После вступления в силу статьи 30 Закона Украины «Об обеспечении функционирования украинского языка как государственного», что обязывает бизнес предоставлять потребителям услуги по умолчанию на государственном языке, в Украине с новой силой вспыхнули языковые споры. Я уверен, что дискуссию о принудительной украинизации сферы услуг бесперспективно рассматривать вне широкого контекста. Потому что на самом деле в центре дебатов должен стоять не вопрос языка, а вопрос степени легитимного вмешательства государства в общественную жизнь и должных инструментов такого вмешательства.
Ведь вряд ли кто-либо вменяемый будет спорить, что в Украине действительно нужно всячески поддерживать «всестороннее развитие и функционирование украинского языка во всех сферах общественной жизни на всей территории Украины», как того требует статья 10 Конституции Украины. По крайней мере я никогда не слышал хоть сколько-нибудь серьезных предложений отменить или изменить эту статью. Поэтому вопрос заключается не в том, поддерживать или не поддерживать украинский язык, а в том, является ли государственное принуждение соответствующим и эффективным инструментом такой поддержки.
Меня, еще помнящего Советский Союз, где неженатым парам не разрешалось селиться в одном номере гостиницы, беспокоит не распространение украинского языка (которое я всячески приветствую), а способ, каким предлагает распространять его языковой закон. Меня беспокоит соблазн этатизма, которым страдают украинские патриоты, даже те, кто претендует быть интеллектуальным поводырем нации и клянется в преданности идеалам свободы.
Поскольку слово «этатизм» (от франц. état — государство) неукраинское и многозначное, объясню, что я имею в виду, употребляя этот термин. Для меня это прежде всего культ государства. Это вера в государство как инструмент добра, прогресса и развития национальной идентичности. Это зачарованность могуществом Левиафана. Наивная вера, что оно не выйдет из-под контроля и не будет посягать на свободу.
В политической философии идеологии этатизма противостоит идея конституционализма. По сути, конституция имеет две основных функции: 1) обеспечить эффективную конструкцию государства, 2) обезопасить отдельных индивидов и меньшинства от чрезмерного вмешательства государства в их частную и общественную жизнь. Конституционализм знает, что без государства-Левиафана наступят анархия и хаос, которые превратят жизнь людей в сплошной ад. Но он также верит, что Левиафана нужно держать на цепи. Если спустить его с поводка, он может взбеситься и начать уничтожать собственных граждан в промышленных масштабах, как это произошло со сталинским СССР или гитлеровской Германией. Или превратит посполитых в цифровых рабов, необычайные успехи в чем демонстрирует современный Китай.
Исторически диспут между этатизмом и конституционализмом — это длительный спор между французами (а со временем и немцами) и англосаксами о должной роли государства в обществе. О правильном соотношении принуждения и свободы. О длительной конкуренции концептов государственности, которая должна обеспечивать прежде всего Ordnung (порядок) или Liberty (свободу).
Англосаксы, особенно американцы, традиционно с подозрением относятся к тому, что по-английски называется big government: расширению полномочий правительства, росту налогов и увеличению количества чиновников, вмешательству государства в личное пространство человека и старанию урегулировать жизнь общин и сообществ. Поэтому американский Билль о правах начинается с прямого запрета власти совершать определенные действия: «Конгрессу невольно издавать законы, внедряющие какую-либо религию или запрещающие свободно ее исповедовать, законы, ограничивающие свободу слова, печати и право народа мирно собираться и обращаться к правительству с просьбой устранить какую-то несправедливость». Британские конституционные акты от Великой хартии вольностей до Билля о правах 1689 года о том же — ограничение власти монарха, олицетворявшего в то время государственную власть. Британцы, а позже и американцы, чувствовали: если государство-Левиафана не сковать нормами права, не надеть на него кандалы конституции, оно превратится в тоталитарное чудовище. Поэтому сквозной идеей Конституции США, которой были одержимы отцы-основатели, является эффективная система сдерживаний и противовесов, чтобы ни одно учреждение, ни одно должностное лицо и даже народ как таковой (we the people) не могли узурпировать власть.
Революционная Франция пошла другим путем. Ее пафос — не ограничить участие государства в жизни общества, а наоборот, увеличить. Смертный грех старого режима (ancien régime) не в переизбытке власти, а в злоупотреблении властью. Отцы Французской республики свято верили, что достаточно изъять власть из порочных рук монарха и аристократии и передать ее в непорочные руки нации, государство начнет служить благим целям. Поэтому Французская (а позже и российская) революция, в отличие от американской, ставила целью, прежде всего, заменить суверена, а не ограничить его влияние на общество и индивида. Именно об этом Ленин напишет в 1917 году: «Несомненно, самым главным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти».
