«Я не смогу тебя понять. Я буду пытаться, но все равно не смогу. Потому что твой опыт — только твой. И твои решения — только твои. Я смогу только принять их или нет. Признать твое право на поступки, которые мне не нравятся, или нет. Потому что у меня тоже есть свой опыт. И для тебя он тоже будет непонятным».
В идеальном мире я могла бы сказать такие или подобные слова почти каждому, кто встречается на моем пути. И в том же идеальном мире услышать в ответ: «Конечно. Мы прошли очень разный путь. Но мы — в общей ситуации, поэтому давай говорить честно. О том, где мы не можем сойтись по принципиальным вопросам, а где — просто из-за разницы опыта».
В реальном мире мы уничтожаем себя и окружающих, пытаясь мериться тем, что вообще измерить невозможно, или наоборот — обесценивая собственные трудности по принципу «кому-то сейчас еще хуже».
Когда-то, в другой жизни, нам было намного легче. Потому что были какие-то единичные истории героизма и отдельные истории горя. Отдельные нерядовые личности и отдельные выдающиеся события. На героев хотелось равняться. Обездоленных — спасать всем миром. События — обсуждать годами, создавать вокруг них легенды и запечатлевать их в кинолентах или книгах.
Большая война принесла с собой такое количество сюжетных линий и такое разнообразие беды, что фактически размыла каждую отдельную историю. Мы не успеваем следить даже за глобальными событиями. А за судьбами людей вокруг — тем более. Самые близкие люди превращаются в незнакомцев, поскольку самые трудные свои шаги проходят незаметно для окружающих.
***
— Я понимаю тебя, — пишу я давней знакомой, неожиданно вынырнувшей в моей ленте впервые за несколько лет с постом о том, что ей сложно с подростком, который самоутверждается и бунтует.
— Что ты можешь понять? Ты хоть представляешь, как оно — с ребенком в чужой стране? Когда не на кого положиться? Ты хоть представляешь, как это — бросить все в одно мгновение и убежать в неизвестность, потому что один из первых снарядов в ночь на 24 февраля лег в соседний дом? Мои родители отказались выезжать. Я на коленях умоляла. Ради малого. Я их бросила. Понимаешь? Своих родителей. Посреди ада. Потому что выбрала ребенка. Я полтора года хваталась за любую работу. Чтобы только зацепиться. Чтобы у него был шанс жить без снарядов над головой. Чтобы уговорить родителей приехать к нам. Отец умер без меня. Я даже на похороны не смогла приехать. Мама жалуется, что ей сложно, но эвакуироваться не хочет. А от нашего села почти ничего не осталось. Ну, вернусь я куда-то в другую область — она все равно к нам не переедет. А я не потащу малого под обстрелы. Он каждый день говорит мне, что я их предала. Предала. Понимаешь? Что куча людей в Украине живет, школы работают, подростки тусят. А он здесь — как лох последний с мамой-предателем. Как ты можешь меня понять? Я жить не хочу.
***
— А почему Богдан не воюет? Не воюет же? — спрашиваю я у общего с Богданом знакомого.
— А кто его знает. Я как-то потерял его с началом полномасштабки. Вижу, что вроде работает на старом месте. Несколько раз проезжал возле их офиса — стоял его автомобиль. Но не спрашивал. Я думал, он первый побежит — с его опытом с 2014-го. Но теперь и спрашивать как-то неловко, потому что все общие знакомые уже на фронте. Кто-то погиб. Кто-то — с ранениями. Я вот только учусь на протезе стоять. Только он там, где и был раньше. Не понимаю. Да и не хочу. Увижу — лучше сделаю вид, что не заметил.
…С Богданом мы пересеклись несколько месяцев назад случайно. По иронии судьбы — всего через неделю после этого разговора. Буквально столкнулись нос к носу в строительном магазине.
— Привет.
— Привет.
— Ты как?
— Да как все. Ничего выдающегося. Восстанавливаюсь понемногу.
— ?
