Здоровая национальная стратегия способствует отторжению неудачных рекомендаций. Страна же, путающаяся в своих национальных интересах, сама себе не помощник.
Для нее даже безобидный совет может иметь непредсказуемые последствия
В 1944 году в Бреттон-Вудсе (США) состоялась учредительная конференция по созданию Международного валютного фонда (МВФ) и Международного банка реконструкции и развития (МБРР). Тремя годами позже было учреждено Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ). Необходимость таких шагов была обусловлена не только окончанием Второй мировой войны, но также острейшими экономическими проблемами, проявившимися в предшествующем десятилетии. Дело в том, что системный кризис конца 20-х – начала 30-х годов спровоцировал отказ от золотого стандарта, что привело к достаточно хаотичному движению курсов основных мировых валют относительно друг друга. Это не способствовало ни развитию международной торговли, ни стабилизации депрессирующих экономик. Для оживления последних национальные правительства перешли к агрессивной протекционистской политике. По миру прокатилась волна повышений импортных тарифов. Их уровень к концу 30-х годов достиг 40 процентов.
По злой иронии истории, процесс международной автаркизации был приостановлен началом Второй мировой войны. Ее окончание и наступление новой эпохи потребовали радикальной ревизии основ как военно-политического, так и экономического миропорядка. В этом смысле МВФ отводилась роль «настройщика» валютно-курсовых и внешнеэкономических балансов. МБРР вменялось оказание помощи национальным экономикам в ликвидации их структурных диспропорций. Наконец, ГАТТ призвано было служить инструментом развития внешней торговли.
Создание трех указанных институтов явилось, по сути дела, не только признанием несовершенства международных рыночных механизмов, но также попыткой их комплексного преодоления. Насколько она оказалась удачной – предмет непрекращающихся дискуссий. Тезис о совершенных организациях, исправляющих несовершенства породившего их мира, достаточно курьезен. Однако не более конструктивными представляются и призывы к активному бойкотированию, вплоть до полного роспуска, МВФ, МБРР и ВТО (Всемирная торговая организация — преемница ГАТТ с 1995 года). Между тем в мире едва прикрытого цинизма лучшей стратегией нередко оказывается максимальный прагматизм.
В этой связи уместно напомнить, что учреждение ГАТТ и Бреттон-вудских институтов было продиктовано отнюдь не альтруистическим порывом, а реальностью угрозы экономических потерь. Инстинкт самосохранения и национальный эгоизм оказались основными ингредиентами замеса, связавшего государства-учредителей. Сегодня внешнеэкономические угрозы изменились и, безусловно, имеют иную сущность и формы проявления. Однако, как и 60 лет назад, главный выигрыш стран-участниц заключается подчас не в дополнительном росте национальных доходов, а в минимизации их возможного сокращения.
Наличие системного эффекта отнюдь не предполагает его равномерного распределения между всеми участниками международной кооперации. Современный мир асимметричен. В силу силы сильных, их возможности и шансы при дележе международно-кооперативной премии оказываются более предпочтительными. Несмотря на это, экономические лидеры вынуждены учитывать интересы своих менее развитых партнеров, дабы кооперация не потеряла для них смысл. Для последних привлекательной может оказаться даже нулевая прибыль — на фоне потенциальных потерь, окажись они за бортом международного сотрудничества. Так что выбор у развивающихся экономик оказывается порой не таким уж и большим. По признанию бывшего генерального директора ВТО Майка Мура, «вы можете получить большие выгоды в долгосрочной перспективе, если не умрете в краткосрочной...»
Когда страны-монополисты реализуют свои рыночные преимущества, это не бросает тень на их гуманистическую сущность. Во-первых, для культивирования вкушаемых ими сегодня плодов ушли десятки и сотни лет кропотливого труда. Поэтому вряд ли было бы гуманным отказать их нациям в праве насладиться сполна результатами собственных усилий. Во-вторых, уровень развития современного гуманизма пока что не превалирует над государственными, национальными и религиозными границами. Поэтому еще не известно, как бы повели себя иные государства, окажись на месте сегодняшних экономических лидеров. Ну и, наконец, чем больше разница в достатке, тем легче даются проявления гуманизма.