Французская Декларация прав человека и гражданина, на первый взгляд, аналог американского Билля о правах, лишь подтверждает мою мысль. Декларация мифологизирует «нацию», наделяет ее субъектностью и утверждает ее абсолютный суверенитет. Из этого логично следует, что закон (акт парламента) является «выразителем общей воли» этой самой нации, а не несовершенным компромиссом несовершенных представителей несовершенных людей.
Не удивительно, что доктрину «национального суверенитета» взял на вооружение и развил один из самых талантливых теоретиков национал-социализма Карл Шмитт, «коронованный юрист Третьего рейха». Беспощадно и справедливо критикуя парламентаризм первой трети ХХ века, Шмитт заявлял: нацию олицетворяет не парламент — ее олицетворяет фюрер. А если нация — абсолютный суверен, то государство во главе с фюрером не должно иметь никаких ограничений в достижении своих целей… И как результат — газовые камеры, Холокост, тысячи разрушенных городов, десятки миллионов жертв и сотни миллионов искалеченных судеб…
Но вернемся в современную Украину. К сожалению, с принятием языкового закона Украина явно встала на французский путь. Государство в глазах его идеологов является инструментом развития и консолидации нации. Не зря Национальную комиссию по стандартам государственного языка скопировали с французской Академии, которая образовалась во времена расцвета французского абсолютизма под протекторатом знаменитого кардинала Ришелье с целью «неутомимой заботы о нормировании нашего языка, пестования его чистоты, красноречивости и пригодности для работы в области науки и искусств». Показательно, что Французская революция, которая вдохновлялась пафосом радикального изменения государства и общества, и даже ввела было новое летосчисление, прервала существование академии лишь на десять лет. Потому что если что-то и объединяло Ришелье, Людовика XІV, Робеспьера и Наполеона Бонапарта, то это видение мощной, унифицированной и централизованной Франции.
Вместо этого ни в Британии, ни в США никогда не было аналога французской Академии. Язык стандартизировался и менялся органическим образом. И теперь стандарт британского английского определяет не какая-то правительственная институция, а сама жизнь. Cambridge English Corpus и Oxford English Corpus — базы данных, содержащие более миллиарда слов и выражений каждая, скорее фиксируют состояние развития языка, а не определяют его. Если слово или выражение употребляются энное количество раз, они становятся нормой. Поэтому англичане совсем не комплексуют, что в их языке столько заимствований из французского — языка главного врага и конкурента на протяжении столетий, — иногда даже откровенных калек как, например, coup d'état или raison d'être. Это принципиальное отличие от французского подхода, где норматив языка определяют ученые, а не сама жизнь. Сейчас даже BBC отказалась от ориентации на единый стандарт английского, сформированный в треугольнике Лондон—Оксфорд—Кембридж. В конце концов, не следует забывать, что современный английский развился из языка завоеванных англосаксов, органическим образом победившего англо-французский язык норманнских завоевателей.
Такая же англосаксонская логика легла в основу решения Верховного суда США по делу Meyer v. Nebraska, которым суд признал неконституционным закон штата Небраска, ограничивающий обучение на иностранных языках. Первая мировая война породила в США мощную волну антигерманских настроений, похожих на антироссийские сентименты современной Украины. В 1918 году штат Небраска принял закон, которым запрещал обучение на каких-либо других языках, кроме английского, до 8-го класса включительно. Прежде всего этот закон был направлен против американцев немецкого происхождения, которые тогда составляли и до сих пор составляют в США самую большую этническую группу. В 1920 году учителя лютеранской школы Роберта Мейера поймали на преподавании Библии на немецком 10-летнему Раймонду Парпату. Местный суд оштрафовал Мейера. Верховный суд Небраски подтвердил наказание.
В то же время Верховный суд США встал на защиту Мейера. В своем решении суд провозгласил: «Нет сомнения, что государство может сделать много и пойти очень далеко, чтобы улучшить физическое, психическое и моральное качество своих граждан. Но граждане имеют определенные принципиальные права, которые государство должно уважать. Конституционная защита охватывает всех, кто с рождения говорит на английском или других языках. Очевидно, было бы большим преимуществом, если бы каждый понимал наш ежедневный язык. Но к этому нельзя принуждать методами, противоречащими Конституции, — желаемой цели нельзя достигать запрещенными средствами».
Именно с этих позиций можно и нужно критиковать положение украинского языкового закона. По моему мнению, предписывая всем поставщикам услуг (а это миллионы граждан), разговаривать с потребителями по умолчанию на украинском, закон пускает государственного Левиафана в очень интимную и деликатную сферу устной речи. Если для письменного перевода на государственный язык сайтов, инструкций, надписей на упаковках, ценников и рекламных проспектов бизнес может нанять переводчика — и это абсолютно оправдано, то статья 30 языкового закона обязует поставщиков услуг лично разговаривать на украинском. Более того, логика закона ставит на повестку дня вопрос, на каком именно украинском должны разговаривать продавцы-консультанты, парикмахеры, работники техподдержки и банковские клерки. Страсти, недавно разгоревшиеся вокруг безобидного рекламного текста в Фейсбуке одного из одесских ресторанов, свидетельствуют, что даже суржик может рассматриваться не как лаборатория, где продуцируются и испытываются новые формы украинского, а как посягательство на «канонический украинский».
