Точнее: один на один с собственным жизненным выбором.
Медик Ирина Солошенко, мама двух девочек, одна шла 20 февраля вверх по Институтской… поскользнулась в луже крови… смотрела на разбросанные ботинки, пробитые каски и щиты… В любой момент она могла свернуть в переулок. Но осталась.
На самом деле среди множества людей, групп и реальностей, присутствовавших на Майдане и впоследствии проявивших себя по-разному, именно реальность таких людей, как Ира, персонифицирует настоящий протест. И выбор. То, о чем мы все говорим, уже почти на автомате произнося слова "Революция Достоинства".
При этом реальность Солошенко, Закревской, Литвиновой, Матвийчук, Жуковской, Голоднюка et cetera не имеет ничего общего с какими-либо другими историями и провокациями, в которых до сих пор (ввиду отсутствия всестороннего расследования) обвиняют Майдан.
Эти перемешавшиеся сценарии абсолютно разных людей, с разными же целями и мотивациями, нам еще только предстоит четко разделить. В сознании. В памяти. В истории. Был на Майдане - не был. Выносил раненых - не выносил. Раздавал бронежилеты - не раздавал. Ушел перед зачисткой - не ушел. Убивал - не убивал. И неважно, с какой стороны. Важна - правда.
Сегодня в ленте у Юрия Бутусова мне попалась на глаза фотография выложенной цветами дороги на Институтской. "Дорога в вечность", - подписал автор поста. "А для кого-то это всего лишь дорога во власть…" - прокомментировал кто-то.
Часть людей действительно попали в вечность. Кто-то - на Майдане, кто-то позже - на фронте. Став не только жертвами, но и символом. А часть, да, прошли по этой дороге во власть. И теперь не только Бог им судья. По крайней мере, хотелось бы в это верить.
Но в живых и не во власти остались и те, кто когда-то вместе с погибшими сделал свой искренний выбор. Те, кто как Ира Солошенко бесстрашно шли вверх по Институтской. И за меня. И за вас. И за нашу, уж извините за пафос, общую Родину.
Дело в том, что они и сейчас в пути. А ирония и спасение в том, что каждый из нас может к ним присоединиться. На своем месте. В своем городе. В своем рабочем кабинете.
И вот в этой точке уже не важно, был или не был ты Майдане тогда. Важно - где и с кем ты сейчас. Случился ли с тобой твой личный Майдан? Пусть, возможно, и не совпавший физически с конкретным днем в истории и точкой на карте.
Наш разговор с Ирой был и об этом. Весь мой февраль был об этом.
- Ира, твои жизненные испытания не закончились Майданом. И да, я читаю твои посты. В том числе и о Боге. Какие у тебя с ним отношения? Как все работает в тебе и вокруг тебя?
- Трудно сказать… Когда приходят какие-то трудности, люди начинают говорить о том, что это все от Него, что это - план… Я сразу представляю картинки, где Бог сидит и пишет: "Создать Вселенную и послать кому-то горе или болезнь". Нет, не думаю, что это так работает. Очень многие вещи на этой земле сделали мы. Мы испортили экологию, не думаем о том, чем дышим, что едим и что пьем… Поэтому причина много чего происходящего с нами - мы сами.
Мы ходим по какому-то кругу, натыкаемся на те же ошибки, совершаем одни и те же глупости, ищем виноватых…И все равно опять приходим куда-то и говорим, что, мол, это не мы, это кто-то за нас сделал. Не хотим брать на себя ответственность.
В отношении того, чувствовала ли я, что меня просто спасали? Да, конечно. Когда мы попали под обстрел уже в АТО, когда ехали на белом микроавтобусе по чистому полю, и в нас прицельно стрелял танк… Я помню, что в какой-то момент начала молиться, за что получила шиканье водителя. Но его можно понять, ему надо было сосредоточиться.
Поэтому - да, верю. Чувствую, что ведет. Надеюсь, что помогает. Буду сейчас проверять это на собственной жизни в очередной раз.
- А в человека, веришь?
