Дудочка Крысолова

К счастью, масштабы мирового кризиса пока не позволяют сравнивать его с Великой депрессией. Тогда объемы международной торговли сжались на 66%. В 1929—1932/33 годах реальный ВВП в Штатах упал на 30%, а промышленное производство — на 50%. При этом безработным оказался каждый четвертый взрослый американец, желавший найти хоть какое-то применение своим силам, не говоря уже о профессиональных навыках.

Вместе с тем сегодняшние потрясения уже успели окрестить Великой рецессией, которая грозит превзойти катаклизмы 70-х годов прошлого столетия, когда всплеск инфляции в индустриальных экономиках сопровождался их абсолютным сжатием. Так, в 1974 году падение ВВП США составило 0,5%, Японии — 1,2, Великобритании — 1,4%. В следующем, 1975 году своего дна достигли Франция (-0,3%), Германия (-1%) и Италия (-2%).

По оценкам МВФ, в четвертом квартале 2008 года снижение производства в этих странах не только достигло указанных темпов, но, похоже, начало их превышать: в США объемы ВВП сократились относительно показателей годичной давности на 0,8%, во Франции — на 1, Германии — на 1,7, Италии и Великобритании — на 2, Японии — на 4,3%.

При этом отсутствуют какие-либо устойчивые признаки ближайшего перелома в общих рыночных ожиданиях, инвестиционных оценках и динамике мировой экономики, а эксперты преимущественно расходятся лишь в прогнозах глубины ее спада. МВФ ожидает сокращения мирового ВВП в текущем году на 1,3, а в индустриальных странах — на 3,8%. По оценкам Всемирного банка, ВВП стран с высоким уровнем дохода снизится на 2,9%.

Учитывая уже проступившие контуры экономической рецессии, а также углубление и расширение ее воронки, втягивающей в свой водоворот не только все новые индустриальные страны, но также экономики с формирующимися рынками, сложно не согласиться с мрачными предсказаниями о нарастании самого масштабного в послевоенной истории мирового кризиса. По расчетам Всемир­ного банка, в 2007—2010 годах объем вынужденных списаний только в финансовом секторе США, Японии, стран зоны евро и Велико­британии достигнет порядка 8 трлн. долл., что составляет 14—15% мирового ВВП. Очевидно, что для одной лишь компенсации указанных потерь потребуется нескольких лет восстановительного роста.

Преодоление стагфляции и ее последствий свидетельствует, что даже в продвинутых экономиках устранение структурных дисбалансов может растянуться на добрый десяток лет. Между тем, в отличие от событий тридцатилетней давности, причины сегодняшнего кризиса связаны не только с просчетами государст­венного регулирования, но и с провалами рыночной организации. При этом речь идет не о локальных ее сбоях, но именно о провалах глобального масштаба, бременем ложащихся на все мало-мальски интегрированные в мировую хозяйственную систему страны.

В начале 70-х экономический спад был непосредственно связан как с четырехкратным повышением цен на нефть (1973—1974 годы), так и с развалом Бреттон-Вудской валютной системы. Первое оказалось стратегическим ору­жием арабских стран — экспортеров нефти в их острейшем политическом противостоянии с Соединенными Штатами. Вторая была подорвана неравномерностью пос­левоенного развития, соответст­вующим перераспределением мировых запасов золота, его оттоком из резервов США и недостаточностью последних для обеспечения бесперебойного обмена американской валюты по фиксированному курсу 35 долл. за одну тройскую унцию. При этом война во Вьет­наме, чрезмерные государственные расходы и сопутст­вующие им четырехпроцентные бюджетные дефициты США лишь усугубляли проблему.

Не удивительно, что выход из экономического тупика оказался связан с пересмотром государственных функций, уменьшением бюджетных расходов и их финансовой нагрузки, а также высвобождением частной инициативы, призванной обеспечить тех­нологическое перевооружение производства и снижение его энергоемкости. При этом неспособность кейнсианских подходов самостоятельно решить указанные задачи быстро привела к падению их былой популярности с последующим вытеснением на периферию экономического анализа. Его же авансценой на после­дующие 30 лет завладела неолиберальная доктрина, синхронно заявившая о себе в начале 80-х в Великобритании и США.