Есть болезни, которые эффективно лечатся пилюлями господдержки, а есть такие, где действительно нужен скальпель санкций и репрессий. И если вражеская пропаганда и информационные диверсии заслуживают оперативного вмешательства, украинизацию намного эффективнее проводить пряником, а не кнутом. Поощрениями и льготами, а не штрафами. Особенно, если государство очень слабое, а его репрессивный аппарат (который стыдливо называют правоохранительными органами) не может обеспечить даже масочный режим или соблюдение скоростного режима на дорогах.
Деятельность украинского культурного фонда, Украинского института, государственная поддержка украинского театра и кино, обновление и пополнение книжного фонда библиотек закупками современных украинских книг, государственное финансирование переводов на украинский, создание открытой онлайн-библиотеки аудиокниг украинской и мировой классики в украинском переводе, налоговые льготы для создателей и издателей украинского контента, — это лишь несколько примеров государственных «пряников», не ограничивающих свободу выбора языка общения. Оправдана такая положительная дискриминация по меньшей мере двумя причинами: 1) никто, кроме украинского государства, не будет поддерживать развитие украинского языка и украинской культуры, и 2) такая поддержка является сатисфакцией за столетия унижений и принудительной русификации (от Валуевского циркуляра до развала Союза, за исключением времен освободительных соревнований и политики «укоренизации» 1920-х).
Но даже если кто-то считает французскую модель поддержки и защиты национального языка (воплощенную в законе Тубона) лучше англосаксонской, следует помнить, что она дает результат только при наличии эффективного государственного аппарата, которому доверяет большинство населения. Это КНР с ее ресурсами и бюрократическим аппаратом может эффективно превращать уйгуров в «правильных» китайцев. Чем завершилась «полонизация» и «пацификация» украинцев как в первой, так и во второй Речи Посполитой, в Украине должны были бы знать…
Не напрасно в начале этой статьи я упомянул о воспоминаниях своей советской юности. Путь от регулирования языка предоставления услуг частным бизнесом до определения, кто и с кем может селиться в гостиничных номерах, не так уж и длинен. Путь к несвободе — это дорога, ведущая вниз. Идти по ней легко. Не успеешь сделать первый шаг, спустить Левиафана с цепи, — и государство незаметно начинает превращаться в тюрьму. И тогда, чтобы не стать рабом, остается лишь снова восставать и вновь проливать кровь. Недаром именно Франция с ее культом этатизма стала страной, которую почти два столетия лихорадило от восстаний и революций.
Более того, надо помнить, что власть в Украине — переходящее знамя. Вчера оно было в руках политических лидеров, начертавших на нем «Армія, мова, віра»; сегодня его держат те, чье кредо сводится к лаконичному «Какая разница»; вопрос, кто подхватит знамя власти в Украине завтра, открыт. И не будет ли у завтрашних власть имущих морального права от лица большинства (хотя президент и правящая коалиция далеко не всегда репрезентуют большинство) развернуть языковую политику на 180°, приняв аналог закона Кивалова—Колесниченко?
Удивительно, что в стране, которая еще должна была бы помнить удушливую атмосферу «совка», которая заплатила миллионами жизней за тоталитарные эксперименты, имевшие цель изменить человеческую природу, прививка от авторитаризма оказалось не такой сильной, как можно было надеяться. Что мы наивно верим — это СССР был преступным, а наше родное украинское государство (превратившее украинцев в одну из самых несчастных наций в мире) обречено быть инструментом добра, прогресса и развития национальной идентичности. Что в нем не притаился тиран-левиафан…
К сожалению, притаился и уже даже не очень маскируется. Потому что в языковых патрулях, куда призывают записываться в соцсетях, я — с моим советским бэкграундом — безошибочно узнаю реинкарнацию комсомольских патрулей, которые в моем детстве гоняли патлатых неформалов и препятствовали молодежи ходить на Пасху в церкви. При всей любви к украинскому языку и культуре или, скорее, именно из-за этой любви, я верю, что свобода дороже. В конце концов, язык, как и человек, чтобы цвести, нуждается прежде всего в любви, а не принуждении; в поддержке, а не репрессиях; в свободе, а не регулировании; в гениальных произведениях, а не языковых патрулях…
Больше статей Геннадия Друзенко читайте по ссылке.