Во времена металлических денег финансовая устойчивость зависела от того, насколько цена чеканившихся монет соответствовала их декларируемой стоимости. Другими словами, от обеспечения денежной эмиссии благородными металлами. Максимальное развитие эта система получила в эпоху золотого стандарта, возникновение которого связывают с Банком Англии на рубеже XVIII—XIX веков, а формальное международное признание — с Парижской конференцией 1867 года. Однако его введение сохранило не только внутреннюю четкость денежно-кредитных задач и внешнеторговые стимулы, но также существенные ограничения выпуска металлических денег. В случае нехватки золота возникал дефицит денежного предложения, который таил угрозу кризисов перепроизводства.
Система перестала функционировать с началом Первой мировой войны. Генуэзская конференция 1922 года рассмотрела возможность ее восстановления в форме золотодевизного стандарта. Между тем Великая депрессия конца 20-х — начала 30-х годов заставила окончательно отказаться от прямой и всеобщей привязки платежных средств к золоту. Первыми от нее в 1929—1930 годах начали отходить преимущественно аграрные страны: Бразилия, Парагвай, Уругвай, Венесуэла. В 1931-м пришла очередь — Австрии, Германии и Великобритании; в апреле 1933-го — США; в 1936-м — Франции.
После Второй мировой войны около 70% мировых запасов золота оказались сконцентрированными в США, что способствовало формированию нового — долларового — стандарта. Последний предполагал разменность на золото только доллара США, по цене 35 долл. за тройскую унцию (1950—1967 годы). Золотое же содержание всех других валют определялось через их курсовые соотношения с долларом. Поддержание этих соотношений на неизменном уровне являлось важнейшей задачей центральных банков в рамках Бреттон-Вудской системы.
Неравномерность послевоенного развития и соответствующее перераспределение мировых запасов золота привели к тому, что в конце 60-х годов Соединенные Штаты начали испытывать его нехватку для поддержания глобальной системы фиксированных валютных курсов. В 1968-м заработал двойной рынок, предполагавший продажу золота по свободным ценам на частных рынках и по фиксированным — между центробанками. США приостановили обмен долларов на золото 15 августа 1971 года. В декабре того же года доллар был официально девальвирован. В марте 1973-го на международном уровне было решено отказаться от системы фиксированных курсов.
В январе 1976 года Ямайская конференция зафиксировала окончательную утрату золотом функции мировых денег. В силу этого оказалась ликвидированной и международная валютная система, базировавшаяся на Бреттон-Вудских соглашениях 1944 года. Отказ от жестких валютных паритетов поставил центральные банки перед необходимостью выбора новых целевых ориентиров. В какой-то мере вопрос был решен путем создания валютных союзов с более или менее гибкими курсовыми соотношениями между их «центральными» валютами. Именно в этот период, например, возник предшественник евро — ЭКЮ (1979), сыгравший роль курсового стабилизатора в Европе.
Вместе с тем необходимость снижения инфляции, обострявшей экономическую стагнацию 70-х годов, недвусмысленно напомнила еще об одной задаче монетарной политики. Однако эффективный контроль над ростом цен осложнялся отсутствием надежной теории, детально прописывающей его взаимосвязь с динамикой валютных курсов, денежной массы, производства и занятости. Неудивительно, что последующее структурирование денежно-кредитных задач нередко происходило методом проб и ошибок.
Пришлось, например, отказаться от многообещающего поначалу подхода М.Фридмана, предложившего ориентировать монетарную политику на устойчивые темпы роста денежной массы. В разгар финансовых потрясений 1997—1998 годов всеобщее внимание привлекла Аргентина, которая, приравняв песо к американскому доллару, не только не была втянута в международный водоворот дефолтов, но даже сумела свести на нет инфляцию. Однако разразившийся позже ее собственный валютно-финансовый кризис (2001—2002) продемонстрировал, что в основе внешней эффективности аргентинского currency board лежали непомерно высокие внешние заимствования. Уже в текущем десятилетии острой критике подвергается Европейский центральный банк, чья монетарная политика ограничивает динамику не только цен, но и без того вялого производства.
