Без них не совершить этот крутой подъем на плато, где разбила свою стоянку адвокат "Небесной сотни". Евгения Закревская, спринтер по натуре, теперь играет вдолгую. Как хранитель институциональной памяти. Общественной и юридической.
На ее высоте уже понятны причины, очевидны следствия и обозначена перспектива. Но в эту точку нужно дойти. Пропустив через себя все произошедшее с нами за последние пять лет. Не отрицая боли. Своей и чужой. Не отворачиваясь от непонятного. Не исключая правды идущего рядом. Не забывая о мелочах. Не разочаровываясь и не очаровываясь. И еще много чего не делая сгоряча, на пути к этой обязательной для нашего общества вершине.
Здесь, на плато Закревской, пока не людно. Но уже и не одиноко. Маршрут проложен. Колья забиты. Можно двигаться каждому. Кто чувствует в этом движении необходимость.
- Женя, реальность, в которой ты существуешь, достаточно закрытая. На каких условиях и основаниях люди могут в нее попасть?
- Да, меня действительно очень сложно достать. Но если что-то произошло и я могу помочь, то в мою реальность зайти легко. Просто написав смс. Здесь - суды, следственные действия, показания, пояснения… Моя реальность - это долгий процесс, длинный путь, который достаточно давно начался и неизвестно, когда закончится. Это подъем на какую-то гору. Это марафон.
- Давай попытаемся вернуться к подножью твоей горы, в ту точку, из которой ты стартовала. И дойти до тебя сегодняшней. До того, что ты уже поняла и почувствовала, а кто-то, возможно, еще нет.
- 30 ноября 2013 года. Четыре часа утра. На Майдане, судя по всему, все заканчивается. Мы отходим в ближайшее кафе.
Спустя какое-то время звонит мой друг. Зовет на помощь. Слышны крики. Мы выбежали из Пассажа на Майдан, навстречу бегут люди с криками: "Беркут! Туда нельзя!" Это страшно, когда люди бегут от "Беркута", а не на помощь, как мы уже привыкли. Мимо нас тащат по земле какую-то девочку. Мы пытаемся ее отбить. Вступаем в перепалку, что-то доказываем… Мы не в эпицентре. Меня не бьют палками. Но мы все видим. И вдруг я, как адвокат, понимаю, что завтра здесь ничего не будет. От того, что происходит сейчас, не останется и следа. Будет огражденный, отмытый от крови Майдан, и испуганные люди по своим норкам, хорошо если не в СИЗО. Я видела такое на стримах в Беларуси. У меня полная уверенность, что это - точка невозврата.
Мы что-то снимаем на видео. Я понимаю, что нельзя уходить совсем. Нужно продержаться до утра. Нужно, чтобы те, кто сейчас здесь были, все рассказали. Чтобы их не увезли в милицию. Сначала мы пошли на Софийскую площадь, потом кто-то позвал нас в Михайловский собор. Часть пошла туда, а мы - сливать фото и видео и писать о том, что произошло. У одной девочки утром правозащитный тренинг. Она рассказала там все, что видела ночью. Правозащитники поняли, что повестка срочно меняется. Так появился Евромайдан SOS. К 11 утра 30 ноября на Михайловской уже были тысячи людей. Я просто не могла в это поверить… ходила и улыбалась… Ничего не забудем и не простим.
Но если бы до Софийской площади в ту ночь дошли не условных тридцать человек, а пятнадцать; если бы на Майдане было на четыре камеры меньше; если бы не 20, а только 10 людей написали о том, что случилось, то ничего бы и не было. Мы прошли по краю. Все висело на волоске.
- Когда ты пришла на Майдан, кем себя больше ощущала?
- Да обычным человеком. Сначала было просто весело, хоть и важно. Какие-то смешные плакаты, стебные тексты…
В ночь на 30-е все изменилось. Оказалось, что мне надо либо уезжать и менять профессию, признав, что все, чем я раньше занималась, - блеф. Либо делать что-то, чтобы оставить за собой право называться адвокатом.
- Ты можешь четко обозначить поле, в котором ты вынуждена была действовать, когда решила остаться?