- Люди очень разные. Очень хорошие люди творят какие-то совершенно недопустимые вещи. А отъявленные негодяи совершают героические поступки. И это все как-то уживается. Как - я не знаю, но часто думаю о мотивации, предшествующей тем или иным поступкам. Объяснить свою подлость или продажность на самом деле можно всегда. Усталостью, потребностью, необходимостью. В нас постоянно идет борьба. Выбор всегда за нами.
- В какой момент ты поняла, что больше не можешь публиковать стильные "луки" в ЖЖ? Чем был обусловлен твой личный выбор столь резко изменить курс?
- Я действительно жила абсолютно обычной жизнью. Связанной с заботами о младшей дочери, потому что старшая уже жила отдельно. Я воспитывала ребенка, занималась своими делами и, да, вела в ЖЖ модную страничку. Когда начался Евромайдан, я проигнорировала это событие. Я уже принимала участие в одной революции - в 2004 году. Тогда я отложила свой бизнес на месяц и занималась приготовлением еды для Майдана. Я была полностью погружена в процесс. До обеда слушала трансляции заседаний судов, потом везла еду на Майдан, общалась там с людьми… Это был замкнутый цикл. Потом, как и все, отошла в сторону, поверив во всемогущество и честность новой власти. Оставив, по сути, ее без контроля. Это была общая для всех ошибка. Отсюда и последовавшее за этим разочарование. Я как раз переживала этот этап.
Однако когда избили студентов, я проснулась другим человеком. Я поняла, что надо вставать и идти. И мы вышли 1 декабря с младшей дочерью на Майдан. Просто физически поддержали посыл к власти, чтобы та видела, что нас очень много.
Ну, а дальше, когда власть приняла решение тушить огонь бензином, когда появились первые погибшие и я стала парамедиком Майдана, пути назад не было.
- Откуда в тебе это бесстрашие по отношению к собственной жизни?
- Ну, если я за что-то боролась в своей жизни, то редко отступала. Почему-то запомнила, как однажды в советском пансионате ела слипшуюся комком кашу "Артек", и папа у меня спросил, зачем я это делаю. "Воспитываю характер", - ответила я.
Я дочитывала до последней страницы даже самую неинтересную книгу, если уж начала. Со временем научилась тщательно выбирать свои цели. Уйти же в сторону могу только тогда, когда реальная деятельность подменяется имитацией. Если я нужна, то буду.
С Майданом получилось как раз именно так. Я становилась нужна. В медпункте в Доме профсоюзов я дежурила 22-го и 24 января. Потом раненых уже не было, и я чисто случайно зашла в Украинский дом. Занесла туда книжки, там собирали библиотеку. На втором этаже в тот день разворачивали травмпункт, где оказался мой знакомый. Я осталась. Подтягивались люди - кто температуру померить, кто давление. В трудных случаях мы звонили на Трехсвятительскую, и там уже решали, в какую больницу позвонить, где лояльно отнесутся к человеку с Майдана. Ну а 18-го было мое очередное дежурство. И здесь все началось так, что я уже оказалась на улицах. До 20 февраля была там. Выбора уже не было.
- Какими были эти твои три дня?
- Я отвергала действительность. Очень тревожное чувство. 18 февраля был холодный, но солнечный день. Я помню, что надела голубые джинсы, светлое пальто и каблуки. Я еще тогда подумала, что если мне захотелось так не по-боевому одеться, значит, все будет хорошо. Людей вокруг было очень мало. Я пошла в Украинский дом. Потом обратила внимание, что там, наверху, на Грушевского, все черное от "Беркута". Стало страшно на какой-то момент. Потом выяснилось, что в мобильных бригадах на улице не хватало людей. Я пошла. Поменялась с коллегой ботинками. Мне дали красный большой бушлат. Мы долго дежурили на Грушевского. Четыре девочки. Познакомились. Всех трясло. И от страха, и от непонимания. Тем более что все время звонили из Мариинского, говорили, что там все плохо. Мы просились туда на помощь, но нам не разрешали. "Нет, если начнется и здесь, то только вы тут. Больше никого нет". Вдруг одна девочка говорит: "А я вообще не медик…". Потом вторая: "Я вообще тоже…" Третья оказалась ветеринаром, а я - логопед. Вот так, весело и непринужденно, мы проводили эти часы.