Несмотря на необходимость эффективного снижения инфляции, универсальное решение этой задачи за последние 30 лет так и не было предложено. Вопреки очевидным недостаткам фиксированных курсов, они продолжают оставаться естественной составляющей глобальной валютной системы. Наглядный пример — требования к странам, претендующим на членство в еврозоне. Последние в течение двух лет должны, среди прочего, не только удовлетворять инфляционному критерию сближения, но также поддерживать фиксированные курсы своих валют по отношению к евро в допустимом интервале отклонений ±15%. Примечательно, что Дания, так и не вошедшая в еврозону, находится в указанном режиме уже более семи лет, удерживая с 1 января 1999 года фиксированный курс кроны (7,46:1) в еще более узком коридоре варьирования ±2,25%.
Несмотря на довольно широкий спектр подходов к определению основных задач денежно-кредитной политики, их с большой условностью можно разделить на три группы. Не менее 50 экономик продолжают жестко фиксировать курсы своих денежных единиц относительно третьих валют. В их число, например, входят Гонконг, Мальта, Латвия, Литва, Эстония. Другая группа стран придерживается прямо противоположного взгляда, привязывая свою монетарную политику к стабильным ценам в рамках inflation targeting. Ему сегодня следуют около 40 государств, включая Австралию, Великобританию, Новую Зеландию, страны зоны евро.
Наконец, еще одна группа стран ставит под сомнение эффективность одномерного подхода, пытающегося предельно упростить функции денежно-кредитной политики путем их сведения либо к фиксированному курсу, либо к стабильным ценам. К числу наиболее заметных ее представителей относятся США и Япония, которые, отдавая должное ценовой стабильности, не рассматривают нулевую инфляцию в качестве панацеи. Эффективность монетарной политики они связывают с динамикой не одних только цен, но также занятости, производства или, например, уровня финансовой стабильности.
Де-факто и де-юре позиция Украины, похоже, наиболее близка к последнему подходу. В частности, отечественное законодательство обязывает Национальный банк способствовать поддержанию ценовой стабильности, однако в рамках его полномочий и в контексте реализации основной функции — обеспечения стабильности гривни. С этой же целью НБУ способствует поддержанию стабильности и банковской системы.
Практика последних 12 лет не содержит каких-либо свидетельств догматической трактовки Нацбанком его задач. Вплоть до 2000-го основные усилия были направлены на преодоление инфляционного спада производства: с 1993 по 1999-й среднегодовой уровень инфляции снизился с 891 до 22,7%. Соответственно замедлилось и падение ВВП: с -22,9 до -0,2%. Уже в текущем десятилетии динамика цен удерживается на уровне, стимулирующем устойчивый экономический рост. Среднегодовые приросты отечественного ВВП в 2000—2005 годах составили 7,4% — уровень, к которому сегодня пытается приблизиться Российская Федерация для удвоения своего валового продукта за десять лет. Неудивительно, что в Украине достаточно высокими темпами растут и реальные доходы населения — более чем на 16% в год (2002—2005).
Вопреки шестилетнему ревальвационному давлению на гривню, после 2000 г. она подорожала относительно доллара США всего на 7,1%. Благодаря этому курсовая политика способствовала активному денежному насыщению экономики. Сегодня, когда уровень монетизации превышает 40% ВВП, уже сложно представить, что в 1995—1996 годах он не достигал и 10%.
Указанный подход позволил центральному банку активно аккумулировать международные резервы. За шесть последних лет их чистый объем вырос с -0,6 млрд. долл. США до 17,5 млрд. Наличие резервов позволило оперативно погасить ажиотажный спрос на валюту, спровоцированный политической неопределенностью в конце 2004 года и в начале текущего.
Благодаря ресурсной самодостаточности Национального банка не было необходимости во внешних кредитах, игравших ключевую роль в монетарной политике минувшего десятилетия. В нынешнем же наблюдается прямо противоположная ситуация: динамика курса и цен не зависит от внешних заимствований государства. Уровень его внешнего долга в 2000—2005 годах снизился с 45,3 до 18,4% ВВП.
Важнейшее значение всегда отводилось курсовой составляющей. Ее критическое значение продолжает определяться незначительными объемами фондового рынка, в силу чего результативность процентных ставок остается невысокой. В этих условиях монетарная политика в значительной степени зависит от валютно-курсового регулирования и денежной стерилизации. Характер экономического роста свидетельствует об общей эффективности их использования.