- Во время Майдана закон преимущественно либо не работал, либо доставался из-под полы, для защиты власти. В результате потерпевшие 30 ноября имели все шансы стать обвиняемыми. И стали ими. Как и автомайдановцы, после нападения на них на улице Щорса около 17-й больницы. В ходе четко спланированной операции, направленной на то, чтобы выбить Автомайдан из протеста. В ней участвовали оперативные сотрудники и "Беркут". Все было расписано: как заманить ребят, куда поставить титушек, куда и кому написать заявления, какие дать показания… В результате все были взяты под стражу. Три месяца мы находились в этой "правовой" реальности.
- Давай хронологически обозначать точки, в которых, на твой взгляд, были совершены ключевые преступления.
- Похищение Вербицкого и Луценко в середине января организовывалось по той же схеме. И, по многим сведениям, везти их должны были тоже в райотдел. То есть напасть, избить, запугать и потом обвинить в уголовном преступлении. Параллельно работало несколько таких групп. В спайке "бандиты - правоохранители". И если противостояние на Грушевского - это очевидные вещи, то такая работа скрыта.
Я долго пыталась использовать юридические инструменты - снимать, фиксировать, документировать, писать заявления, ходить на допросы… Меня критиковали за то, что я продолжала "играть в шахматы", а не учиться рукопашному бою. И у абсурда действительно не было границ. Дошло до того, что власть в т.н. "законе об амнистии", о котором она договаривается с оппозицией, официально обещает, что в случае разблокирования улиц и зданий будет изменена мера пресечения протестующим, уже взятым под стражу.
- Фактически подтвердив наличие заложников?
- Да. Арестованные никак не могут повлиять на ситуацию со зданиями. Их захват не обусловлен их прошлыми действиями. Но их судьба полностью зависит от внешних факторов, которые юридически с ними никак не связаны. Это классические требования террористов. В этом случае террористом является государство. И в этой ситуации мы тоже написали заявление о преступлении.
- Ты продолжала играть в шахматы.
- Мне очень не хотелось признавать, что я бесполезна. Но вот в ночь с 18 на 19 февраля это стало очевидным. Я признала, что как юрист - я бесполезна. Против БТРа. Против пуль. И я перестала быть юристом. Я вспомнила, что умею, например, водить машину, и еще что-то прикладное умею.
- Скажи мне тогда, Женя, в какой момент правоохранитель должен стать гражданином? Любая власть, вступающая в конфликт с народом, всегда будет манипулировать понятиями "государство" и "закон". Наделяя правоохранителя правом применить оружие, защищая закон. Вообще в этой плоскости существует размытость понятий и формулировок, которыми сейчас в судах пользуются твои оппоненты. И в которых мало ориентируется общество. Да и не только общество. Я задавала этот вопрос многим политикам. Нет конкретных ответов. Потому что все они когда-нибудь хотят стать властью.
- По закону правоохранитель защищает права человека. А не государство или власть. Это - аксиома. И каждый элемент правоохранительной системы - это предохранитель. Чтобы это понять, можно попытаться ответить на простой вопрос: что нужно для того, чтобы студент, присутствовавший ночью 30 ноября на Майдане (или 20 января снимавший видео на Грушевского), ничего плохого не сделавший, оказался избитым, в больнице, а потом и на скамье подсудимых? Очевидно, нужны какие-то действия конкретных людей, которые и переместили студента из одной точки в другую.
- Давай назовем этих людей и их действия.
- Предположим, есть условный командир, давший условный приказ зачистить Майдан. И теперь пройдем по цепочке.
"Беркутовец". Ему, возможно, и не сказали прямо бить студентов, но он видит, что его сосед бьет, а командир молчит. Значит, есть санкция командира. Но ситуация сильно выбивается из штатной. И по масштабу, и по сути. И вот теперь выбор за этим "беркутовцем": либо бить как все, либо задать вопрос командиру - зачем? А потом придерживаться инструкции. Не бить по голове, по рукам, в пах. Не бить женщин, стариков. И таких "не" на самом деле достаточно много. Далее, если ты кого-то все-таки ударил и причинил вред, то ты находишь врача и "скорую". Ты говоришь, куда ты ударил, что произошло с человеком, тем самым максимально облегчая оказание первой помощи. Потом пишешь об этом рапорт, поясняя причины применения спецсредств и причинения вреда в конкретной ситуации. То есть выполняешь свои прямые обязанности и закон. И даже если ты выполнил приказ командира, задержал человека, то он не избит зверски и ему оказана помощь.
