И в Америке, и в России я постоянно ощущаю, что не все люди, которых хочу видеть рядом с собой, находятся поблизости. Ушли, уехали - любой дом неполон без них. Когда-то я назвал свою статью в журнале «Юность» «Почему у нас не все дома?». При всей двусмысленности этого заголовка рискну его повторить. Далее уточняю - почему именно.
В моем университете вскоре начнутся каникулы, и, как всегда в такое время, я улечу в Москву. Эти челночные поездки - туда и обратно - всякий раз требуют какого-то времени на адаптацию - к другим лицам, манерам, еде, воде. Но самое главное - не попасть под чью-нибудь злость, оказываясь на той или другой стороне океана.
Только что в Бостоне выступал известный московский поэт, бесспорно талантливый и популярный и столь же бесспорно неодинаково воспринимаемый разными людьми. К его приезду одна из бостонских русских газет напечатала обвинения в его адрес, рассудив, что таким образом встретить поэта, который никогда прежде не выступал здесь, будет вполне нормально. Собственно, опубликовали просто ругань, решили попортить настроение. Для полноты эффекта статья была распечатана на компьютере и в виде записок послана поэту во время выступления.
Вечер прошел прекрасно. Но после чтения стихов поэт без комментариев начал зачитывать записки-цитаты. Это было хорошо, потому что сразу же обнаружился контраст между настроением зала и злобой, расплесканной по этим запискам. Люди зашумели, просили прекратить чтение, но поэт читал и читал, приближая слушателей к тому самому страшному, от чего они бежали и не могут сбежать, - берегам океана ненависти. Страшным берегам.
Когда-то берега эти были приморожены тем, что звали «холодной войной». Но, завершившись в межгосударственном масштабе, война вхлестнулась в бывший Советский Союз и стала гражданской холодной войной, ушла на экспорт вместе с людьми, ищущими и находящими пристанище в новых странах.
Американцы любят задавать вопросы, ответы на которые им нужны конкретные и быстрые. «Чего больше всего в России? - спрашивают они. - Что она экспортирует охотнее и обильнее всего?». «Ненависть», - отвечаю я.
Мне не хочется так говорить, но это правда. Сейчас я предложил в университете новый курс: «Ненависть как основная категория общественного сознания». Ненависть и семья, ненависть и молодежь, ненависть и культура - здесь множество аспектов, на которые расщепилось то, что было заложено как философская основа существования страны. Ненависть. Классовая ненависть. Если враг не сдается, его уничтожают. Я читал своим студентам про лавреневскую Марютку из «Сорок первого», которая убивает любимого из идейных соображений, про Любовь Яровую из треневской пьесы, которая по той же причине предает мужа. Я показываю им сегодняшние реестры какой-нибудь «Завтра» или «Советской России», где в открытую обсуждается, кого из идейных врагов и в каком порядке надо свести со свету.
В демократических обществах пробуют договориться, ищут свои компромиссы, а в посткоммунистической России расстреляли парламент. Я сказал студентам, что если американский Конгресс еще раз забодает бюджет, Клинтону впору двигать танки на Капитолий. Они долго смеялись. Они просто не умеют так думать - категориями танков как средства выяснения истины. И слава Богу...
Ненависть в бывших советских людях воспитывалась как нечто основополагающее. Свой первый выговор я получил за «абстрактный гуманизм». Да и не во мне дело. Только ненависть не дозировалась и была разрешена в любых проявлениях. Ее поощряли всячески. Ее врастили надежно. Ненависть между Россией и Америкой выстраивалась государственно - надо сказать, с двух сторон океана одновременно. В свое время и я, и американские публицисты много писали об этом ужасе.
У каждого есть собственный опыт. Были и святые - как Сахаров, - которые просто не разрешали себе унизиться до восприятия государственной злобы. Но святых было очень мало. И ненависть - от межгосударственной до межчеловеческой - била наотмашь. Она и дальше стегает.
Я многим приятелям показывал папку с ругательствами в свой адрес. Я для бодрости держу ее в Бостоне: папочку с угрозами, смертными приговорами, с предупреждениями об аресте. Причем все эти приговоры провозглашаются по единственной причине. Кто-то там со мной не согласен, значит, надо оппонента, то есть меня, убить или унизить, размазать, растереть. Оппонент есть враг, а если враг не сдается, его уничтожают. Так-то...
Ненависть распылена в воздухе. Ненависть уходит на экспорт. В последние годы я избегал многих русскоязычных изданий на Западе, даже в «Новом русском слове» никогда не публиковался, потому что физически ощущал, как ненависть выпирает из многих статей. Может быть, мне это лишь казалось, может быть, я был не прав, напрягаясь от фельетонов, за которыми мне чудились тени Заславского и других динозавров-хулителей из «Правды», а я от этого устал еще в Москве. Не могу. Меня и сейчас часто поражает желание иных газетчиков не спорить, а уничтожать, размазывать, унижать оппонента. Истерики ненависти, взрывающиеся без видимого повода, при обсуждении статистических источников, фасонов одежды, приводимых цитат, - все равно, почему.
Откуда это? Как советская нетерпимость оказалась экспортированной в Америку? Почему изувеченная жизнь стала привычной?
В Дневниках Корнея Чуковского, недавно изданных в Москве, есть забавная запись о жилом доме, построенном в начале 30-х годов для бывших царских политкаторжан. Корней Иванович с удивлением пишет: те настояли, чтобы дом был возведен по всем канонам тюремной архитектуры и в окна были вделаны решетки. Согласно Дневнику, такое этим самым каторжанам жилье и построили.