Необходимо напомнить, что группа семи ведущих индустриальных стран производит около 45 процентов мирового ВВП («ЗН», №25(400) за 2002 год, «Асимметрия»). Указанная пропорция примерно соответствует их доле голосов в МВФ (45 процентов) и МБРР (43 процента). Только на США в обеих организациях приходятся 16—17 процентов всех голосов. Попытки доказать, что эти соотношения ничего не значат для остальных почти 180 членов МВФ и МБРР звучат по меньшей мере удивительно.
Безусловно, ситуация взаимного блокирования США и западноевропейских государств в МВФ и МБРР теоретически возможна. Но на практике вопрос стоит не о принципиальной возможности такого поворота события, а о статистике его наступления. В этой связи непонятны причины, по которым бы могла начаться столь острая борьба в группе индустриальных стран. Например, в общем объеме их экспорта и прямых иностранных инвестиций доля внутреннего оборота превышает 50 процентов. Только учитывая эти цифры, трудно представить более взаимозависимых и потому поддерживающих друг друга экономических партнеров. А ведь их связывают и другие общие интересы, проекты и оппоненты: Парижский клуб кредиторов, OECD, OPEC, NATO ...
С известной долей условности процесс принятия решений Бреттон-вудскими институтами может быть описан в терминах теории игр: конечное число игроков при стратегической кооперации доминирующих участников. На практике указанные условия могут, например, означать следующее. Если бы Украина решилась заблокировать в МВФ или МБРР решение США, ей бы понадобилась поддержка не менее 25—27 стран-участниц, обладающих таким же количеством голосов, что и она сама. (На Украину в указанных организациях приходятся 0,6—0,7 процента всех голосов.) При попытке же противостоять G-7 Украине понадобилось бы заручиться поддержкой уже 60—70 таких же, как и она, миноритарных членов, т.е. более трети всех государств — участников Фонда и Банка. Но даже в этом случае достигался бы простой баланс голосующих «за» и «против». Окончательное же решение определялось бы выбором остальных стран-участниц.
Практическая ценность дискуссий, всерьез анализирующих возможность подобных раскладок, ничтожна. Особенно, если учесть испуг самой Украины при недавнем заявлении Государственного департамента о пересмотре Соединенными Штатами отношения к ней.
Значимость приведенной политарифметики заключается не в поиске виновных. В собственных бедах, безусловно, виноваты потерпевшие, поскольку при отсутствии опыта не проявляют достаточной осмотрительности и настойчивости в учебе. Она служит простым напоминанием о том, что все без исключения члены Бреттон-вудских институтов руководствуются собственными национальными интересами. Упорное же нежелание международных финансовых институтов признавать абсолютное доминирование G-7 может, по-видимому, объясняться щекотливостью их положения. Провозглашая идеалы совершенной конкуренции и соответствующие принципы всеобщего равенства, в своей собственной организации они им не очень-то и соответствуют. Этот своеобразный парадокс, безусловно, заслуживает более глубокого анализа. Но отнюдь не замалчивания.
Не менее деликатным представляется и анализ механизмов реализации национальных интересов. Не секрет, что МВФ и МБРР настойчиво рекомендуют странам-реципиентам активнее развивать внешнюю торговлю и снижать для этого уровень своей тарифной защиты. Тогда как ВТО с их приемом в свои ряды может не спешить. Вследствие этого национальное производство нередко оказывается в ловушке. Доступ на внешние рынки ему искусственно ограничен из-за отсутствия «рыночного статуса» и соответствующих антидемпинговых ограничений со стороны стран—членов ВТО. Собственный же рынок оказывается открытым вследствие снижения импортных тарифов по рекомендации МВФ и МБРР. Наибольшие выгоды из подобных ситуаций извлекают крупнейшие мировые экспортеры — члены ВТО. Вряд ли можно считать простым совпадением то, что ими являются индустриальные государства, доминирующие при принятии решений во всех трех организациях.