В этой связи настораживают предпринимаемые сегодня усилия по переориентации монетарной политики с целью ее жесткой привязки к стабильным ценам. Предлагаемая новация представляется тем более спорной, что теории выбора инфляционных целей… не существует.
Сегодня экономисты признают негативные последствия высокой инфляции. Однако указывают и на недостатки ее полного монетарного подавления, поскольку при этом обычно исчезает и экономический рост. Многочисленные же эмпирические исследования свидетельствуют, что, в зависимости от уровня развития различных экономик, максимальные темпы их роста могут наблюдаться при инфляции от 0 до 20%. Что позволило сформулировать общепризнанную гипотезу оптимальной инфляции. Однако ее законченной теории на сегодняшний день не предложено.
Вопрос остается без ответа, поскольку экономическая теория не сумела пока выработать единого взгляда на природу совокупного предложения, т.е. объяснить, почему при общем увеличении цен растет выпуск продукции. Неудивительно, что сторонники «ценовой стабильности» не могут дать теоретически внятного ответа, какой же уровень инфляции в Украине является оптимальным. Равно как и теоретически обосновать темпы ее снижения. Возможно, именно поэтому подобные вопросы они предпочитают не обсуждать. Как, впрочем, и «не замечать» денежно-кредитной доктрины крупнейшей экономики мира — США.
Вместо этого предлагается механически копировать опыт других стран. Но и этот подход сопряжен с теоретическими коллизиями. Прежде всего, сомнительна сама эффективность подобных заимствований. Кроме этого, под «ценовой стабильностью» в индустриальных странах и Украине, похоже, подразумеваются совершенно разные вещи. Первые ее логично отождествляют с двух-трехпроцентным подорожанием потребительских товаров (его оценка производится на основе индекса Ласпейреса, который может завышать реальный прирост цен на 0,5—1% вследствие использования фиксированного набора товаров, который не отражает изменения их качества). Еще до 1—1,5% может приходиться на статистические ошибки. Поэтому когда Банк Англии или Европейский центральный банк удерживает прирост потребительских цен в диапазоне 2%, речь действительно идет о попытках достижения «ценовой стабильности» или, другими словами, нулевой инфляции.
В Украине же упор скорее сделан на формальный перевод термина price stability, нежели на его качественный анализ. При этом проблематичность нулевой инфляции очевидна: производство нуждается в ценовой «смазке». Нобелевский лауреат Дж.Тобин объяснял объективную потребность в ней несовершенством рыночных механизмов. Иные же отечественные определения «ценовая стабильность» весьма туманны. Так, предлагается отождествлять ее либо со стабильной инфляцией (?!), либо с годовым ростом цен в пределах однозначного числа.
Корректность подобных подходов вызывает очевидные сомнения. Ведь согласно им в Украине уже более пяти лет поддерживается «стабильность цен». Столь странный вывод следует из того, что потребительские цены ежегодно растут в среднем на 7—8%, практически укладываясь в рамки обоих определений. При этом, по данным Госкомстата, потребительские товары и услуги в 2001—2005 годах подорожали более чем на 40%. Решится ли кто-нибудь утверждать, что в Украине наблюдается «ценовая стабильность»? Риторический вопрос.
Несложно догадаться, что произойдет с репутацией любого, кто рискнет сделать подобное заявление. Достаточно лишь вспомнить прошлогодние шоки на рынках мяса, сахара и нефтепродуктов или же скачки цен на зерно и хлебобулочные изделия в 2003-м. Между тем, сегодня целый ряд экспертов настоятельно рекомендуют Национальному банку не только публично отстаивать подобную точку зрения, но и привязать к ней монетарную политику. В этом случае у отечественного центробанка, по-видимому, останутся две возможности: либо забыть о своем реноме, либо же полностью подавить рост цен, максимально ужесточив денежное предложение.