Потом нас сменили, и я пошла на "Грушу-1". Там был травмированный человек, который упал с баррикады, и мы подозревали перелом позвоночника. Вызвали "скорую", и на этом моменте товарищ крикнул, что идет на Институтскую и на Садовую. Я пошла с ним. Потому что с носилками одному не справиться. Мы пробежали дворами мимо Жовтневого. Увидели, что полыхает Садовая. Я опешила после тишины Грушевского. Увидела цепочку людей… обычных киевлян, женщин в норковых шубах, которые разбирали брусчатку и передавали кирпичи по цепочке… это была фантасмагория. Это невозможно было соотнести с реальностью. Так Киев выражал свой протест. Возле офиса "5.10" была основная полоса столкновения, которая периодически смещалась то в одну, то в другую сторону. Там же ездил водомет.
Ко мне подошел какой-то пожилой дяденька. У него капала кровь, и пока я его перевязывала, резиновая пуля ударила по каске в затылок. Но это была небольшая физическая проблема. Скорее, психологическая. Я испугалась. Как-то так сжалась вся… но продолжала перематывать руку. А потом повернулась и увидела розовую воду, которая льется. Черный дым, солнце, голубое небо и розовая вода… Мне показалось, что я схожу с ума. Потом я спрашивала, что это было. Оказалось, что это цвет антифриза, чтобы вода водомета не замерзала в мороз… Мне снова позвонил друг из Мариинского. В тот момент в мою жизнь вошли "двухсотые" и "трехсотые". Не с войной, а гораздо раньше. Но нас туда уже не пускали, мы так и остались на Институтской и Грушевского. Помню, позвонили и сказали, что под Нацбанком тяжело раненый. Я побежала и уткнулась в красивейшую "Инфинити" серебряного цвета. Она вся сияла под этим солнцем. Человек согласился отвезти раненого в больницу. Без пафоса и самопожертвования на лице… Мы вернулись на Грушевского, и я увидела там того же раненого, упавшего с баррикады. "Скорая" не приехала. А на Европейской площади их стояло три. Я побежала туда, и они все-таки забрали человека.
В районе арки ребята начали кричать: "Присядьте, стреляют!" Мы спрятались за щитами. В какой-то момент любопытство победило, и я выглянула из-под щита. Как раз тогда черная стена "Беркута" начала молниеносно сползать вниз, раскидывая шины. Кто-то попытался зажечь баррикады, но было уже поздно. В Украинском доме оставались раненые. И я решила бежать туда. Было где-то 15:30. Я так четко помню время и свои перемещения, потому что позже все материалы видео были собраны волонтерами воедино. Буквально по секундам.
Я бежала и кричала: "Беркут!" Мы разбили окна с внутренней стороны и начали выносить раненых наверх. Сначала - в костел, а потом уже переместились в Михайловский. Один был у нас на носилках, а второй, мальчик без ноги, - на инвалидной коляске. И потом уже сверху наблюдали, как "Беркут" заходит в Украинский дом. Вот это мое 18 февраля. Оно было очень сумбурное, очень тяжелое.
- Ты осталась на ночь?
- Нет. Мне надо было забирать ребенка из школы. Всю ночь я смотрела трансляцию, как горел Дом профсоюзов. Мне звонили и просили приехать, но не на кого было оставить дочь… 19-го утром я снова отвела ее в школу и пошла на Майдан. Возле Главпочтамта была старая остановка, там сидели двое ребят медиков. Они были очень измотаны. Я их сменила, и целый день дежурила на этой остановке. Ожоги, легкие ранения, давление, температура…
В какой-то момент мне показалось, что все успокоилось. Я пришла домой и уснула в кресле. За рабочим компьютером, где транслировались стримы с Майдана. Мне позвонил друг, попросил кого-то поднять: "Нас осталось человек сто, нам уже нечего жечь, шин нет… мы понимаем, что нас сейчас зачистят". У меня не было таких знакомых. Утром
20 февраля я сама была там. Доехала до Владимирской, зашла в Михайловский, наполнила сумку медикаментами. Я выходила оттуда в 8:50. Меня остановила какая-то испанская журналистка с вопросами о том, что происходит. А я стала прислушиваться и вдруг поняла, что звук на Майдане изменился. Когда стреляли салюты, это было одно. А тут стали слышны очереди, взрывы… Там же акустический котел, и звук наверху усиливается.