Украина загнала себя в подобный тупик в 90-е годы. По этому поводу довелось услышать: «Мы (в МВФ) рассчитывали, что с ВТО страна договорится сама». Признание достаточно откровенное: никто и не думал согласовывать процедуры открытия Украиной своего внутреннего рынка с ее выходом на рынки иностранных государств. Учитывая, что подготовка к вступлению в ВТО растягивается порой до десяти и более лет (Китай готовился 15 лет), а импортные тарифы можно снизить практически мгновенно, опасность указанной стратегии очевидна. Вот и Соединенные Штаты, активно ограничивающие доступ украинского металла на свой рынок, в августе с.г. «отложили на неопределенный срок рассмотрение вопроса о предоставлении Украине статуса страны с рыночной экономикой».
Следует ли во всем винить международных экспертов? Ни в коем случае: в самой Украине было достаточно лоббистов, проталкивавших подобную схему внешнеэкономического «реформирования». Да и сегодня отечественных экспортеров к сокрытию за рубежом валютной выручки ни МВФ, ни МБРР не принуждает. А вот отдельные их настойчивые советы тому способствовали. По меткому замечанию проф. Дж.Стиглица, именно симбиоз бесплатной (ваучерной) приватизации и либерализации внешнеэкономической деятельности явился мощным катализатором вымывания национальных доходов и декапитализации ряда постсоциалистических экономик. За примерами далеко ходить не надо: всего за несколько лет Украина лишилась Черноморского морского пароходства, в состав которого когда-то входило более 300 судов.
Вообще результаты агрессивной внешнеэкономической либерализации остаются чересчур противоречивыми, чтобы их добросовестно рекламировать. Например, неясно, в какой мере такая либерализация может способствовать развитию Албании, дефицит торгового баланса которой колеблется в диапазоне 20—30(!) процентов ВВП. Формально аграрный сектор страны формирует до 30—50 процентов валового продукта. На практике же он сжат до размеров полунатурального хозяйства и задавлен импортом: Албания ввозит сельскохозяйственной и пищевой продукции примерно в пять раз больше, чем экспортирует. Располагаясь в субтропиках, страна импортирует консервированные огурцы, капусту и свеклу из Польши. И вряд ли можно свести указанные проблемы к одному лишь бюджетному дефициту.
Примечательно, что пропаганда внешнеэкономической открытости сводится к свободе передвижения тех факторов производства и продуктов потребления, которые могут отражать конкурентные преимущества индустриальных экономик: товаров, услуг, капитала. При этом ни один Бреттон-вудский институт не идет до, казалось бы, логического конца и не отстаивает принцип беспрепятственного передвижения главного фактора производства – рабочей силы. Поскольку это привело бы к непредсказуемым социально-экономическим последствиям. Поток дешевой рабочей силы из менее развитых стран захлестнул бы в первую очередь индустриальные экономики, спровоцировав в них бум безработицы. Предвидя подобные катаклизмы, правительства последних не допускают и мысли о глобальном дерегулировании трудовой миграции. И правильно делают, ибо, как показал опыт евроинтеграции, для успешного объединения даже сопоставимых в своем развитии рынков рабочей силы может потребоваться не менее 40 лет постепенного сближения.
Было бы неплохо, если бы аналогичная предосторожность со стороны мировой экономической элиты наблюдалась при консультировании реформ и в развивающихся странах. Между тем, последние порой сознательно предлагают себя в качестве экспериментального материала. Неудивительно, что для постсоциалистических экономик уже выдвинута «теория» неизбежных социальных жертв, которыми якобы должны сопровождаться рыночные реформы (The World Bank. The First Ten Years. Analysis and Lessons for Eastern Europe and the Former Soviet Union, 2002). Гипотеза, признаться, довольна циничная, напоминающая о печально известных щепках при рубке леса.
Безусловно, реформы реформам рознь. Можно говорить о реформах, единственной целью которых является накопление капитала. В этом случае неудивительно, если дети, старики и инвалиды действительно становятся историческими щепками. Но могут быть и другие реформы, когда капитал служит только средством их проведения. А целью выступает благосостояние общества.
К последней модели, очевидно, тяготеет Китай, увеличивший с 1979 по 1999 годы в 6,2 раза ВВП и в 4,8 раза — реальные среднедушевые доходы населения. При этом динамика его национального производства ни разу не демонстрировала тенденций к снижению. Украина же и Россия отдали предпочтение первому варианту. В силу этого после 60-процентного сокращения национального производства и реальных доходов перспективы преобладающей части украинского населения остаются весьма проблематичными. Но можно ли винить международное сообщество в том, что суверенная Украина дорожит пуповиной сталинской индустриализации?
