Около 500 крымских татар пикетировали в Симферополе здание правительства Крыма. Пикетчики требуют от Президента, парламента и правительства Украины «признать на государственном уровне социально-экономическое положение крымскотатарского народа бедственным».
Из газет.
...В горах, в шести километрах от Алушты, стоит село Улу-Узень. Большое, 550 дворов. Дома окружены садами. Ветви груш (их здесь 22 сорта) отягощены ароматными плодами. Зреет айва с бархатной кожурой, набирает сладость виноград. Скоро он созреет, его сложат, пересыпая стружками, в огромные бочки и отправят на север — в Москву, Ленинград. Гирлянды сладкого лука украшают веранды.
Близится ореховая страда. Особенно крупные и вкусные плоды растут у реки. Одно только дерево 35 — 40 метров высотой с диаметром ствола более метра даст около 20 стокилограммовых мешков орехов. А еще фундук, а еще кизил... Спелые ягоды перетираются с сахаром, свежая кисло-сладкая пастила зимой будет лучшим лакомством к чаю — наравне с медом, который прямо-таки девать некуда, так его много, и домашнего, и дикого. Некоторые жители села так наловчились мед диких пчел собирать с помощью дымокура, что в лес, как на пасеку свою ходят. И даже считают, что если в лесу нет диких пчел, в нем нет жизни.
Еще село богато табаком. До 100 тонн сухого листа в год сдает в Симферополь, на табачную фабрику.
Причина изобилия проста: Улу-Узень (в переводе с татарского «Великая Вода») стоит на речке — вполне многоводной, рыбной и даже судоходной. Может, громко сказано — судоходной, но маленькие суденышки до недавнего времени бойко бегали по ней, груженные всяким товаром. Река и хлебом кормит. Три мельницы — Верхняя, Средняя и Нижняя — не стоят без дела. Соседи-немцы везут сюда выращенное зерно, снабжая местное население мукой, а себя — табаком, орехами, медом и грушами. Улу-Узень — одна из точек «золотого уголка». Две других — Кучук-Узень и Хуру-Узень (Малая Речка и Сухая Речка). Все три села связаны тесными узами — родственными, экономическими, культурными.
Слышу недоуменное: что за Улу-Узень, где эти груши и мед, что за странная, неуместная в наше время фантазия? Нет, дивный образ этот — не плод моего воображения. Это было.
Возможно, картина счастливого процветающего горного села несколько приукрашена, как бывают приукрашены в нашей памяти дни, которыми мы в свое время не дорожили, думая, что лучшее впереди. Немудрено, что когда крымские татары, жители села Улу-Узень, погруженные в вагоны, опоясанные колючей проволокой, без воды и без вещей отправились в путешествие длиной в жизнь, родное село осталось в памяти сердца как прекрасное видение, где деревья были самыми большими, табак — самым душистым, а лук — самым сладкими. Но главное — в этом розовом сне были живы все любимые люди — расстрелянные за кулачество и «шпионаж», погибшие на войне, умершие в дороге или там уже, на спецпоселении, от голода и болезней. В нем был привычный уклад, хранимый традициями. Нет традиций старых и новых, они или есть, или их нет. Не потому ли большевистские вожди все силы употребили на разрушение традиций, понимая, что это главный тормоз на пути к «мировой революции»? Нет традиций — нет народа, есть управляемые безликие «массы», «человеческий материал», удобный для экспериментов.
Кто знает теперь, что чувствовала русская женщина Вера («Фира, называли ее односельчане), одна с детьми оставшаяся в опустевшем Улу-Узене к вечеру 18 мая 1944 года. Как страшно чернели окнами дома, как мычали и блеяли «братья наши меньшие», оставшиеся без кормежки и ласковой хозяйской руки. Безмолвное утро без молитвы Аллаху... И падающие на землю лепестки цветов в айвовом саду, те, которыми так любили лакомиться ребятишки.
