые предстают Иван Франко, Ольга Кобылянская, Василий Симович, Мирон Кордуба, Василий Стефаник, Степан Смаль-Стоцкий, с которыми они общались. И подумала: почему бы и себе не написать? Мне есть что сказать, потому что я застала мир аристократов духа. Они были рядом, вспоминали студенческую жизнь, венские кофейни, Первую мировую… я встречалась с известными буковинцами: писателем Иларием Карбулицким, скульптором Афанасием Шевчукевичем, Ириной Вильде, семьей художника Василия Турецкого, а также художником с Харьковщины, который поселился во Франковске, Афанасием Заливахой. Учась во Львове, я общалась с С.Людкевичем, Н.Колессой, А.Кос-Анатольским, художницей Ярославой Музыкой, исследовательницей Марией Деркач, которая лично знала Б.-И.Антонича. Каждый из них - целый мир, эпоха триумфа и "сумерек богов".
- В серии "Литературное агентство "Банковая, 2" вышла ваша книга прозы, напечатанная как госзаказ для распространения в крупнейших библиотеках Украины. Действительно ли она разошлась, как полагается?
-Изданием книги "Надеюсь на тебя", в которую вошли три романа, я довольна, рада, что на обложке - моя любимая картина Алексея Новакивского "Пробуждение", где перед образами в утренних лучах стоит девочка-подросток. Только немного расстроена тем, что книге не суждено было попасть в книжные магазины. Тираж в тысячу экземпляров смехотворен для государства, руководители которого на международных форумах не забывают напомнить, что по территории Украина больше, чем Франция, что Анна Ярославна учила грамоте своего венценосного мужа. Впрочем, не знаю, как теперь в книжных пойдут книги с такими ценами… Вспоминаю времена, когда мы, молодые писатели, вязками выносили роскошные издания из книжного магазина "Сяйво".
Не раз на литературных встречах спрашивают, где можно приобрести мои книги. И даже после издания по госзаказу не могу с уверенностью сказать, что они есть в крупнейших библиотеках…
- Нет ли у вас ощущения, что писатели вашего поколения выпали из внимания литературных обозревателей?
-Мое поколение, которое пришло после шестидесятников, можно назвать в какой-то мере герметиками: В.Кордун, О.Лышега, В.Затулывитер, Раиса Лыша, Любовь Голота. Мы были еще в плену "адорации штуки" Франко. Как имперское масляное художество спало с первородных фресок Софии Киевской, так теперь упала пелена с глаз поэта, и мы услышали слова Павлычко:
…самі усім розповідали,
Що інквізитора уже нема,
А люди, слухаючи їх, ридали,
Не усміхались навіть крадькома;
Напевне, дуже добре пам'ятали,
Що здох тиран,
але стоїть тюрма!
Хрущевская оттепель сдвинула мощный ледокол, и из-под невыносимо гнусавых геликонов "Партія веде" пробились и зазвучали неистребимо молодые и чистые "Сонячні кларнети" Тычины, а за ними хлынуло водополье "Зачарованих Десен", ду́ши "Расстрелянного возрождения", а главное - неповторимый новый язык Василия Симоненко, Николая Винграновского, Василия Стуса, Ивана Драча, Павла Мовчана, Лины Костенко, Григора Тютюнника, Игоря Калинца, Николая Лукаша. А мозговым центром шестидесятников был Иван Дзюба.
Однако после пасхи нашего слова, после этого весеннего неистовства гаивок мы остались у закрытой церкви, на скорлупе разбитых крашанок. Мы еще не успели расправить крылья и, как те "чаєнята при битій дорозі", пытались не попасть в котел, где закипала сборная солянка брежневского застоя, когда слишком опекались подрастающим поколением творческой молодежи. В студенческом Львове мы часто меняли место встреч. Иногда собирались на "Малярке" (в художественном цехе Оперного театра), иногда - в Музее украинского изобразительного искусства, приобретенного для львовян митрополитом Андреем Шептицким, иногда - во Львовской картинной галерее, а иногда - на незабываемых посиделках у Ирины Вильде… Сев кружком на белой овечьей шкуре в гостиной писательницы, чувствовали себя в полной безопасности. Там, на этой овечьей шкуре, я впервые прочитала свои стихи.