Китай же из своих «больших скачков», похоже, вынес совершенно иные уроки. Объяснять его успехи рекомендациями МВФ только потому, что страна пошла на постепенное открытие своих экономических границ, чересчур смело. С таким же успехом можно было бы обвинить МВФ в 23 процентах снижения ВВП Украины в 1994 году лишь на том основании, что оно происходило на фоне 40-процентного роста импортных закупок.
Критические замечания в адрес Бреттон-вудских институтов отнюдь не свидетельствует об отсутствии в их активах успешных проектов. Тот же Китай тесно сотрудничает со Всемирным банком начиная с 1982 года. За 18 лет он занял у МБРР и Международной ассоциации развития (обе организации – структурные подразделения Всемирного банка) около 22,4 млрд. долл. США, выплатив им при этом 8,4 млрд. У МВФ безусловно удачной оказалась программа экономической реабилитации Южной Кореи. Последняя, заняв в 1997—-99 годах у Фонда 19,7 млрд. долл., смогла тут же выплатить ему 15,2 млрд. При этом рост ее ВВП в 1999—2000 годах составил, соответственно, 10,9 и 9,3 процента против падения (-6,7 процента) в 1998 году.
Примечательно, что обе страны проводят достаточно независимую экономическую политику. Последняя не зациклена ни на внешней финансовой помощи, ни на сопутствующих ей рекомендациях. Вследствие этого не возникает дискуссий о национальных источниках проблем и успехов: по-видимому, никому не приходилось слышать об экономическом чуде МВФ/МБРР в Южной Корее или Китае.
Их пример – лучшее свидетельство возможностей международного сотрудничества. Здоровая национальная стратегия способствует отторжению неудачных рекомендаций. Страна же, путающаяся в своих национальных интересах, сама себе не помощник. Ей невозможно дать удачный совет. И, право, сложно рассчитывать на иной результат, если правительство заявляет о недопустимости требований МВФ и через пару недель обращается к нему же с просьбой о предоставлении нового кредита.
Необходимо напомнить, что группа семи ведущих индустриальных стран производит около 45 процентов мирового ВВП («ЗН», №25(400) за 2002 год, «Асимметрия»). Указанная пропорция примерно соответствует их доле голосов в МВФ (45 процентов) и МБРР (43 процента). Только на США в обеих организациях приходятся 16—17 процентов всех голосов. Попытки доказать, что эти соотношения ничего не значат для остальных почти 180 членов МВФ и МБРР звучат по меньшей мере удивительно.
Безусловно, ситуация взаимного блокирования США и западноевропейских государств в МВФ и МБРР теоретически возможна. Но на практике вопрос стоит не о принципиальной возможности такого поворота события, а о статистике его наступления. В этой связи непонятны причины, по которым бы могла начаться столь острая борьба в группе индустриальных стран. Например, в общем объеме их экспорта и прямых иностранных инвестиций доля внутреннего оборота превышает 50 процентов. Только учитывая эти цифры, трудно представить более взаимозависимых и потому поддерживающих друг друга экономических партнеров. А ведь их связывают и другие общие интересы, проекты и оппоненты: Парижский клуб кредиторов, OECD, OPEC, NATO ...
С известной долей условности процесс принятия решений Бреттон-вудскими институтами может быть описан в терминах теории игр: конечное число игроков при стратегической кооперации доминирующих участников. На практике указанные условия могут, например, означать следующее. Если бы Украина решилась заблокировать в МВФ или МБРР решение США, ей бы понадобилась поддержка не менее 25—27 стран-участниц, обладающих таким же количеством голосов, что и она сама. (На Украину в указанных организациях приходятся 0,6—0,7 процента всех голосов.) При попытке же противостоять G-7 Украине понадобилось бы заручиться поддержкой уже 60—70 таких же, как и она, миноритарных членов, т.е. более трети всех государств — участников Фонда и Банка. Но даже в этом случае достигался бы простой баланс голосующих «за» и «против». Окончательное же решение определялось бы выбором остальных стран-участниц.