— Так мы же купили дом на Житомирской трассе. Лет пять назад. Все, что было, вложили. А потом — ну, ты же в курсе. Я не успел выскочить, как началось. И своих — никого рядом. Оружия нет. Пытался прорваться, но с лежачим отцом не очень прорвешься. На машине не рискнул. На себе тянул, сколько смог. Жена помогала. Уперся в орков. Чудом не заметили. Попытался назад, поскольку в лесу с отцом зимой не заночуешь, а нашего дома уже нет — одни руины горят. Оно и к лучшему, наверное. Потому что у меня там форма, наплечник сложенный, броник были. Нашли бы — шансов не было бы вообще.
Повезло. Соседи к себе пустили. У них погреб крепкий. Крыли сильно. Думали, никто не выживет. А потом я за водой выходил — меня и зацепило обломком. Хорошо, что жена что-то помнила с курсов. Не дала умереть. Но об этом я уже потом узнал. В больнице. Я там почти неделю без сознания провалялся.
Отец умер в том погребе. Жена говорит, пневмония, вероятно. Непонятно. Они его вверх вытащили, а закопать не смогли — стреляли сильно. Жена потом его хоронила. Я уже в больнице был.
Легкое у меня одно осталось. Ну и еще немножко «ливера» пришлось выбросить. Ничего. Я всегда хотел немного похудеть. Хорошо, что второй автомобиль в Киеве на ремонте был — хоть что-то осталось. Работаю там, где и раньше. Живем пока у друзей, но понемногу строю какую-то хибару. Как у всех, короче. Ничего выдающегося.
Мне ужасно хочется сказать: «Я понимаю». Но я не понимаю. Мой дом целый, мои родители живы, у меня два легких, две ноги и две руки. И все, что я могу, — изо всех сил его обнять и мысленно просить прощения за то, что за почти три года ни разу не спросила: «Бодь, что ты там?». Потому что мои собственные испытания вытеснили все остальное на второй план.
***
«Ты понимаешь, что я здесь нужен? Здесь, а не мясом в окопе. Я могу сделать для страны хренову кучу полезного. И я не о деньгах. О технологиях. Я не могу то же делать в армии. Потому что даже если найду место, где мои знания нужны, то где гарантия, что завтра там не надо будет закрывать дыру в штурме? Ты же сама там была. Ты же понимаешь, как это бывает. Вот от тебя где больше пользы — здесь, где ты можешь спасти кучу жизней, или там, где ты была просто статистической единицей без прав? Нет, мне не стыдно скрываться. Пусть стране будет стыдно, что на меня нет резервирования. Они даже не понимают, над чем я работаю. Это другой уровень. Понимаешь?».
Я пытаюсь понять. Изо всех сил пытаюсь. Потому что он действительно из когорты «сумасшедших ученых», которые с одинаковой вероятностью могут или изобрести машину времени, или потратить всю жизнь на полную фигню. Понимаю, что на нуле он, скорее всего, не продержится и месяца. Но я там была. И видела, как воюют другие, еще меньше приспособленные к войску. Еще больше одаренные в разных сферах. Еще больше нужные обществу и сейчас, и в перспективе. Как они стачиваются и гибнут. Потому что некому встать рядом. Не говоря уже о заменить. Но у меня нет ответа ни о нем, ни о себе. Я не понимаю, где и кто сейчас окажется полезнее. И как эту пользу измерить.
***
«Почему, выходя в парк со своим ребенком, я вижу там детей, гуляющих с отцом? Я же вижу, что это — не военный в отпуске. И не инвалид. И не отец-одиночка, потому что мама тоже рядом. Почему мой ребенок не имеет права быть со своим отцом? Он же его только в телефоне видит. А когда тот приезжает в отпуск, то только спит и молчит. Какие там парки и игры?.. Я не понимаю. Ты можешь мне объяснить? Мы же в одном городе живем. Как мне с ними общаться? И для чего?».