И одна за другой поехали "скорые". Я побежала за ними. Пробежала Майдан и зашла в Жовтневый. Очень тяжело было идти, потому что все было перевернуто… валялась какая-то картошка, матрацы…Там уже прошел "Беркут", и все было вперемешку. Я добежала по длинному коридору до места, где репетировала в детстве танцевальные этюды. Там на тот момент был медпункт. Был едкий запах аммиака. Кто-то, видимо, разбил бутылку. На полу лежало трое раненых. Я подбежала к одному, а мне кричат: "Уже не надо". Ко второму… не надо… третий еще шевелился. Доктор поставил ему капельницу и сказал мне и еще какому-то парню вынести раненого. Мы понесли. Физических сил у меня, честно говоря, справиться с этой ношей не было. Людей не было вообще. Мы еле дотащили его до улицы и там уже попросили каких-то ребят меня сменить. Несли вниз. Я с капельницей шла рядом. На пути стояла "скорая". "Легкое", - сказала я фельдшеру. "Легкие - в Михайловский". "Прострелено легкое…" Мы затащили раненого в машину. В моих воспоминаниях остался молодой 20-летний парень. Потом, где-то через три месяца, мне прислали фотографию, где я с капельницей, а рядом на носилках какой-то лысый дяденька. Такие дела…
- Он выжил?
- Да, с ним все хорошо. Когда мы с медбратом вернулись, оказалось, что медики из Жовтневого уже переместились под колонны, закрывшись щитами.
Шли люди с легкими ранениями. Потом позвали к первой баррикаде. Нужен был дефибриллятор. Мы с доктором побежали. Но там у человека не было полголовы, и мы не пригодились… Это все было достаточно быстро. Не более двух часов. Потом были еще убийства, но это уже было не с такой силой и молниеносностью. Когда ты бежишь, поскальзываешься в луже крови… Видишь чьи-то ботинки, простреленные каски, щиты с дырками… И это мой личный кусочек Майдана. Я потом пришла домой, как закопченный енот, моими были только глаза, которые спасли очки. Четверо перчаток, а руки все равно в крови…
В Жовтневом я встретила знакомого сотника. Он всю зиму кашлял, но так и не уехал домой лечиться. У него погибли трое ребят в этот день. Он до сих пор все это очень тяжело переживает. Винит себя… Говорю ему: вы никого туда не посылали. Каждый сам сделал свой выбор.
- Описывая утро 18 февраля, да и все дни, ты говоришь, что людей на Майдане было мало. Я сопоставляю истории. Отец Устима Голоднюка сказал, что верхушка знала о готовящемся сценарии и ушла с Майдана, никого не предупредив. Женя Закревская вспоминает, что информации на этот счет было достаточно. Просто ушли те, кому было страшнее всего. И да, верхушке было страшнее…
- Знаешь, мой мир на Майдане оказался достаточно замкнут. Если честно, я ни разу не слушала выступления с трибуны, я никогда не стояла на площади с фонариками… Я приходила на Майдан исключительно для того, чтобы лечить людей и помогать. Я не могу расписываться за других, кто и что чувствовал, что знал. Да, я много разговаривала с людьми, с ребятами, которые дежурили на баррикадах. А как работала политическая кухня, я не знала. 20 февраля я слышала сверху, что там, внизу, вещали, к чему призывали. Может быть много вопросов. Почему, к примеру, не стали наступать дальше и не закончили зачистку … Но я не хочу гадать. Я хочу, чтобы было проведено честное расследование.
- Ты давала показания?