Практическая ценность дискуссий, всерьез анализирующих возможность подобных раскладок, ничтожна. Особенно, если учесть испуг самой Украины при недавнем заявлении Государственного департамента о пересмотре Соединенными Штатами отношения к ней.
Значимость приведенной политарифметики заключается не в поиске виновных. В собственных бедах, безусловно, виноваты потерпевшие, поскольку при отсутствии опыта не проявляют достаточной осмотрительности и настойчивости в учебе. Она служит простым напоминанием о том, что все без исключения члены Бреттон-вудских институтов руководствуются собственными национальными интересами. Упорное же нежелание международных финансовых институтов признавать абсолютное доминирование G-7 может, по-видимому, объясняться щекотливостью их положения. Провозглашая идеалы совершенной конкуренции и соответствующие принципы всеобщего равенства, в своей собственной организации они им не очень-то и соответствуют. Этот своеобразный парадокс, безусловно, заслуживает более глубокого анализа. Но отнюдь не замалчивания.
Не менее деликатным представляется и анализ механизмов реализации национальных интересов. Не секрет, что МВФ и МБРР настойчиво рекомендуют странам-реципиентам активнее развивать внешнюю торговлю и снижать для этого уровень своей тарифной защиты. Тогда как ВТО с их приемом в свои ряды может не спешить. Вследствие этого национальное производство нередко оказывается в ловушке. Доступ на внешние рынки ему искусственно ограничен из-за отсутствия «рыночного статуса» и соответствующих антидемпинговых ограничений со стороны стран—членов ВТО. Собственный же рынок оказывается открытым вследствие снижения импортных тарифов по рекомендации МВФ и МБРР. Наибольшие выгоды из подобных ситуаций извлекают крупнейшие мировые экспортеры — члены ВТО. Вряд ли можно считать простым совпадением то, что ими являются индустриальные государства, доминирующие при принятии решений во всех трех организациях.
Украина загнала себя в подобный тупик в 90-е годы. По этому поводу довелось услышать: «Мы (в МВФ) рассчитывали, что с ВТО страна договорится сама». Признание достаточно откровенное: никто и не думал согласовывать процедуры открытия Украиной своего внутреннего рынка с ее выходом на рынки иностранных государств. Учитывая, что подготовка к вступлению в ВТО растягивается порой до десяти и более лет (Китай готовился 15 лет), а импортные тарифы можно снизить практически мгновенно, опасность указанной стратегии очевидна. Вот и Соединенные Штаты, активно ограничивающие доступ украинского металла на свой рынок, в августе с.г. «отложили на неопределенный срок рассмотрение вопроса о предоставлении Украине статуса страны с рыночной экономикой».
Следует ли во всем винить международных экспертов? Ни в коем случае: в самой Украине было достаточно лоббистов, проталкивавших подобную схему внешнеэкономического «реформирования». Да и сегодня отечественных экспортеров к сокрытию за рубежом валютной выручки ни МВФ, ни МБРР не принуждает. А вот отдельные их настойчивые советы тому способствовали. По меткому замечанию проф. Дж.Стиглица, именно симбиоз бесплатной (ваучерной) приватизации и либерализации внешнеэкономической деятельности явился мощным катализатором вымывания национальных доходов и декапитализации ряда постсоциалистических экономик. За примерами далеко ходить не надо: всего за несколько лет Украина лишилась Черноморского морского пароходства, в состав которого когда-то входило более 300 судов.
Вообще результаты агрессивной внешнеэкономической либерализации остаются чересчур противоречивыми, чтобы их добросовестно рекламировать. Например, неясно, в какой мере такая либерализация может способствовать развитию Албании, дефицит торгового баланса которой колеблется в диапазоне 20—30(!) процентов ВВП. Формально аграрный сектор страны формирует до 30—50 процентов валового продукта. На практике же он сжат до размеров полунатурального хозяйства и задавлен импортом: Албания ввозит сельскохозяйственной и пищевой продукции примерно в пять раз больше, чем экспортирует. Располагаясь в субтропиках, страна импортирует консервированные огурцы, капусту и свеклу из Польши. И вряд ли можно свести указанные проблемы к одному лишь бюджетному дефициту.