- Хорошо, предположим, что первое звено все-таки пошло на поводу у командира. Избиение и задержание случилось.
- А дальше - следователь.Он не был при задержании. Возможно, вообще не знал об операции. Он просто видит избитого человека. Видит рапорт "беркутовца". И, да, возможно у него уже есть заявление "титушки". (Как в деле о нападении на Автомайдан.) Что, по-твоему, должен сделать следователь?
- Разобраться.
- Да, если это нормальный, честный следователь. Вызвать "скорую", обеспечить адвоката, а главное - разобраться в ситуации и понять, есть ли у него основания для подозрения, есть ли основания подать ходатайство о содержании под стражей. И здесь не надо быть каким-то героем, идти против системы… Нужно просто выполнить свои прямые обязанности. И наш студент не попадет в СИЗО. Понимаешь? Или попадает, если следователь не выполнил свои обязанности.
Следующее звено цепочки - прокурор. Лицо, у которого перед милицейским начальством нет никаких обязательств процессуального или трудового характера. Он видит перед собой слепленное левой ногой подозрение. Без оснований и доказательств. Прокурор читает его, проверяет, может сам допросить подозреваемого. И если он просто профессионально выполняет свою функцию, даже на этом, третьем этапе, пусть уже избитый "Беркутом" и униженный следователем студент все-таки может быть отпущен домой или в больницу. И порочная цепочка разорвется. Или не разорвется. Тогда -четвертое звено.
Судья. Видит, изучает, проверяет, анализирует. И тоже может сказать - нет. И у нас были такие примеры. Трудно теперь сказать, были ли такие следователи и прокуроры. Вполне возможно. Но их деятельность не публична. А судьи точно были. И они разрывали эту цепочку.
То есть, чтобы ответить на твой вопрос, нужно стартовать с 30 ноября. И тогда правоохранителю не нужно выбирать - на чьей он стороне. За кого он: за протестующих или за власть? Никаких подвигов не надо. Вопрос выбора вообще не стоит. Нужно было изначально просто выполнять свою работу. Профессионально и честно. "Беркутовцу", следователю, прокурору и судье. Продолжения Майдана в такой радикальной форме не было бы.
Но раз этого не произошло, то они все вместе - сотни "беркутовцев", следователей, прокуроров и судей пришли к той точке, о которой ты говоришь. Когда якобы нужно выбирать, за кого ты. Но 18 и 20 февраля не вырваны из контекста, "Беркут" не с Марса туда прилетел. В эту точку правоохранителей не поставили, как оловянных солдатиков. Они сами туда пришли. Они ее создали. Когда три месяца подряд методично нарушали закон.
- Ты имеешь в виду усиление и обострение протеста?
- Да. Либо критическое количество людей в тюрьме и протест задушен, либо он усиливается. В зависимости от его энергии и силы. Это важно понять один раз и запомнить. Три месяца цепочка не разрывалась. Система работала, как часы. Против людей. То есть правоохранительная система перестала быть правовой. И каждое из ее звеньев осознавало это и усиливало.
Теперь понятно, почему нельзя сказать, что виноват только тот, кто придумал операцию и отдал приказ? Есть еще четыре звена, которые обеспечили выполнение преступного приказа. А ведь эти звенья не просто так были придуманы. И совсем не для этого. Это все на самом деле - предохранители. Не каратели.
- То есть и следователь, и прокурор, и судья первыми должны включать "красный", если видят, что система дала сбой и не защищает права человека.
- Конечно! Прямая функция прокурора сказать "стоп", если обнаружены нарушения в действиях следователя. Судья должен сделать то же самое. У нас на самом деле полностью искажено представление о функциях правоохранительной системы. Она у нас защищает не права человека (хотя само название системы говорит именно об этом), и даже не государство. Она защищает конкретных лиц, которые находятся у власти. Или тех, кто эту власть контролируют, спонсируют и пр.