Последствия второго сценария демонстрирует рис. 1. На нем представлены результаты сглаживания динамики оптовых цен и объемов производства в промышленности, которые наблюдались в Украине после начала экономического роста в 2000 году. Несложно заметить, что в течение указанных шести лет 12-процентому росту оптовых цен обычно соответствовали максимальные темпы роста промпроизводства (порядка 16% в годовом измерении).
При этом нетрудно понять, что денежный дефицит действительно позволит подавить рост цен в промышленности. Но также очевидно, что вслед за «ценовой стабильностью» последует полная стагнация отрасли. Аналогичные последствия, по-видимому, будут ожидать и всю экономику.
Ситуация представляется тупиковой. Однако не фатальной. Поскольку никакой потребности в привязке монетарной политики к «ценовой стабильности», в общем-то, нет. Сегодня эффективность снижения инфляции связана с действиями не НБУ, а правительства — с его усилиями по снижению энергоемкости производства, стимулированию инвестиций, поддержке конкурентной среды, развитию фондового рынка, совершенствованию системы налогообложения и бюджетного процесса. Словом, с осуществлением всего комплекса мер, способствующих кардинальному повышению общей эффективности труда в экономике.
Международные сопоставления свидетельствуют, что именно ее устойчивый рост лежит в основе долговременного замедления ценовой динамики. На рис. 2 приведена взаимосвязь между указанными показателями, наблюдавшаяся в 2004 году в 92 странах. При этом эффективность труда оценивалась по годовому производству ВВП одним занятым (в пересчете по паритету покупательной способности). Несложно заметить, что ее повышение с 10 до 80 тыс. долл. сопровождалось снижением среднегодовой инфляции с 11 до 1%.
Логика указанной закономерности достаточно очевидна: чем выше производительность труда, тем эластичнее совокупное предложение. Вследствие этого один и тот же прирост денежной массы «раскладывается» в различной пропорции на рост производства и инфляцию: доля первого увеличивается, а второго — снижается.
Неудивительно, что в менее развитых экономиках инфляция, как правило, выше. В США, например, годовая производительность одного занятого измеряется примерно 84 тыс. долл., что в пять-семь раз больше, чем, скажем, в Украине или Ямайке. Соответственно, и ценовая динамика в последних в несколько раз превышает ее уровень в Штатах.
Этими же причинами объясняется и общая проблематичность монетарного подавления инфляции: денежно-кредитные рестрикции не могут повысить производительность труда. Более того, ограничивая кредитную активность, они лимитируют динамику инвестиций, без которых оказывается невозможным качественный рост экономической эффективности.
Пренебрежение этой зависимостью порой оказывается весьма болезненным. Сегодня его последствия испытывают многие страны еврозоны, поскольку ограничение Европейским центральным банком ежегодного роста цен на уровне 2% явно не соответствует их экономическим возможностям. Вследствие этого ряд ведущих европейских экономик демонстрируют достаточно скромный рост. Например, за семь лет, прошедшие с момента введения евро, ежегодные объемы ВВП, производимого в Италии, выросли всего на 8,1%, а в Германии — на 8,9.
Федеральная же резервная система США, не скованная односторонними обязательствами по удержанию стабильных цен, допускает более высокие темпы их ежегодного роста: в 1999—2005 годах они составляли в среднем 3,6%. Гибкость этого подхода позволяет сочетать низкий уровень инфляции с более высокой производительностью труда и динамичным производством. Объемы американского ВВП в течение тех же семи лет ежегодно увеличивались в среднем на 3%, т.е. в полтора раза больше, чем в экономиках еврозоны (1,9%). При этом в США и безработица неизменно в полтора-два раза ниже, чем в зоне евро. В прошлом году ее уровень, например, составлял 5,1% в Соединенных Штатах и 8,6% — в странах евро.
Неминуемый рост цен на импортные энергоносители привносит дополнительную неопределенность в динамику отечественной инфляции. Возложи в этих условиях на Национальный банк обязанность по удержанию стабильных цен — и можно не сомневаться в том, кто будет объявлен ответственным за их общее повышение в случае подорожания российского газа в полтора-два, а возможно, и более раз. Вопреки очевидной алогичности такого сценария, сегодня он представляется наиболее вероятным. Поскольку ни одно отечественное правительство нигде и никогда не акцентировало своей ответственности за рост цен. Конституция его к этому не обязывает, а закон о Кабинете министров, который бы мог обозначить сферу ответственности правительства за общий рост цен, так и не принят.