- Да, только в прошлом году начали допрашивать медиков. Это объективно очень долгий процесс. И зная, насколько тщательно готовится оппонирующая сторона, надеяться и опираться можно только на серьезное расследование, с доказательствами и обоснованиями. Мы не можем огульно заявлять, что весь "Беркут" плохой или что все во Внутренних войсках - негодяи. Нужно честное, объективное расследование действий со всех сторон протеста.
Я бы как-то хотела остановить этот поток мыслей про "снайперов Пашинского" и "спиленные деревья". Я сама фотографировала все целые деревья и столбы с пулями, где спокойно можно просчитать траекторию. Стены гостиницы "Украина" фотографировала с теми же подтверждениями. Мне хотелось донести правду, и у меня даже взяло большое развернутое интервью одно российское издание. Я сидела над ответами на присланные вопросы всю ночь. Но это было накануне референдума в Крыму и, естественно, это интервью уже никто не напечатал.
- На Майдане было достаточное количество людей с разными взглядами и мотивациями. Это были абсолютно разные реальности. Чем для тебя в этом плане был Майдан?
- С одной стороны, Майдан не был чем-то механически единым. Медики априори воспринимали происходящее несколько иначе, чем те, кто готовили чай и коктейли. Это был целостный организм, со множеством автономно работающих органов. Выполняющих свои задачи в рамках этого организма. Может, кто-то даже и не понимал, что делает другое подразделение. Но это работало. Потому что было какое-то необъяснимое ощущение света, единения. И это не передать никакими словами. Но на этом все и держалось. Я, к примеру, отработала свои 12 часов, жду смену… а смена не пришла. Да, мне надо остаться. Несмотря на то, что моя старшая дочь много справедливого обо мне рассказывает мне в трубку. И про мои "заработанные 15 лет", и про то, что "у тебя есть маленький ребенок, а тебя могут где-нибудь пристрелить"…
- И ты не взвешивала все это на каких-то внутренних весах?
- Когда находишься внутри, в самом процессе, это почему-то не так страшно, как когда ты наблюдаешь за происходящим снаружи. Например, когда я сейчас пересматриваю фильм "Высота "Жовтневий", мне реально страшно. Там БТРы спускаются, там людей расстреливают… А тогда страха вообще не было. Я даже не могу объяснить - почему. Страшно было потом, когда я приехала домой, сняла всю одежду, джинсы, ботинки, куртку - все было в крови. Упаковала в пакеты и выбросила. Потом залезла в ванну, отмывала чужую кровь, меня трясло, я плакала… До меня стало доходить, где я была и что я делала.
Тогда еще никто не понимал, что произошел перелом. 21 февраля я привезла дочку маме и сказала, что если ты за ней не присмотришь, мне придется просить соседей. Это был тяжелый разговор. И я прекрасно понимала и понимаю ее справедливые укоры в мой адрес. Но после того, что я там видела, после этих смертей, я уже не могла все это бросить и просто не прийти. Мама меня поняла.
На самом деле это ненормальные поступки. Я, наверное, не хотела бы, чтобы кто-то так поступил со мной, если бы я была маленькая. И я понимаю, что я не очень хорошая мама.
- Как ты психологически справилась с пережитым?
- Не знаю. Как-то тихо пережила. Внутри все сжалось и замерло. Я уже не плакала. Я понимала, что как-то нужно самосохраниться. Это чувствовали все. И один наш медик, Толик, вдруг сказал: "Я знаю, что нам всем нужно". Он привез нас в Голосеевскую пустошь, там небольшое такое озеро, и ключи бьют холодные. Мы окунулись в эту ледяную воду. У нас был стресс. У каждого он проявлялся по-разному. Но произошло какое-то очищение. А потом я рассовала все по ящичкам, где-то глубоко внутри. Некоторые до сих пор не открывала. Не готова. Пока пребываю на уровне: "Да, это было с тобой. Да, ты осталась жива. Спасибо. Надеюсь, что была полезна".