Вполне здравая мысль о необходимости массового повышения личной ответственности за собственное благополучие оказалась в центре экономических реформ М.Тэтчер и Р.Рейгана. Из­бавление от излишнего государст­венного патернализма принесло очевидные плоды. К концу 80-х индустриальным экономикам удалось преодолеть инфляционные проблемы предшествующего десятилетия, был восстановлен устойчивый рост производства, существенно снижен уровень безработицы.

Однако абсолютизация эффектов «государственного дерегулирования» способствовала его постепенному перерождению в концепцию «активного государственного невмешательства». Последняя могла бы иметь смысл в идеальном мире совершенной конкуренции. Но поскольку таковой в природе не существует, на практике кабинетная гипотеза о мудрости рынка оказалась ненамного продуктивнее предположения о совершенстве централизованной экономики.

Опасность романтизации рыночной стихии, а тем более ее насильственного культивирования рельефно проявилась во время финансового кризиса 1997—1999 годов. Он прокатился от восточно-азиатского регио­на, России и Украины до Бразилии, вскрыв повышенную уязвимость незрелых финансовых систем к хаотичному движению транснационального капитала. Тогда же в работах Дж.Стиглица был обобщен и подвергнут жесто­чайшей критике «Вашингтонский консенсус», в рамках которого система неолиберальных ценностей оказалась сведена к набору догматических постулатов, объяв­ленных единственным вектором эффективного развития. Послед­ние предполагали полное раскрепощение рыночных сил посредством массовой приватизации, свободы международной торговли и движения капитала, сворачивания госрегулирования, сжатия бюджетных расходов и дефицитов, минимальной инфляции.

Однако вспыхнувшие по этому поводу дискуссии довольно быстро угасли. Поскольку в конце 90-х от кризиса в основном пострадали страны со слабыми финансовыми рынками, провалы их «государственного дерегулирования» не оказали серьезного влияния на индустриальные экономики. С их же благополучием устояли и неолиберальные идолы.

Между тем сегодняшние катаклизмы обещают оказаться намного глубже не только в экономическом и социальном отношении, но также в мировоззренческом. Дело в том, что их эпицентром выступает страна, относящаяся к числу наиболее ревностных проповедников рыночного фундаментализма. При этом не менее показательна прямая зависимость между его глубиной и уровнем национальной рецессии. Также характерно, что наибольшую финансовую устойчивость демонстрируют экономики, не зацикленные «на цвете кошки, которая ловит мышей».

Еще недавно правилом «хорошего неолиберального тона» была критика Китая за его экономическую «зарегулированность», «медленную либерализацию», взвешенную валютную и курсовую политику, пристальное внимание к росту инвестиций и национальных сбережений. Те­перь вчерашние критики гадают, способна ли китайская экономика сыграть спасительную роль мирового стабилизатора. При этом с особой отчетливостью проступает лицемерность былых советов по снижению темпов ее роста «во имя низкой инфляции», ограничению международных резервов и притока иностранной валюты, охлаждению инвестиций и стимулированию личного потребления.

Сегодня вряд ли кто-нибудь осмелится спорить, что экономическая политика должна ориентироваться на высокий устойчивый рост и максимальную занятость. Притом что их не гарантирует ни массовая приватизация, ни низкая инфляция, ни гибкий валютный курс, ни нулевой бюджетный дефицит. Мировой кризис свидетельствует, что экономическая теория не готова предложить универсальные правила их оптимального сочетания. Она еще только нащупывает эффектив­ные подходы в борьбе с нищетой и бедностью. Очерчены лишь самые общие контуры технологических скачков. Нечетки представления об оптимальных границах практической глобализации, национального суверенитета и протекционизма. Неясен процесс преодоления сырьевой специализации и ее конечная эффективность. Предельно спорной остается практика налоговых гаваней и офшорных зон.