Сегодня Украина находится на пороге волны энергетических шоков, аналогичных тем, что наблюдались в мире в 70-е годы. Скорость их преодоления, очевидно, будет определяться структурными реформами правительства, нацеленными на снижение энергоемкости отечественной экономики. При этом никакая монетарная политика не сможет компенсировать недостатков их качества. В этих условиях привязка Национального банка к «ценовой стабильности» будет не столько гасить, сколько усиливать структурные дисбалансы. Поскольку искусственная нехватка денежного предложения, препятствующая экономическому росту, может растянуться на годы.
Индустриальные страны потратили десятилетия на технологическую адаптацию к новым энергетическим реалиям. Наиболее быстро к ним, похоже, приспособилась Япония. Ей понадобилось около восьми лет, чтобы вернуть динамику собственных цен к устойчивым темпам, меньше тех, которые наблюдались до начала подорожания нефти в 1973-м. Другим же странам для этого потребовалось гораздо больше времени: Австрии и Германии — девять лет, Дании — 11, Бельгии и Франции — 12, Норвегии — 15, Новой Зеландии — 17, Австралии, Великобритании и Исландии — 18, США, Канаде, Швеции и Португалии — около 19, а Италии — 22 года.
Масштаб стоящих перед отечественной экономикой задач поистине глобален. Скорость их решения, по-видимому, будет определяться глубиной структурных реформ и качеством координации действий всех без исключения институтов власти, а не поиском единственного чудо-показателя, отражающего эффективность их функционирования. В прошлом году уже пытались сориентировать социальную и бюджетную политику преимущественно на один индикатор — рост доходов населения. А действия Фонда госимущества подчинить, главным образом, пересмотру итогов приватизации. В той или иной мере обе задачи были выполнены: за год номинальные доходы населения выросли на 35%, а социальной помощи — даже на 60%. При этом удалось перепродать «Криворожсталь» в пять раза дороже, чем годом ранее.
Однако недостаточное внимание к инвестициям, динамику которых, в общем-то, должен стимулировать как Минфин, так и Фонд госимущества, привело к тому, что вложения в основной капитал увеличились всего на 1,9%. При этом выполнение повышенных социальных обязательств оказалось невозможным без приватизационных доходов.
Сегодня львиная доля полученных от перепродажи «Криворожстали» средств уже «проедена». О масштабных капвложениях, которые бы обеспечили адекватный рост бюджетных поступлений, не слышно. В этих условиях дальнейшее финансирование социальных платежей вызывает понятную озабоченность: чересчур велика вероятность, что они и дальше будут поглощать значительную часть приватизационных доходов. А их покупательная сила — нивелироваться ростом цен, провоцируемым дефицитом инвестиций и товарного предложения.
«…проблема возникла потому, что Европейский банк имеет мандат на борьбу с инфляцией, т.е. политику, за которую МВФ агитирует по всему миру, но которая может задушить рост или же усугубить спад. В разгар корейского кризиса предлагалось, чтобы центральный банк Кореи не только стал более независимым, но и сконцентрировал внимание преимущественно на инфляции, хотя у Кореи не было проблем с инфляцией и не было оснований считать, что плохая кредитно-денежная политика имела какое-либо отношение к кризису. МВФ просто использовал предоставленную ему кризисом возможность, чтобы навязать свою политическую программу… Когда я был главным экономическим советником президента, мы отбили все попытки сенатора Конни Мака от штата Флорида изменить устав Федеральной резервной системы США с тем, чтобы акцентировать внимание исключительно на инфляции. … Но здесь был в игре МВФ, частично под влиянием министерства финансов США налагавший такого рода политическое условие на Корею, какое большинство американцев сочли бы неприемлемым у себя дома».
Дж.Стиглиц. Глобализация: тревожные тенденции.
М.: Мысль, 2003. С. 65-66.1
1Дж. Стиглиц — нобелевский лауреат в области экономики (2001), профессор Колумбийского университета, бывший руководитель группы экономических советников президента США, а также бывший
главный экономист и первый вице-президент Всемирного банка.