- Ты сейчас поставила диагноз системе, которая, по сути, породила Майдан и пришла в точку 18–20 февраля.
- Выбор в этой точке может быть только для правоохранителя, который до этого не принимал участия в цепочке. Этот выбор сложный. Здесь я ему не завидую. И не всегда знаю, что ответить.Но, например, киевский "Беркут", в т.ч. спецрота "Беркута", был на Майдане 30 ноября. Они были жестоки, и активно создавали себе 20-е число. Вместе с командиром.
- 18–20 февраля, помимо "беркутовцев", погибли правоохранители из Харькова, Чернигова и пр., которые, возможно, попали в воронку разворачивавшегося противостояния системы и протестующих.
- Те истории, которые я знаю относительно глубоко, как раз говорят о противоположном. Они сами создавали эту воронку. Они и есть система.
- Как ты расцениваешь появление оружия в руках самих протестующих?
- После того как началась бойня 18 февраля, появление оружия - закономерная самозащита. Рассчитывать, что даже изначально безоружных и мирных людей можно безнаказанно жечь, забрасывать убойными гранатами, отрывающими руки, расстреливать боевыми патронами, давить БТРами и водометами, - немного наивно.
- Последовавшую амнистию для участников Майдана?
- Я категорически против применения т.н. закона об амнистии. В тех делах, где я принимала участие, ни один человек не согласился на подобную "амнистию". Везде дела были закрыты на основании отсутствия события или состава преступления.
- События февраля стали еще одной точкой, в которой система потерпела крах как правоохранительная. Ты можешь еще раз как юрист дать определение тому, что произошло на Институтской в те дни? С точки зрения прав человека.
- Я бы исходила здесь даже не из теории прав человека, которая защищает человека от государства. Речь, скорее, об общественном договоре. Когда общество и государство о чем-то договариваются, и по этому договору взаимодействуют. Ночь с 18 на 19 февраля 2014 года - это точка бифуркации, в которой государством был критически нарушен общественный договор. Когда государство перестало скрывать истинное лицо и заявило: "Да, я - бандит. Да, я могу вас убить, и мне за это ничего не будет". Но не получилось.
- Как думаешь, почему?
- Сложно сказать. Если 30 ноября можно было примерно посчитать людей, сравнить силы… То здесь все на порядок масштабнее и сложнее. Я могу только строить версии. Та сторона подтверждает, что им тоже было страшно. Что не ожидали отпора. Что закончились гранаты. Что у ФСБ-шников, помогавших разрабатывать стратегический план зачистки, изначально были сомнения в его реалистичности. В силу наших не очень исполнительных правоохранителей. Ну, если это правда, то они были правы.
- У системы и ее кураторов не хватило духа?
- Именно духа. И, возможно, частично ресурса. Даже людей, возможно, не хватило. Если мы говорим о плане "Бумеранг", то на месте пересечения Владимирской и Житомирской должны были быть правоохранители. А были "титушки". Значит, не хватало людей, если нужно было прибегать к помощи не очень управляемых элементов. Всегда есть взаимное неприятие милиции и бандитов. Если их разводят территориально, то они еще как-то выполняют общие задачи. А если приходится вместе участвовать в общей операции, налицо проблема с кадровым ресурсом.
- Как ты относишься к версии, что политическая верхушка Майдана была информирована о планах власти, решившейся на жесткие меры?
- На самом деле все были информированы. И те, кто решил остаться, - тоже. Было огромное количество какой-то информации, сливов, версий. Часто противоречивых. Каналы информации были очень разнообразные. Но что значит информированы? Что будут стрелять боевыми? Это уже было известно днем. Предполагать, что этого не будет, было бы странно. Ну, вот ты знаешь, что сегодня - все. И что теперь с этим знанием делать? Уходить? Спасаться? Всех бросить? Кому-то было более страшно, кому-то - менее, кому-то было очень страшно, но они все равно не смогли уйти. На самом деле это был личный выбор. Я не думаю, что кто-то вообще полностью знал расклад. Потому что даже у тех, кто все это запланировал, многое пошло не так. Поэтому, да, кому стало страшно - они ушли. И да, верхушке было более страшно. Так и есть. Но это, скорее, общая закономерность, чем результат какой-то суперинформированности.