Патель Аппас Ага прожил славную жизнь. Много потерь и обретений было в ней за 80 лет. Но главная потеря — родина и главное обретение — тоже родина. Всю войну, с 24 июня 41-го, провел за баранкой автомашины. Отступление до Сталинграда, контузия, госпиталь в Саратове. В 43-м — Мелитополь, доставка боеприпасов в Крым. В 44-м пришел в штаб: «Товарищ полковник, Севастополь освободили, Алушту освободили. Пусти к семье! У меня жена, ребенок, мать, отец. Хочу посмотреть».
На 5 часов отпустил полковник шофера. «Приехал я в два часа ночи в Улу-Узень. Стоит мой двухэтажный дом целехонек. Кричу, плачу: «Вставайте, вставайте, я приехал, я жив-здоров!» — Все сбежались на встречу с Аппасом, даже представители власти — председатель сельсовета, милиционер, председатель колхоза. Вернулся, захватив с собой сестер, в Симферополь, как тут же в Ялту ехать пришлось солдат везти. «Трое суток стояли в Ялте, — рассказывает Аппас-ага. — Вернулись — и я заснул в кабине. Проснулся от плача — детского и женского. «Куда идете? Почему плачете?» — «Нас советская власть увозит расстреливать». О, Аллах! Я побежал туда, где сестер оставил, к дядьке. Все закрыто. Куда деваться? Пошел на вокзал. Смотрю — все мои родственники тут. Сестре матери уже 80 было, с ногами мучилась. Стал помогать ей в вагон садиться. Тут солдат: «Кому ты помогаешь? Это изменники Родины. Крым продали». Все во мне перевернулось. «Кто продал?!» Ударил его автоматом...» Стал Аппас просить увольнительную — родственников проводить. Не дали. Месяц еще пробыл в Симферополе, а потом — Станислав, Дрогобыч, Мукачев, Ужгород. Война для него закончилась в Праге в мае 45-го. Год еще служил, а когда вернулся в Крым, ему сказали: «Два месяца отдохнешь и уезжай в Среднюю Азию, ищи своих крымских татар».
Весь Узбекистан исколесил, пока нашел всех — брата в Самарканде, племянников — 7 человек — в детдомах. Узнал: жена с ребенком умерла в дороге. Все с нуля начал. Женился на крымчанке. Трех дочерей, трех сыновей вырастил, всем образование дал, троим — высшее. Уважаемым человеком на автобазе был. Ценили как работника, чтили как ветерана войны. Предприятие выхлопотало для него «Жигули», подарило холодильник, выделило бесплатно стройматериалы. Высланные немцы на автобазе работали, знали, почем фунт лиха. Дом имел, дети — квартиры.
Но не было покоя в душе среди этого благополучия. Улу-Узень, как мираж, стоял перед глазами. Родной дом, руками отца построенный, вода из горной речки, запах леса осеннего...
Как только вышла реабилитация, Аппас-ага в стороне не остался, за участие в демонстрации пришлось даже в казенном доме посидеть. Но «процесс пошел». Чувство родины уже невозможно было таить в себе, как осколок, с которым жить тяжело, но избавиться от которого невозможно. Приехал в Крым, добрался до Улу-Узеня — есть! Стоит двухэтажный отцовский дом, железом крытый. Теплый, родной...
Приехал сам не свой. На родину! Дети сначала сомневались. Одна — главбух в тресте, другая — модельер-закройщик, третий — начальник участка на стройке. Все обеспечены, все при деле. А там что? Полная неизвестность. Но тут... «Кажется, в 86-м году сообщение ТАСС вышло, а в нем — о том, какие мы ужасные, — рассказывает дочь Аппас-ага Эльмира-ханум. — Крым продали, в концлагерях людей жгли. «Сообщение» на партсобраниях изучали. Потом, правда, что-то вроде оправдания прозвучало, но дело было сделано. Нас просто вынудили уехать. Мы не могли смириться с тем, что нас, целый народ, вываляли в грязи — ведь целых два поколения уже родилось и выросло там! Человек, честь и достоинство которого пострадали, может обратиться в суд. Что может сделать народ? И мы решили: родина отцов должна стать нашей родиной, чего бы нам это не стоило».
