В первые часы после террористической атаки на Соединенные Штаты казалось, что многое изменилось, и изменилось безвозвратно. В частности отношение Запада к чеченской войне. Российский президент Владимир Путин в первые же часы после крушения Всемирного торгового центра в Нью-Йорке напомнил, что Россия уже несколько лет в одиночку ведет борьбу с международным терроризмом. Многие наблюдатели говорили, что вот теперь-то уж точно в Чечне все окончится. Потому что даже если Запад на словах и не изменит своего отношения к российским действиям в Чечне, он изменит их на деле. И Россия…
И вот тут-то возникал вопрос: а что Россия? Потому что если бы все эти годы западная критика была серьезным сдерживающим фактором для российской администрации при решении чеченской проблемы — тогда можно было бы еще представить, что, оставшись без этого сдерживающего фактора, Россия смело начнет бомбить позиции Масхадова, Басаева и Хаттаба. Или: что Запад как-то финансировал чеченцев, а теперь перестанет. Но суть чеченской войны как раз в том, что это внутреннее дело России. И представители промосковской администрации Кадырова, и представители администрации Масхадова, и российские военные — все в Чечне связаны сложной системой корпоративных обязательств, некими границами, через которые никто не хочет и не может переходить. Даже если российским спецслужбам и удастся добыть доказательства связи боевиков и бин Ладена, им придется тогда признать, что чеченцам удалось ловко облапошить даже саудовского миллиардера-террориста, заставив и его раскошелиться. Сейчас только специалисты по Северному Кавказу помнят, что политиком, создававшим в Чечне радикальную исламистскую партию при Джохаре Дудаеве, был мэр Грозного и будущий союзник Москвы Беслан Гантемиров, сейчас занимающий высокий пост в представительстве президента в Южном федеральном округе. И что, уже не мешают «Бесу» его радикальные убеждения или он о них благополучно забыл, убедившись, что деньги можно зарабатывать и в качестве интернационалиста?
Поэтому, с точки зрения логики, российские военные должны были гневно отреагировать на захват —хотя бы и на один день — Гудермеса, на бои за Аргун и Шали…Но, с другой стороны, — а как гневно? По Чечне уже несколько раз отбомбились, российская армия формально контролирует всю территорию республики, все селения зачищены по нескольку раз. И в этой ситуации отряды Масхадова занимают Гудермес, а в Грозном сбивают вертолет с генералами и офицерами из Генерального штаба… Москве остается либо продолжать войну на изнурение противника до бесконечности (министр обороны Сергей Иванов 10 сентября так и говорил, что российская армия будет в Чечне всегда), либо подумать о том, как эту войну закончить. А между тем начинают ползти вниз цены на нефть, а в Кремле принимается решение об интенсивной поддержке Северного альянса в Афганистане. Но Россия без дорогой нефти не может вести никаких войн. А Северный альянс требует значительных капиталовложений, и, самое главное, — капиталовложений оправданных. Потому что в случае его победы над талибами и установления контроля хотя бы над большей частью афганской территории Москва получает шанс играть куда большую роль в регионе и разговаривать с Западом в качестве основного гаранта центральноазиатской стабильности. Но сможет ли Россия практически вести войну на два фронта?
В этой ситуации и прозвучало телеобращение Владимира Путина, в котором президент заявил о поддержке усилий США, а чеченским боевикам дал 72 часа на разоружение. До сих пор в России спорят, что же все-таки сказал Путин? Являются ли эти 72 часа неким сигналом для возможного политического процесса, переговоров с Асланом Масхадовым или представителями последнего президента Ичкерии? Или же оправданием новой широкомасштабной операции по уничтожению противника? Чиновники комментируют ситуацию противоречиво. Министр обороны Сергей Иванов утверждает, что после 72 часов будет действовать правило «кто не спрятался — я не виноват». Ахмад Кадыров то говорит, что это последний шанс для Масхадова, то утверждает, что у Масхадова нет никаких шансов… Затем заместитель главы президентской администрации Дмитрий Козак уверяет, что 72-мя часами срок разоружения боевиков не исчерпывается, поставив под сомнение саму суть ультиматума…
И все же силовой вариант выглядит маловероятным хотя бы потому, что непонятно, что еще можно сделать с точки зрения военного решения, если даже сейчас, после установления контроля над всей территорией республики, российские силовики ее на самом деле не контролируют, допуская самые головокружительные рейды отрядов Масхадова, убийства представителей промосковской администрации и спорадические столкновения. Причем все это известно и при достаточно жесткой цензуре и ограниченности самостоятельного передвижения журналистов, правозащитников и прочих наблюдателей по территории республики. Еще ковровые бомбардировки, зачистки и бои в горах — но все это уже по нескольку десятков раз было и ни к чему не привело…
Но и вариант политического урегулирования выглядит скорее выдачей желаемого за действительное. Аслан Масхадов отнесся к заявлению Путина именно как к призыву начать переговоры, даже назначил вице-премьера Ичкерии Ахмеда Закаева своим представителем на этих переговорах. Но российские официальные лица категорически отрицают даже саму возможность контакта с масхадовцами иначе как для капитуляции и сдачи оружия. Что же происходит на самом деле? На самом деле Кремль, судя по всему, просто еще не определился в своих подходах к чеченской проблеме. Ясно, что нужно что-то делать, что в изменившейся ситуации Чечня становится гирей на ногах российской внешней политики. Но, с другой стороны, Владимир Путин не может так просто взять и уйти, признав таким образом ошибочность собственной политики. Именно поэтому в Чечне ничего не меняется. И Москва не допустит этих изменений еще долго. Самый разумный выход для Кремля в сложившейся ситуации — «забыть» о Чечне, заниматься глобальными внешнеполитическими проблемами, всем своим видом показывая незначимость чеченской ситуации. Но как раз этого в российском руководстве никто делать не хочет. Мысль о том, что после 11 сентября России в Чечне все дозволено, перекрывает другую логичную мысль: а что, собственно, все, когда уже все было?