- Ира Солошенко, медик Майдана, произнесла интересную фразу о множественных реальностях Майдана, сравнив его с большим организмом, где каждый орган действовал как бы самостоятельно, но все вместе работали на одну идею. Что это было для тебя?
- Ира - медик. И в те дни я медикам больше всего завидовала. Если можно так, конечно, сказать. Их деятельность была осознанной, и приносила конкретную пользу. Они как бы выражали квинтэссенцию происходившего. А по поводу множественных реальностей… В то время когда кто-то пил в работающем даже в ночь с 18 на 19 ресторане La Cantina, кто-то другой спасал людей из горящего Дома профсоюзов. А кто-то еще сдерживал натиск "Беркута". Да, реальностей было много…
Ночью с 18-го на 19-е, нельзя было пытаться охватить все происходящее целиком. Потому что твой мозг разнесет. Нужно было делать что-то очень простое на расстоянии вытянутой руки. Я и пыталась так действовать.
Вообще Майдан - это было какое-то невероятное количество людей в одном месте. Разных, но в чем-то с пересекающимися идеями. Вся эта энергия бурлила и перетекала… Я думаю, что это очень интересно с точки зрения социологии, социальной психологии. Мне кажется, такое может быть на фронте. Ну, в более глобальном масштабе, конечно. Когда мир распадается, а все держатся за руки, чтобы это предотвратить. Очень наивно, конечно, но почему-то работает…
- Ты уже собрала этот мир заново? Хотя бы в собственной голове.
- Рефлексирую до сих пор. По-хорошему, нужна была передышка. Но случился Крым. Потом начался Донбасс. Все снова пошло по нарастающей. Я повторюсь, что 30 ноября по масштабам преступления нельзя сравнить с расстрелами 18–20 февраля. Но если забыть 30-е, то спустя какое-то время можно вообще не понять, каким образом мы очутились в том феврале. То есть причина и следствие работают. Всегда нужно фиксировать не только самое страшное, но и то, "благодаря" чему мы к этому страшному пришли.
Война масштаб страшного еще усилила. Количество погибших на войне стирает все, что было раньше. Заставляет фокусироваться на том, что происходит сейчас. Потому что это болит именно сейчас. Но нельзя позволить себе забыть, почему мы сейчас в этой точке, и откуда у нас столько погибших. Я называю это "длинная память". Нужно постоянно держать это в голове, раскладывая все по полочкам. Исходя из собственных знаний и наблюдений. Не дать никому разорвать всю цепочку, изъять из нее какие-то моменты, которые по отдельности можно расценивать как собственную противоположность.
- Кто тебе помогает удерживать эту цепочку? Ты не чувствуешь себя в одиночестве?
- Нет, конечно. Очень много людей рядом. Которые все эти годы не выпускают из фокуса своего внимания какие-то конкретные вещи. Хоть это сильно утомляет. Вот какова вероятность того, что следователь, работающий над этим делом, уйдет во время следствия? Очень велика, почти 100% за пять лет, например. Фокусироваться на том, чтобы удерживать людей, которым это нужно, и чтобы их было достаточное количество, чтобы не дать процессу раствориться до получения результата, - это очень сложно. Но поскольку расследование продолжается, значит, такие люди есть. Есть судья, который не идет на важный в его карьере конкурс, потому что не может бросить дело, которое начал. Пусть только в одном деле из десяти. Но такой судья есть.
- В какой точке расследования вы сейчас находитесь?
- Когда мы фиксировали события 30 ноября, была задача освободить задержанных ребят. По 20 февраля задача была сложнее - нам надо было зафиксировать точное количество жертв. Не дать кого-то забыть. Потому что это тоже было под вопросом. Если бы открыли сто разных уголовных дел, якобы не связанных между собой, то шансов это расследовать не было бы. Цель расследовать, восстанавливать, добиваться справедливости появилась позже. И если раньше мы были в минусе (потерпевшие - в СИЗО или под угрозой ареста), то сейчас находимся существенно выше нуля. Да, нам еще много предстоит пройти. Но все, что уже есть, у нас никто не отнимет. Информация, суды, какие-то приговоры… Уже зафиксирована правовая реальность. Это важно для меня, как для адвоката. И для общества, которое также должно все это отрефлексировать, разложить по полочкам, встроить в свое мировоззрение, выучить этот урок истории. Чтобы не только те, кто стояли перед БТРом в феврале, поняли, как это страшно, и какая здесь связь с 30 ноября, но чтобы это стало каким-то коллективным знанием.