В этих условиях опыт Китая не идеален, но поучителен. Отка­зав­шись от всеобщего государст­венного администрирования, страна пытается самостоятельно восполнить пробелы экономической теории, умело избегая иную, навязываемую ей крайность — рыночный экстремизм. Что крайне сложно, ибо провалы рынка сегодня прямо связаны с ошибками государственного управления.

Несмотря на это, экономические лидеры не спешат обращаться к собственным советам, десятилетиями предлагавшимся другим странам. Породив мировой кризис, они избегают массового банкротства своих неплатежеспособных компаний, прилагая титанические усилия по их спасению. В целом ряде случаев происходит молчаливый отказ от рыночных свобод в пользу государственного контроля. Убыточ­ные монстры не столько дробятся на более мелкие конкурирующие фирмы, сколь­ко получают финансовую поддержку государства. Санация несостоятельных предприятий предусматривает их активную национализацию.

При этом практически во всех индустриальных странах едва ли не важнейшим антикризисным лекарством выступают массированные государственные вливания. В сентябре 2008 года правительства Бельгии, Нидерландов и Люксембурга объявили об инвестировании 11,2 млрд. евро в крупнейшую финансовую группу Бельгии — Fortis Group. Тогда же о предоставлении 6,4 млрд. евро бельгийскому банку Dexia SA заявили Бельгия, Франция и Люксембург. В октяб­ре правительство Швейцарии выкупило за 6 млрд. франков (около 4 млрд. евро) дополнительную эмиссию акций ведущего банка UBS AG. Под его же неликвидные бумаги центральный банк Швейцарии предоставил гарантии на сумму в 54 млрд. долл.

В ноябре британское правительство взяло под контроль 57,9% акций одного из крупнейших банков страны Royal Bank of Scotland, предоставив ему 20 млрд. фунтов стерлингов (22,68 млрд. евро). Финансовая помощь государства также была оказана двум другим финансовым гигантам Британии — HBOS и Lloyds TSB.

В январе 2009-го было объяв­лено о приобретении государст­вом 25% акций плюс одна акция второго по величине банка Германии Commerzbank с одновременным предоставлением ему
10 млрд. евро.

В начале апреля правительство Германии выступило с инициативой по покупке акций ведущего оператора рынка недвижимости Hypo Real Estate Holding AG.

Этот список отнюдь не свидетельствует об ошибочности предпринимаемых усилий. Скорее наблюдается стихийный пересмотр неолиберальных постулатов, грубо обозначивших границы своих возможностей. Но если в экономической политике и сохранится тенденция к усилению контрольных функций государства, она не будет означать механического возврата к классическим кейнсианским идеям, не говоря уж о социалистических. Речь, по-видимому, должна идти об углублении структурной политики государства.

Ведь как бы далеко ни продвинулись за последние 150 лет производственные технологии и какое бы развитие за это время ни получили рыночные институты, параллели между сегодняшними мировыми потрясениями и кризи­сами перепроизводства XIX века просматриваются невооруженным глазом. В обоих случаях наблюдались массовые «иррациональные ожидания», системное нарушение ценовых пропорций, избыточное инвестирование в переоцененные активы, а также кри­зисное восстановление их относительных цен и объемов производства. При этом, как и двести лет назад, формально безупречная логика максимизации личных доходов и прибыли оказывается порой не менее губительной, чем дудочка Крысолова.

Стремительный рост цен на недвижимость ввел в гипнотический транс не только ипотечные компании США, начавшие не просто активно выдавать своим клиентам кредиты, но и навязывать их. В отдельных случаях речь шла не о курьезных, а о шокирующих ситуациях, когда скром­ные иммигранты, зарабатывающие на хлеб насущный уборкой квартир, приобретали в кредит до трех, четырех и пяти домов в Нью-Йорке. В г.Бейкерсфилд (Кали­форния) не знающий английского языка сборщик клубники из Мексики с годовым доходом 14 тыс. долл. получил кредит на покупку дома за 750 тыс. долл.