Мы всегда говорили о том, могли ли мы сделать что-то большее. Самое страшное, это когда в наш медпункт, который долго стоял внизу, на Майдане, где мы дежурили уже после всех событий, вошла чья-то мама с распечаткой и спросила: "А вы не выносили этого человека?..." Если честно, мы почти никогда не смотрели на лица. Мы старались максимально сосредоточиться на ранении, оказать первую помощь, и отправить человека к специалистам. Может быть, конечно, срабатывал и какой-то психологический блок. Чтобы не запоминать… Иначе не вынесешь этого всего… Одного человека, правда, я очень хорошо запомнила. У него был прострелен глаз. Выходное отверстие на затылке. И тут было без вариантов… Довольно часто это вспоминается.
- Это в одном из твоих закрытых ящичков?
- Да. Мы прекрасно понимали, что человек с раздробленной головой не может выжить. Но у него билось сердце, и мы его откачивали. Ты к этому всегда возвращаешься. Как и к раненым, когда я уже была волонтером в госпитале в отделении реанимации. И к их женам. Когда ты знаешь, что ее мужа уже нет, а она сидела с ним трое суток, и ей надо поспать хотя бы ночь. И я не говорю. Я отправляю ее спать к детям, зная, что завтра им предстоит совсем другая жизнь. Мы и сейчас общаемся с Таней. Они из Луганска. Муж был бизнесменом. Но все бросил и пошел в "Айдар". Так все трагично сложилось.
- Ты ведь тоже ходила в военкомат?
- Да, я просто не понимала, как после всего случившегося можно прийти и тихонько сесть за стол в офис. Зная, что происходит нечто еще более страшное. Я искала новую себя. Стала волонтером. Я видела много, и до сих пор не понимаю, как мы выстояли. Я видела раненых и их близких. Видела, чем воевала, что ела и во что была одета наша армия. Видела эвакуацию. Детские дома, минные поля… Видела, как извивается линия фронта; не раз заезжала не в то село, которое еще вчера было нашим, а сегодня - их. Видела Марьинку после обстрела. Когда пустая улица за какие-то пять минут заполнилась детьми, женщинами и стариками, вышедшими из подвалов. Многое можно критиковать в этой войне. Но я не буду. Потому что действительно не знаю, как мы выстояли. Это какая-то высшая справедливость что ли…
При этом Тане из Луганска много разных теток говорили: "А зачем ты его отпустила на эту войну? Это что, ваша война была?" Такое тоже есть. И очень много. И абсолютно не стесняются говорить.
- Тебя многие критиковали за то, что ты публикуешь слишком натуралистичные фото раненых из госпиталя.
- А как еще докричаться? Как объяснить, что такое война? Чужими солдатиками всегда легче воевать, чем своими родными. Были такие случаи, когда я публиковала что-то подобное, и обнаруживался очень рьяный комментатор. Буквально через неделю он же писал мне в личку: "А помоги мне найти броник для брата". И так хотелось напомнить этот наш прошлый дискурс про "кому это надо, пусть сами разбираются". Но я воздерживалась. Потом мы сделали целый проект - Александр Чекменев летом 2014-го фотографировал ребят в госпитале. Так мы пытались найти деньги им на операции и реабилитацию. Очень хочу сделать продолжение, чтобы рассказать, что изменилось в их жизни через пять лет.
- Как ты совмещаешь эту свою реальность с происходящим вокруг?
- Стараюсь включаться в происходящее. Так, к примеру, я очень остро почувствовала, что на военном волонтерстве нужно ставить точку. Я увидела, что изменилась ситуация в армии. У меня муж военный, и я немного знаю ситуацию изнутри. В его первую командировку нам нужно было абсолютно все покупать самостоятельно - бронежилет, каску, берцы… полковнику украинской армии. А в прошлом году, когда он занимался эвакуацией армии, было видно, что ситуация изменилась в корне. И еда была, и медикаменты появились… Помните обстрел Авдеевки в прошлом году, когда туда потянулись колонны волонтеров? А ведь уже не надо было. Через четыре часа МЧС развернуло там всю необходимую экстренную помощь. Электрогенераторы, подвоз воды… Государство зашевелилось. Мы же так долго этого ждали. И я приняла эту новую для себя реальность. С радостью.