Но несмотря на жестокую цензуру, общество, стоя в длинных очередях за всем, от хлеба до туалетной бумаги, не переставало придумывать анекдоты об "иконостасе" центрального комитета Компартии СССР. А мы были молоды, любили, плакали и смеялись, потому что тогда, как никогда, "з журбою радість обнялась", радость нашей доверчивой юности. В полную силу жил книжный магазин "Поэзия" в Киеве на Пушкинской, а позже - на нынешнем Майдане Независимости, выходили наши поэтические сборники тиражами две-три тысячи экземпляров. И мы нарекали, что мало, потому что в прибалтийских республиках книги молодых авторов выходили тиражами 10-12 тысяч.
Началась некая мимикрия: шестидесятники, которым удалось избежать тюрьмы, иногда находили себе прибежище, заключая матримониальные соглашения с Москвой, а кое-кто, уже из младшего поколения, подался в "разночинцы" в ЦК комсомола.
Я входила в литературу, но не с тех дверей: хорошо осознавала, что принадлежу к "советским неприкасаемым", поскольку не так давно мама вернулась с "сибирских курортов" и еще даже не была реабилитирована. Зато переписка с Григорием Кочуром, а потом и живое общение, определило мою дальнейшую судьбу. Кочура исключили из Союза писателей, и спустя некоторое время из определенных органов ему посоветовали написать стихотворение на манер "партия - наш рулевой" - и его сразу восстановят в СПУ. Я вспомнила свое: в издательстве "Радянський письменник" уже шестой год безнадежно лежал сборник моих верлибров, а это очевидный признак, что я нахожусь под влиянием разных "измов" враждебного Запада. Даже после положительной закрытой рецензии Дмитрия Павлычко - никакого движения. Потом в издательстве сказали: напиши пару "паровозов", без них книга не поедет. Почувствовав себя идиоткой, несмело спросила, что означает "паровоз", такая поэтическая форма мне неизвестна. Редактора рассмешило мое невежество. Оказывается, это стихи о ленине-партии-пролетариате. Я и раньше что-то подобное слышала, но не обратила внимания. Мой земляк - скульптор из Черновцов - говорил, что "лепит ленинов", и за это неплохо платят. Если Владик лепит, то почему бы и мне не слепить?.. Я "склепала паровоз", и книга поехала. А вот Кочур не написал то стихотворение, и восстановили его в Союзе лишь после провозглашения нашей независимости.
Именно тогда, на каком-то из съездов КПСС, Брежнев подчеркнул необходимость усилить идейно-воспитательную роль Компартии в жизни подрастающего поколения. И сразу из Москвы была спущена директива о работе с творческой молодежью. Обоймами начали принимать в Союз писателей молодняк. Я не попадала в "обоймы". Но неожиданно выпала возможность поехать на всесоюзную конференцию молодых писателей в Москву. Это было мое первое путешествие в "столицу советской родины". В этом подсобил поэт Петр Перебыйнис, который в то время был советником по вопросам литературы самого Щербицкого. Я даже не могла себе представить, что это событие может кардинально изменить отношение ко мне со стороны "партноменклатуры" нашего союза. И только из-за того, что на московском семинаре прочитала несколько стихотворений: "Оду глині" ("Вона була така безмежно гола, як тільки можуть бути глей і глина…"), "Я хочу, щоб ти лежав поруч, як ліс, розкинувши руки…" та "…і я червоніла, затуляючи сміхом коліна". Без всякого "паровоза", а сколько шума! Интервью в руководящих, даже партийных изданиях, включая и "Литературную газету". И еще не успела зайти в Союз, как на Университетской меня останавливает Борис Олийнык и говорит: "Ты еще не подавала заявление на вступление в Союз? Три рекомендации и - вперед…"
Искренне говоря, я не считаю, что выпала из внимания литературных обозревателей. Тогда никто из нас не купался в шампанском громкой славы, тогда
Занурені в багно,
Ми дихали через очеретину
і мовчали,
щоб не захлинутися тванню,
яка, з висоти пташиного лету,
нагадувала квітучу землю,
де буяє воля.