То есть говорить, что я разочарована темпом расследования, это не совсем то. Я всегда помню ту, первую точку. Ниже нее мы не падали точно. Мы с разной скоростью, но идем вверх. При этом, к сожалению, я не уверена, что пройдена точка невозврата. И что если завтра что-то изменится в политическом ландшафте, не будет окончательного отката. Однако определенные колья уже вбиты намертво.
- Какие?
- То же решение суда, что 30 ноября со стороны власти были незаконные действия. Это - юридический аспект. Что касается общественного, то, по-моему, уже никто не верит, что 30 ноября была сходка радикалов. Достаточно большое количество бандитов сбежало, часть сидит, и уже даже с приговором. То есть разрушены определенные ОПГ. Я надеюсь, опять-таки не уверена, что хотя бы частично разрушены их связи с властными структурами.
- Какова, по-твоему, основная цель этого расследования?
- Понимаешь, в любом случае, даже при сегодняшнем раскладе, чисто юридически финал расследования уже можно как-то прогнозировать. Можно просчитать количество предстоящих заседаний. Да, ужаснуться, но при этом понимать, что мы дойдем до конца. Но есть еще что-то совсем другое. Например, сын погибшего 18 февраля на Институтской должен видеть какой-то смысл продолжать жить здесь. Не впасть в депрессию, не сойти с ума от горя, не уехать за границу. Он должен понимать, что это было не зря. Что он не один. Что всем не все равно. Что большому количеству людей важно, чтобы за это понесли наказание. Целью может быть, например, чтобы тот, кого избили 18-го, или тот, кто потерял брата 20-го, пошел работать в полицию… И тогда это уже будет совсем другая полиция. Понимаешь? И без расследования добиться этих целей невозможно. Потому что иначе люди, пострадавшие больше всех, непосредственно получившие травму, могут просто не выкарабкаться.
- Они сами тебе об этом говорят?
- Я это чувствую. Они уже создали какую-то сеть поддержки друг друга. Это уже не дыра, точно. Я не могу им обещать, что кто-то конкретно сядет. Но я обещаю, что сделаю все, что могу. А в договоре с ними у меня есть пункт "не зневірюватись". Это не переводится на русский.
- Вы идете вверх вопреки системе? Ведь новая власть ее не изменила.
- Власть - это что-то абстрактное. Это не один человек, это даже не хорошо управляемая система, это часто нечто похожее на броуновское движение. Это разные центры с разными интересами, какими-то срочными или краткосрочными перспективами. Самая большая проблема людей, которые могут влиять на расследование, - это то, что их горизонт событий заведомо ближе, чем результаты расследования, которые могут дать им плюшки и звездочки. Дать красивую пресс-конференцию и пр. Поэтому сверхцели, о которой мы говорим, у них нет. За долгосрочные проекты никто не берется. Никому не интересно делать кусочки. Нет преемственности. И желания вкладываться в то, результаты чего они не смогут себе зачесть. В этом проблема. Поэтому все движется совсем не с той скоростью, с которой хотелось бы.
Естественно, во власти есть центры, которым вообще нужно зарубить это расследование. Потому что это влияет на их благосостояние, безнаказанность и возможность работать дальше. Бывший "Беркут" - это полк специального назначения сейчас. Он остался. И Аваков вообще не хочет этого процесса, придерживаясь концепции "если можно договориться, то зачем все менять".
- Договориться о чем? О защите себя в случае чего?
- Шанс радикально и быстро изменить процент соотношения новых и старых людей в правоохранительной системе безвозвратно упущен. Мы все понимаем, что не все "беркутовцы" - абсолютное зло. Были те, кто отказывался от участия в разгоне и уезжал. Те, кто потом пытался добиваться какой-то правды. Даже давали показания. Но их сделали маргиналами. Именно они и были уволены. Оставшихся же не повышали по службе. Они чувствовали себя в реальной опасности. Система не решилась даже на ротацию руководителей, оставив на постах отпетых отморозков. То есть тех, кто вел себя по-человечески, не поощрили. А самые жестокие и бесчеловечные поднялись.