Ипотека разрослась до масштабов общенациональной пирамиды, в строительстве которой, помимо мелких компаний, участвовали также крупнейшие операторы ипотечного рынка Fannie Mae и Freddie Mac, контролирующие не менее 40 его процентов. При этом предоставление кредитов и гарантий сопровождалось активным привлечением сторонних заимствований.

Особую роль в их генерировании сыграли финансовые посредники и рейтинговые агентства. Первые привлекали денежные ресурсы в обмен на свои ценные бумаги. При этом чем дальше от конечной сделки по кредитованию недвижимости стоял посредник, тем более высокий рейтинг имели его бумаги. Нередко оказывалось достаточно двух-трех промежуточных звеньев, чтобы мусорные ипотечные облигации превращались в первоклассные бумаги респектабельных эмитентов. Последние работали как гигантские насосы по переброске финансовых потоков на американский рынок недвижимости.

В 2000 году было предоставлено 130 млрд. долл. низкокачест­венных ипотечных кредитов, из которых 42% были профинансированы за счет выпуска облигаций (55 млрд. долл.). В 2005-м объем ука­занных кредитов вырос в 4,8 раза — до 625 млрд., а доля их покры­тия ипотечными облигациями достигла 81% (507 млрд. долл.).

Было налажено создание трастов по скупке бросовых ипотечных облигаций, удельный вес которых на рынке ипотеки дос­тиг 14%. Под их смесь с более пристойными инструментами выпускались совершенно новые ценные бумаги, нередко получавшие наивысшие инвестиционные рейтинги уровня ААА. Наличие последних являлось необходимым условием для привлечения средств пенсионных фондов и страховых компаний.

В ипотечную лихорадку, таким образом, оказались втянутыми практически все крупнейшие игроки и представители финансо­вого рынка США: ипотечные ком­пании (Fannie Mae, Freddie Mac), инвестиционные банки (Goldman Sachs, Morgan Stanley, Lehman Brothers, Bear Stearns, Merrill Lynch), страховщики (AIG), пенсионные фонды, коммерческие банки (Wachovia, Citigroup), рейтинговые агентства (Moody’s, Standard&Poor’s, Fitch).

Представление, что ипотечный кризис был спровоцирован мягкой монетарной политикой Федеральной резервной системы (ФРС), удерживавшей в 2003—2004 годах процентную ставку на уровне 1%, весьма однобоко. Подними он ее, и в США устремился бы дополни­тельный поток капитала, привлекаемый более высокой доходностью его размещения. Речь при этом идет не только о резервах Ки­тая, Японии или России. На международных рынках присутствует немало игроков с еще большими финансовыми активами. Если во второй половине 2007 года объем международных резервов Китая приближался к 1,5 трлн. долл., в Японии — к 0,95, а в России — к 0,45, то в управлении крупнейших государственных инвестиционных фондов находилось, по оценкам Morgan Stanley, 2,3 трлн. долл.

Помимо этого, активы ряда частных инвестиционных компаний составляли: Barclays Global Investors — 1,7 трлн. долл., State Street Global Advisors — 1,6, Allianz Global Investors, Vanguard, Legg Mason Capital Management — по 1,1 трлн. у каждого, JP Morgan Fleming AM — около 0,9 трлн., Mellon Global Investment — 0,8 трлн .долл.

Указанные ресурсы были не только сопоставимы с денежной массой, обращавшейся в США (порядка 11 трлн. долл.), но и превосходили ее. При беспрепятственной миграции капитала и его значительной концентрации за пределами американской экономики ее финансовая подпитка уже не определяется одной монетарной политикой ФРС. Ти­танические, но пока безуспешные усилия по реанимации кредитной активности США — нагляднейшее тому подтверждение.

В 2002—2006 годах годовые темпы роста денежной массы в США находились в диапазоне 4,5—9,4%, не превышая показателей предшествующего десятилетия. Поэтому сама по себе динамика денежного предложения вряд ли могла породить финансовый, а затем экономический кризис, если бы не ложная система ценовых координат и стимулов. Именно они сыграли ключевую роль в чрезмерной локализации денежного спроса на рынке личного потребления и в его ипотечном сегменте.