- Чем ты сейчас живешь?
- Ну, я вернулась в мирную жизнь. Не в ту, конечно, которая была до Майдана. У меня уже нет такой должности. Вот власть пыталась активно маргинализировать Майдан. А у меня, к примеру, все было, когда я пришла на Майдан. Со своей стабильной зарплатой я могла прекрасно стоять в сторонке и постить "луки". Чисто гипотетически. Теперь у меня есть меньше. В том числе и в профессиональном плане. Я веду какие-то творческие проекты, которые мне интересны. Ну а в общественном плане я сейчас работаю тихо. У меня дети, муж, семья, мне есть чем заниматься. Есть кого ждать. И ждать всегда труднее, чем быть там самой. Я это уже не раз проверила.
- Вы продолжаете общаться с коллегами с Майдана?
- С теми, кто остался жив, - да. Потому что очень многие погибли потом в АТО. Первый из ребят, которые были рядом со мной на Майдане, погиб в Мариуполе 9 мая 2014 года. Был репортаж по телевизору, когда пытались захватить отделение милиции в Мариуполе. Он был там. Многие ушли… Но остались их странички в Фейсбуке. Их не удаляют. Есть еще мои записные книжки, которые я вела в госпитале. Когда занималась конкретными ранеными и их потребностями. Таких книжек пять или шесть. И это тоже такая "шухлядка", которую я стараюсь не открывать. Я никогда не забуду Лесю Рымарь, вдову Игоря Рымаря, последнего раненого, которого вывозили из ДАП через сепарские блокпосты. "Человек без шеи"… Я вообще не знаю, как он при таком ранении прожил еще целых две недели. Мы собирали средства на медикаменты. Их оказалось достаточно много. И вот, когда его не стало, Леся оставила только на похороны. Остальное отдала волонтерам, а также тем ребятам, с которыми воевал ее муж. Хотя сама она жила в глухом, необустроенном селе и могла оставить эти деньги себе. И эти 223 тысячи гривен, для меня, наверное, были самыми ответственными деньгами в моей жизни.
- Когда встречаетесь, Ира, как-то расставляете акценты в прошлом, с учетом уже сегодняшнего дня и понимания?
- А мы не разговариваем о том, что было на Майдане. Потому что после Майдана слишком много всего произошло. Война произошла. Да, и ребята знают как я отношусь ко всякого рода конспирологическим версиям про новую власть. Как и к огульным высказываниям, что все правоохранители плохие. У них были свои задачи. Я не имею в виду тех, кто участвовал в расстрелах. Но я верю только тому, что видела и знаю сама.
В январе 2014-го я разговаривала с крымским "Беркутом". Вот среди них, действительно, было очень много агрессивно настроенных людей. Потому что к ним относились как к собакам. Они спали в Кабмине на полу. А среди них было очень много майоров и полковников. У нас даже однажды завязался разговор о возможном участии России в этом внутреннем конфликте. Так один из них сразу сказал, что "я первый пойду воевать". К их чести надо сказать, что многие так и сделали. Кого собрал генерал Кульчицкий? Майдановцев и правоохранителей, которые не участвовали в расстрелах и приняли решение защищать Родину. Что, собственно, они и делали. То есть у меня абсолютно нет убеждения, что с нашей стороны все святые люди, а с другой - все негодяи.
Потом, в январе 2015 года, когда падал ДАП, мы привозили туда гуманитарку. Мы были на базе у "Днепра-1". Там я окончательно примирилась с тем, что не все в этом мире черно-белое. Отвратительная погода, по колено проваливаешься в какую-то жижу, в грязь… И тут открывается дверь и заходит человек… в тельняшке, бронике, в пятнистой серой форме. Я напряглась, а у него руки все израненные и в крови… В них еще дымится ДШК с поломанной треногой, он ее оставил, взял несколько ящиков АГСов, поел быстро каких-то консервов, выпил чай… Пожаловался на спину, я ему уколола "Диклофенак", -и он ушел воевать. Жизнь - не черно-белая.