Можно посмеяться над несчастными стариками, а можно и примерить их поступок к иным сегодняшним. Люди трудно врастают в изменившиеся обстоятельства, во многих случаях пробуют утянуть за собой давно ушедшее время и хоть как-то выделиться в новом окружении. Это в медицине зовется адаптационным синдромом. В любом случае состояние это стрессовое, весьма опасное для здоровья, заставляющее мобилизовать все силы. Порой сила ненависти здесь преобладает. Очень редко люди воспринимают свое место в быстро меняющемся мире достаточно трезво.
При этом поиски своего нового места в изменившихся обстоятельствах, тоска по этому месту очень травматичны для многих - и это тоже естественно. Когда не так давно Александра Солженицына отлучили от останкинской телепрограммы, многие комментаторы и, конечно, супруга Александра Исаевича оценили это как происки российских властей. Но, странное дело, независимые телекомпании тоже не востребовали солженицынской программы, рейтинг ее оказался низок. Великие заслуги нобелевского лауреата в прошлом и место его в сегодняшней жизни не совпали. Нынешний редактор «Огонька» написал, что «из России не надо уезжать, а если уже уехал, то не надо возвращаться». Может быть, это слишком жестко, но притирка человека и общества - процесс непростой и долгий. Сохранить при этом достоинство и самообладание удается не всем.
Помню, как через два года после событий августа 1991-го я увидел по телевизору в Москве священника Глеба Якунина, известного правдоборца, упрекающего российские власти в том, что многие участники обороны «белого дома» в Москве до сих пор не получили полагающихся медалей. Не оценили... В русскоязычной заморской прессе я читал статьи видных в прошлом диссидентов, живущих за пределами России и пораженных ее неблагодарностью по отношению к ним. Как смели забыть?..
Я уверен, что каждому воздастся, но в то же время не могу сказать - как и когда именно. В этой ситуации те, кто страдал за идею, чувствуют себя куда лучше страдающих Комплексом недополучения. История - неблагодарна, Россия - неблагородна, и все равно нет ни у кого других истории и России. Можно упрекнуть многих и многое, но окончательные расчеты у каждого - с самим собой. Ищущие немедленного вознаградительного эквивалента своей самоотверженности - проигрывают. Уже проиграли.
Я зову это Комплексом ленинского бревна. Помните, было такое бревно, которое вместе с вождем на субботнике в Кремле носило тысяч десять человек (пусть бдительные статистики уточнят цифру), и все получили в дальнейшем какие-то очень важные пенсии. А как же иначе? За что пыхтели?
Сегодня у слишком многих боль переплавляется в злость, благо все этому обучены. Адаптационный синдром выворачивает многие души наизнанку. Я редко слышу добрые слова о тех, кто пытается изменить Россию, живя в ней. Но и о тех, кто преуспел в Америке, эмигрировав из России, я тоже здесь слышу мало хорошего. Зависть и злость точат постсоветские души. Опасно это. Не надо было, по-моему, разрушать Советский Союз, чтобы так жить, тем более не надо было увозить такую ментальность за тридевять земель, в Америку.
Недавно по телетайпам мировых агентств новостей проскочила забавная информация. В одной из американских тюрем (кажется, в Иллинойсе) приговоренного к смерти вылечили, сделав ему очень дорогую операцию. И казнили после этого. Страшная судьба.
Думается, многие люди, пережив распад коммунизма, уехав в Америку, перенеся таким образом самые добрые операции, оказались готовыми не к нормальной жизни, а к казни после выздоровления.
Несколько лет назад я редактировал журнал «Огонек». Когда американцы просят перевести им название, я делаю это с большим трудом. Они сами тоже спотыкаются: в двух книгах о журнале, вышедших здесь, название переведено по-разному. Уткнувшись в филологическую проблему, я начинаю объяснять, что на самом деле - причина не в слове. Просто была когда-то такая жизнь, в которой не изобрели еще радио, телевидения и даже электричество не провели еще в каждый дом. Люди умели писать письма, потому что у них еще не было телефонов; письма эти были прекрасны - мы уже так не сможем.
А еще тогдашние люди умели читать вслух. Зажигался главный Огонек в доме, и вокруг него-то и собиралась семья. В XIX веке самым популярным литературным жанром были роман или большая повесть. Читали для своих, вечерами, вслух: семья срасталась вокруг Огонька - телевизор не заменит этого ни за что в жизни. Чтение подключает фантазию, а телевидение - нет, телевидение директивно. Громкое чтение, литература в семейном кругу - все это уходит в область чудачеств, элитарных развлечений. Огонек гаснет. Мы разучиваемся общаться. У нас очень мало и текстов, после чтения которых хочется жить по-человечески, а не идти на очередную войну. Кто виноват?
Об этом стоит думать почаще, потому что мы приходим к обобщенным представлениям о слишком многом. Жизнь ускоряется, расстояний в ней уже почти нет, только время. Но при этом подробности уже неразличимы.
Надо научиться видеть каждого. Особенно в дни, когда так круто повернулись многие судьбы. Можно, конечно, уничтожить еще многих - так оно, боюсь, и случится. Но хотя бы думать о том времени, когда ненависть пойдет на убыль, необходимо. Особенно в такие дни - считанные годы остались до следующего тысячелетия. Так и войдем в него, вгрызаясь друг в друга?
(«Новое русское слово» Печатается с сокращениями.)