Недвижимость превратилась в объект инвестирования потому, что стремительно дорожала, а дорожала она из-за массовости привлекаемых вложений. Американский рынок обманул сам себя, породив иллюзию бесконечного роста цен на недвижимость. При этом его поводырями выступили не просто крупнейшие корпорации мира. В их числе были и те, кому рынок доверил контроль над собственными рисками: рейтинговые агентства, страховые компании, аудиторские фирмы. Все они оказались бессильны не только предупредить кризис, но и предвосхитить его.

Особая роль в дезориентации мировой экономики принадлежала ведущим рейтинговым агентствам Moody’s, Standard&Poor’s и Fitch, на долю которых приходится до 95% международного рынка рейтинговых услуг: 39, 40 и 16%, соответственно. Именно они убаюкивали внимание доверявших им инвесторов, присваи­вая первоклассные рейтинги бумагам с сомнительным обеспечением. Именно они не сумели предвосхитить ни одного знакового крушения на финансовом рынке США, выставляя инвестиционные рейтинги Bear Stearns, Merrill Lynch и Lehman Brothers вплоть до их публичного признания своей несостоятельности.

Участники рынка свидетельст­вуют, что аналитики Standard&Poor’s не имели моделей, предусматривавших снижение цен на недвижимость, а руководст­во Moody’s, компании, 20% которой владеет финансовый гуру Уоррен Баффетт, еще летом 2007 года не видело каких-либо симптомов надвигающегося кризиса.

Крупнейшая страховая компания США AIG, по самому роду своей деятельности призванная минимизировать риски, не только не сумела распознать важнейшие из них, но и играла на их повышение, поддерживая бумаги, раздувавшие ипотечный пузырь. Сегодня ее спасение обходится государству в 143 млрд. долл., которое вынуждено национализировать компанию, выкупив 79,9% ее акций. Окажется ли этого достаточно — пока неизвестно.

Примечательно, что ни одна международная аудиторская фирма не смогла зарегистрировать каких-либо системных финансовых угроз. Несмотря на то, что еще в 2003 году глава Феде­рального резервного банка в Сент-Луисе предал гласности серьезные нарушения бухгалтерского учета в Fannie Mae и Freddie Mac. Не случись кризис, неизвестно, сколько бы оставалась не раскрытой аудиторами и пятидесятимиллиардная финансовая пирамида бывшего руководителя NASDAQ Б.Медофф.

Очевидные проблемы с идентификацией глобальных финансо­вых рисков привели к исчезнове­нию в США независимых инвестиционных банков: Lehman Brothers обанкротился, Bear Stearns и Merrill Lynch были выкуплены, соответственно, JP Morgan Chase и Bank of America, а Goldman Sachs и Morgan Stanley вынуждены изменить профиль своей деятельности. Притом что их специализация ограничивалась фондовым рынком, и все они по своему опыту и аналитической мощи конкурировали с ведущими исследовательскими центрами.

Выступая в октябре минувшего года на слушаниях в конгрессе США, бывший глава ФРС А.Гринспен признал, что случившееся перевернуло его представление о функционировании рынка. Его откровенность о переоценке эффективности банков и финансовых институтов свидетельствует не только о дефиците государственного контроля над ними и присущими им риска­ми. Она также показательна в контексте новейшего психоза по массовому насаждению «инфляционного таргетирования». Послед­нее не выходит за рамки нео­либеральных утопий о безупречном финансовом рынке, идеально распределяющем денежные потоки между всеми его участниками. Исходя из этой рафинированной гипотезы, всю ответст­венность за рост цен предлагается возложить на центральные банки, ограничив их задачи предельным сжатием инфляции.