Примечательно, что пропаганда внешнеэкономической открытости сводится к свободе передвижения тех факторов производства и продуктов потребления, которые могут отражать конкурентные преимущества индустриальных экономик: товаров, услуг, капитала. При этом ни один Бреттон-вудский институт не идет до, казалось бы, логического конца и не отстаивает принцип беспрепятственного передвижения главного фактора производства – рабочей силы. Поскольку это привело бы к непредсказуемым социально-экономическим последствиям. Поток дешевой рабочей силы из менее развитых стран захлестнул бы в первую очередь индустриальные экономики, спровоцировав в них бум безработицы. Предвидя подобные катаклизмы, правительства последних не допускают и мысли о глобальном дерегулировании трудовой миграции. И правильно делают, ибо, как показал опыт евроинтеграции, для успешного объединения даже сопоставимых в своем развитии рынков рабочей силы может потребоваться не менее 40 лет постепенного сближения.
Было бы неплохо, если бы аналогичная предосторожность со стороны мировой экономической элиты наблюдалась при консультировании реформ и в развивающихся странах. Между тем, последние порой сознательно предлагают себя в качестве экспериментального материала. Неудивительно, что для постсоциалистических экономик уже выдвинута «теория» неизбежных социальных жертв, которыми якобы должны сопровождаться рыночные реформы (The World Bank. The First Ten Years. Analysis and Lessons for Eastern Europe and the Former Soviet Union, 2002). Гипотеза, признаться, довольна циничная, напоминающая о печально известных щепках при рубке леса.
Безусловно, реформы реформам рознь. Можно говорить о реформах, единственной целью которых является накопление капитала. В этом случае неудивительно, если дети, старики и инвалиды действительно становятся историческими щепками. Но могут быть и другие реформы, когда капитал служит только средством их проведения. А целью выступает благосостояние общества.
К последней модели, очевидно, тяготеет Китай, увеличивший с 1979 по 1999 годы в 6,2 раза ВВП и в 4,8 раза — реальные среднедушевые доходы населения. При этом динамика его национального производства ни разу не демонстрировала тенденций к снижению. Украина же и Россия отдали предпочтение первому варианту. В силу этого после 60-процентного сокращения национального производства и реальных доходов перспективы преобладающей части украинского населения остаются весьма проблематичными. Но можно ли винить международное сообщество в том, что суверенная Украина дорожит пуповиной сталинской индустриализации?
Китай же из своих «больших скачков», похоже, вынес совершенно иные уроки. Объяснять его успехи рекомендациями МВФ только потому, что страна пошла на постепенное открытие своих экономических границ, чересчур смело. С таким же успехом можно было бы обвинить МВФ в 23 процентах снижения ВВП Украины в 1994 году лишь на том основании, что оно происходило на фоне 40-процентного роста импортных закупок.
Критические замечания в адрес Бреттон-вудских институтов отнюдь не свидетельствует об отсутствии в их активах успешных проектов. Тот же Китай тесно сотрудничает со Всемирным банком начиная с 1982 года. За 18 лет он занял у МБРР и Международной ассоциации развития (обе организации – структурные подразделения Всемирного банка) около 22,4 млрд. долл. США, выплатив им при этом 8,4 млрд. У МВФ безусловно удачной оказалась программа экономической реабилитации Южной Кореи. Последняя, заняв в 1997—99 годах у Фонда 19,7 млрд. долл., смогла тут же выплатить ему 15,2 млрд. При этом рост ее ВВП в 1999—2000 годах составил, соответственно, 10,9 и 9,3 процента против падения (-6,7 процента) в 1998 году.
Примечательно, что обе страны проводят достаточно независимую экономическую политику. Последняя не зациклена ни на внешней финансовой помощи, ни на сопутствующих ей рекомендациях. Вследствие этого не возникает дискуссий о национальных источниках проблем и успехов: по-видимому, никому не приходилось слышать об экономическом чуде МВФ/МБРР в Южной Корее или Китае.
Их пример – лучшее свидетельство возможностей международного сотрудничества. Здоровая национальная стратегия способствует отторжению неудачных рекомендаций. Страна же, путающаяся в своих национальных интересах, сама себе не помощник. Ей невозможно дать удачный совет. И, право, сложно рассчитывать на иной результат, если правительство заявляет о недопустимости требований МВФ и через пару недель обращается к нему же с просьбой о предоставлении нового кредита.