Я ее понимаю. По крайней мере, мне так кажется. Потому что это чертовски несправедливо — вывозить войну на плечах небольшого и крайне истощенного процента тех, кто мог бы встать в строй.
Но на самом деле я не представляю, как она это выносит. Она совсем юная. Ее супружеская жизнь длилась всего несколько месяцев до того, как он пошел в войско. Всю беременность, рождение дочери, первые шаги, первые слова — у нее не было возможности все это с ним разделить.
Она делила это с подругой, родившей своего ребенка почти одновременно с ней. Второго ребенка от любимого мужа, с которым прожила почти десять лет. Каждый день они поддерживали друг друга. Каждый день в подробностях рассказывали друг другу, как растут дети и как дела у их мужчин. Куда перебрасывают, какие командиры, что положить в посылку, когда обещали дать отпуск. Даже несколько раз выбрались друг к другу в гости, хотя жили в разных городах. А потом муж подруги перестал выходить на связь. И через месяц вернулся домой в закрытом гробу.
— Ты не понимаешь! Не понимаешь! Я видеть тебя не могу. Потому что твой — жив. Ты страдаешь, что он тебе два дня не звонил? Мой уже никогда не позвонит! Радуйся, что он есть. Не трогай меня. Слышишь? Считай, что я вместе с ним умерла.
***
— А ты видела, что Сергей публично заявил про СОЧ? Ты понимаешь, как человека достали?
Я понимаю. Хочу верить, что понимаю. Потому что пять лет в войске из двадцати четырех — это почти вся условно взрослая жизнь. Жизнь среди смерти, потерь, холода и жары. В полуразрушенных домах и пустых спортзалах. В блиндажах и ямах. С хорошими командирами и плохими. С надежными побратимами и аватарами. Без каких-либо шансов вернуть себе хотя бы часть своей жизни. Я до неба благодарна ему за эти пять лет. И за честность тоже благодарна. Мой личный путь в пехоте был почти втрое меньше его. Но он перевесил всю мою гражданскую жизнь по многим пунктам.
Но беда в том, что я понимаю и других — тех, кто продолжает воевать пять, семь, десять лет. Кто не оставит побратимов ни при каких обстоятельствах, руководствуясь затертым «если не мы, то кто?». И тех, кто посмотрит на этот шаг и спросит себя: «А почему мне так нельзя?» — я понимаю тоже. Если можно одному, то, наверное, можно всем. Но как уместить в себе все эти разные понимания, я не представляю.
В самом начале полномасштабной войны нам казалось, что мы все — единый организм. Монолит, который невозможно пробить. Но война не дала нам единства. Она дала нам направление движения. А путь в этом направлении приходится прокладывать каждому отдельно. И, собирая на этом пути собственный опыт, мы все дальше и дальше друг от друга. Речь идет даже не о «больших» группах — тех, кто уехал, кто остался, кто воюет, кто волонтерит или донатит, «не рожденных для войны». Внутри каждой группы появляется целая куча мелких и не очень градаций. Кроме собственных убеждений, каждый тащит за собой еще и груз обстоятельств и нового болезненного опыта. Собственного. Уникального.
Здесь должен был быть какой-то рецепт, как нам с этим жить. Не после Победы, до которой доживут далеко не все. А сегодня. Потому что настоящее единство нам нужно просто сейчас. Но у меня нет рецепта. Потому что настоящее единство — это приблизительно как тотальная мобилизация: хорошо звучит, но нереально ни при каких обстоятельствах. Я знаю только то, что нам придется как-то продолжать движение. Поддерживая друг друга или хотя бы не добивая. Видеть и слышать друг друга или хотя бы пытаясь. Потому что хотим мы этого или нет, а открытые раны будут заживать очень долго. Если вообще когда-нибудь заживут. И мы невольно будем цепляться обнаженными душами друг за друга, за войну, несправедливость и беспомощность, коррупцию и договорняки, нерешительность мира и опять друг за друга. Но нам все равно придется двигаться в одну сторону. Иначе мы просто исчезнем.