- И ты на самом деле считаешь, что нам, после этих твоих слов, есть о чем говорить дальше, анализируя изменения в системе?
- С одной стороны, вроде как и не о чем. С другой - я сейчас описывала одно подразделение.
- Недостаточно?
- Помимо него, есть другие. И я не все там знаю. Да, у меня были большие надежды на патрульную полицию, на аттестацию, но все это тоже получилось достаточно печально.
Однако наличие там хотя бы двух-трех процентов людей (патрульных, следователей, прокуроров), сделавших сознательный выбор менять систему, не дает мне права не верить в то, что процесс изменений начался. Если мы их перестанем замечать, то им и нет смысла быть.
Во время провальной аттестации произошла одна позитивная вещь. Несколько размылись границы между гражданским обществом и полицией. Между следователями и общественными организациями. Началась какая-то диффузия. Полиция перестала быть суперзакрытой системой, в которой вообще непонятно, что делается. И поскольку стало больше видно, стало казаться страшнее. Во время Майдана общество увидело концентрацию того, чем на самом дела внутри жила система. Сейчас общество видит больше. И мерзкого в том числе. И это лучше, чем когда ничего не видно. Когда вроде бы работают профи, но на что, на кого и с какими приоритетами?
Однако система действительно не изменилась. Она у нас до сих пор феодальная. И не только в полиции. Вассал и сюзерен. Я даю тебе "крышу", а ты мне - голоса. Такая система отношений власти с регионами гарантирует местным вассалам безопасность. Даже в случае, если им хочется кого-то убить.
- Параллель с делом Кати Гандзюк и десятков других пострадавших активистов?
- Прямая. На этой линии - основной слом. И он тоже стал более заметным. У меня спрашивают: ну как так может быть? Как можно было так прямо? Ведь такой резонанс! Но дело как раз в том, что никакого резонанса не должно было быть. И в 99% случаев его нет. И никакого расследования не должно было быть. Все должно было быть похоронено в тишине. Максимум на свету оказались бы исполнители. Хотя информации по заказчикам уже тогда было достаточно. Чтобы это понимать и уметь считать, сколько было таких нападений до и после безо всякого резонанса, нам нужна длинная память. И здесь важно понимать, что указания сегодня поступают не на предмет того, чтобы не расследовать какое-то дело. А наоборот - чтобы расследовать. Потому что по умолчанию ничего не расследуется. Так сегодня работает система.
Несмотря на это мы идем. Да, у нас не хватает кислорода, мы даже, возможно, съедем вниз, до ближайшего плато. Но это еще не пропасть. Я надеюсь.
- То, что сейчас подозрение предъявили одному Мангеру, деликатно обойдя представителей президентской партии, - это что?
- Я, как и Мангер, считаю несправедливым его одиночество на скамье заказчиков. Но у него есть прекрасный шанс восстановить справедливость. Обязательно ему в этом помогу.
- Энергия справедливости, похоже, у нас не работает.
- Есть один момент, который сегодня не зависит напрямую даже от власти. Мы, должны восстановить справедливость и назвать виновных. О'кей. Но, возвращаясь к событиям на Майдане, давайте не забывать, что расследуя столь масштабное преступление с таким количеством жертв, мы должны параллельно менять саму систему. Должны ее реформировать. И нельзя при этом ничего отложить. Это на самом деле очень сложная задача. Это не тривиальная история даже для стран с хорошо построенной правоохранительной системой и судами.
То есть нужно помнить о том, что в рамках этого расследования мы решаем две взаимоисключающие задачи одновременно. И результаты, порой, плачевны. Например, в процессе расследования у нас может просто взять и исчезнуть орган следствия. Как это происходит сейчас. Тогда как любая смена даже просто следственной группы, - это минус 50% расследования. А тут прокуратура утратила право проводить расследование. Хорошо, вы реформируете прокуратуру, и забрать следствие - элемент реформы. Но почему вы не подумали о том, что здесь вы сосредоточили целый департамент ключевых для страны расследований? Я не знаю, как из этого выруливать.