А стоит это, как оказалось, непомерно дорого. Начальник участка стал в Крыму шофером, закройщик-модельер живет с тремя детьми в вагончике под Саками и работает в строительной бригаде. Трое детей продолжают жить в Узбекистане, не в силах преодолеть расстояние, ставшее немыслимым. Отец, Аппас-ага, живет у дочери Эльмиры в селе Хайя-Асты (по-русски «Подгорное») Самолюбие старика страдает: глава рода — не хозяин дома.
А свой-то дом — вот он, рукой подать. Тот самый, в Улу-Узене.
— К Багрову ходил, в исполком алуштинский ходил. «Отдайте дом!». Не отдают. Отдали бы дома наши — идите, живите! — голос Аппас-ага начинает звенеть. — Я за свой дом воевал! Пусть тому, кто в мой дом пришел, дают землю и пусть он строится. Я зачем буду возле своего дома дом строить, камни поднимать?
— Аппас-ага, — осторожно говорю я, — но люди ведь не виноваты, что их в ваши дома поселил! Владелец этих домов — государство, это оно присвоило вашу собственность. Как же теперь — выбросить людей на улицу? Они ведь тоже всю жизнь от зарплаты до зарплаты жили, да и прав у них не намного больше, чем у вас, было. Всех нас государство, как колоду карт тасовало. И жизнями нашими, и имуществом, как хотело, распоряжалось. К тому же, наверное, мало осталось тех, кто был заселен в них первоначально. Что же теперь, где выход? Восстановить права одних за счет попрания прав других?
— Мы-то не претендуем, — вступает в разговор Эльмира-ханум. — А он — прямой наследник, хочется в последние годы в отцовском доме дожить, он всю жизнь мечтал об этом. Нам не дано это чувство испытать... Их мало осталось, стариков...
В поисках пути возвращения отцовского дома Аппас-ага даже к законодательству соседнего теперь государства прибег. Дети сестры, живущие в Тамбове, после ее смерти обзавелись документом, подтверждающим право на наследование недвижимости. Приехали в Алушту. Где там! «Этой досочки здесь не было, — саркастически передает Аппас-ага аргументацию властей, — это мы сделали. Этого полотенца здесь не было, это мы сделали. Реконструкцию провели, деньги вкладывали. Но я-то вижу, что дом как был железом крыт, так и есть!» В итоге исполком предложил родственникам... выкупить дом. «Свой, родной!» — горестно восклицает старик.
...Улу-Узень давно утратил свое название, став Генеральским, так же как и соседнее Кучук-Узень давно известно отдыхающим под названием Малореченское. Давно обмелела речка, обезвоженная водозабором, установленным прямо у водопада Джур-Джур и дающим воду Алуште и Ялте. Нет больше мельниц и немецких сел по соседству. Сады запущены, в них некому работать. Табак уже два года не выращивается. Не видно диких пчел в лесу. Разрушаются каменные парапеты вдоль дорог, ведущих из села в лес, сложенные из старательно пригнанных друг к дружке камней и спасающие сады от скотины. Население Улу-Узеня уменьшилось в шесть раз, теперь здесь живет 90 семей, из которых крымскотатарских — только 12. В их числе — дети «Фиры», отец которых покинул село еще в страшном 37-м.
— У нашего крымскотатарского человека вечно будет кровоточить эта рана, — говорит мне мудрый человек Якуб Керимов. — Все были обделены, а мы больше всех. Никто не заставит нас думать иначе. Мы — как нелюбимый ребенок в семье. Обычное невнимание воспринимается нами как оскорбление. Так будет, пока на ноги не встанем, пока не будет нашего духовного центра, пока не восстановятся традиции. А чтобы они восстановились, людей надо компактно селить, близких с близкими, чтобы наладилась связь поколений, чтобы неуважение друг к другу и конфликты не имели под собой почвы.
Якуб-ага знает, что говорит. В том страшном мае ему было 7 лет, а цветы айвы в родном Улу-Узене были вкусными, как никогда...