«Продуктивность» подобных идей полгода назад продемонстрировала Исландия, оказавшись в состоянии всеобщего националь­ного дефолта: свои долговые обязательства не могут выполнять ни государство, ни частные заемщики. Крупнейшие европейские «таргетёры инфляции» сегодня также пребывают в депрессии. При этом за вожделенную ценовую стабильность они платят экономическим спадом и ростом безработицы. По оценкам МВФ, рекордное снижение инф­ляции в зоне евро до 0,4—0,6% будет сопровождаться падением ВВП на 4,2% (2009 год) и 0,4% (2010 год). При этом ожидается повышение уровня безработицы с 7,6% в прошлом году до 10,1 — в текущем и 11,5% —в следующем.

Мировая рецессия наглядно свидетельствует, что структурная и финансовая устойчивость важнее нулевой инфляции. Динами­ческая стабильность производства связана не с ней, а системой равновесных цен. Восстановление последней сейчас невозможно без относительного обесценения недвижимости и связанных с ней финансовых активов. Поэтому экономический спад достигнет дна не раньше, чем рынок нащупает новые ценовые пропорции. Их сигналом послужит общее повышение цен, т.е. инфляция. Ку­рьез заключается в том, что последнюю сегодня как Божью милость ждут самые ярые адепты ее тотального подавления.

Нынешний кризис является системным как по своей географии и глубине, так и по масштабам поставленных задач. Решения многих из них остаются неизвестными. Их сегодня ищут методом проб и ошибок. При этом свою ограниченность демонстрируют и классические кейнсианские предписания, и монетаризм: их структурная нейтральность оправданна при сбалансированном рынке, преодоление же его деформаций требует точечного регулирования. Не удивительно, что текущий спад в индустриальных экономиках еще не преодолен, хотя прошлогодние бюджетные дефициты в некоторых из них уже превысили 5—6% ВВП (Япония, Великобритания, США), а процентные ставки ведущих центральных банков вплотную приблизились к нулевым отметкам: Европейский центральный банк — 1%, Банк Англии — 0,5, ФРС — 0,25, Банк Японии — 0,1%.

Слепая вера в безошибочность рынка вновь сыграла злую шутку с его паствой. Она опять застигнута врасплох и так же, как десять лет назад, во время азиатского кризиса, не готова ответить на ключевой вопрос: куда должны направляться финансовые/денежные потоки. Дело в том, что при их равномерном распределении помощь оказывается не только жизнеспособным предприятиям, но и банкротам, спровоцировавшим кризис. Что противоречит экономической логике, принципам конкуренции и общественной морали. Коллапс же системных компаний чреват усугублением национальных потрясений. Поэтому критической сегодня является институциональная политика государства, отражающая его представления о национальных интересах, структурных приоритетах и механизмах их достижения.

Украина в этом отношении накопила богатейший негативный опыт. За время ее неолиберальных экспериментов в экономике утвердилось господство прикормленных монополий. Их процветанию активно потворствует государственный популизм, не отягощенный заботами о будущем страны. Откровенная безучастность ко всем вопросам, не связанным с личной управленческой и политической рентой, оправдывается требованиями «дерегулирования» и «свободы рынка». В результате его отечественные горизонты редко выходят за рамки розничной торговли импортными товарами.

Начав с попрания технологий и инвестиций, Украина превратилась в экспортера неквалифицированной рабочей силы. Ра­зорив тысячи предприятий, государство вытолкнуло из страны мил­лионы своих сограждан, обратив их в нелегальных трудовых мигрантов. Политический интерес к ним появляется лишь накануне очередных выборов. В этом же году к нему добавился еще и экономический: ввиду своей несостоятельности и пустой казны правительство решило пополнить ее, покопавшись в доходах заробитчан.

А.Гринспена сегодня критику­ют не столько за удержание низких процентных ставок ФРС, сколько за отсутствие должного контроля за рынком деривативов и попытки компенсировать его смягчением монетарной политики. Поэтому, если в индустриальных странах остро поставлен воп­рос об усилении надзорных и контрольных функций государст­ва, то в Украине очевидна необходимость полной ревизии его роли и задач в общественной жизни. Если, конечно, речь не идет о структурной консервации отечественной экономики, ВВП которой к началу кризиса оставался на четверть меньше показателей 1990 года.