- Может быть, наоборот, слишком хорошо подумали? Ключевые же расследования. Речь о политической воле.
- Я бы хотела, чтобы под политической волей подразумевалось создание новой правоохранительной системы, системы правосудия, а не просто быстрое расследование конкретного дела в рамках старой системы. Всегда нужно быть готовым пройти длинный путь, если нужен справедливый результат. Который не будет зависеть от того, кто находится у власти. Но обычно просто хочется быстренько кого-то посадить. И именно это называют политической волей.
- Никакую стратегию невозможно реализовать без соответствующей ей тактики.
- Безусловно. Власть уже сегодня должна ответить на вопросы: кто такой правоохранитель? В чем его прямая функция в системе? Как он должен действовать в повседневной и критической ситуациях? Как понимать и выполнять свои прямые обязанности? То есть мы вернулись в самое начало нашего разговора. Потому что вопрос для правоохранителя, прокурора или судьи не в том, чью сторону занимать, а в том, как максимально честно и профессионально выполнить свои прямые обязанности. В любой ситуации и при любой власти.
- Ратификация Римского устава помогла бы в расследовании расстрелов на Майдане?
- Все материалы по Майдану, Крыму и Донбассу мы подали в уголовный международный суд. Связав все одной цепочкой причин и следствий. Но никакое международное правосудие не заменит собственной системы расследования. Да, над нами может быть контролер, может висеть дамоклов меч, но они не выполнят всю черновую работу. Их наличие не отменяет необходимости выстраивать и отправлять собственное правосудие и реформировать систему. Очень большой проблемой у нас оказалась экспертиза. И здесь все действительно очень плохо. И кадрово, и ресурсно, и технологично. Для расследования такого масштаба это - узкое место. Именно экспертиза сегодня тормозит расследование. При этом частная экспертиза запрещена. Иностранные эксперты не привлекаются. Вот в этом, да, мог бы быть очень важен международный компонент.
- Женя, какова твоя миссия в жизни?
- У меня нет на этот счет каких-то глобальных определений. Просто в какой-то момент я, по натуре спринтер, зашла в зону, где спринтеры не живут. Задыхаются. И теперь - это марафон. Мне нужно рассчитывать силы, думать о ресурсах, удерживать единомышленников, не позволяя им перегореть.
- Тебе интересно?
- Да. Мне нравится делать то, что я делаю. Я люблю свою работу. Еще в детстве хотела быть адвокатом. Мне понравился когда-то фильм "Адвокат дьявола". Хотела быть как Киану Ривз, только наоборот. Это достаточно абстрактная картинка.
- Достаточно символичная, я бы сказала. В точности до наоборот. Как ты вообще сосуществуешь с категориями добра и зла?
- Не знаю. У меня с этим никогда не возникало особых проблем и конфликтов. Не было моментов, когда нужно было определяться. Мне не нужно это для себя формулировать. Вообще ощущение добра и зла - это вряд ли то самое, что мною движет. Слишком пафосно. Скорее, это азарт, интерес. Особых мировоззренческих конфликтов у меня нет. Но я их вижу вокруг. И мне кажется, что юриспруденция - это один из инструментов для решения подобных конфликтов. Если в этой плоскости все происходит правильно, то человек и общество имеют возможность развиваться. Если нет - деградируют. Но важен не только результат, но и сам процесс. Точность инструментов, четкость их применения…
Это как придумать игру с такими правилами, чтобы победа в ней не зависела от того, на чьей ты стороне изначально. Это если решения суда в итоге будут такими, что их масштабирование приведет к условному всеобщему счастью. То есть да, важно хорошо играть. Но если правила изначально порочны, а кто-то мухлюет, то результат недостижим. Это очень интересная задача.
- Ты счастливый человек?
- Наверное, да. Почему? Не скажу, не знаю. А то будет как у гусеницы, у которой спросили, помнит ли она, какой лапкой и когда нужно двигать, чтобы ползти, она начала об этом думать - и не смогла сдвинуться с места… Стараюсь не анализировать. Чтобы не прийти к противоположному выводу.