Михаил Осоргин |
«Я очень люблю Россию,.. но не уважаю за ее ленивую волю...»
Михаил Осоргин, «Времена»
«Очень печальный писатель», как говорил о Михаиле Осоргине его современник и собрат по призванию Борис Зайцев, полжизни провел вне родины. При этом всегда оставался «руссейшим» — так величали его за общий колорит произведений, уровень владения родным языком и безмерный патриотизм.
Осоргин покинул Россию не по своей воле, но впоследствии был благодарен властям за высылку. Ведь свободу он ценил превыше всего. Почти все его книги написаны в эмиграции. Они издавались в Берлине, Париже, Нью-Йорке, Риге, Таллине, Софии и принесли автору признание и славу. Литературное наследие Осоргина объемно и разнообразно. По подсчетам исследователей, оно включает больше двух десятков книг («Сивцев Вражек», «Повесть о сестре», «Свидетель истории», «Книга о концах», «Вольный каменщик»...), массу рассказов, очерков и статей в журналах и коллективных сборниках, переводы с итальянского и французского, более двух тысяч газетных публикаций.
Михаил Андреевич пережил три русские революции, но конца Второй мировой войны не дождался. Его больное сердце, переполненное горечью, не выдержало. Похоронен Осоргин в провинциальном французском городке Шабри. В Россию имя и творчество этого мощного художника вернулось только в период гласности и перестройки.
В хаосе революций
Будущий писатель родился в Перми, на Каме, в семье потомственных столбовых дворян, не богатых, но образованных, умеренно-либеральных взглядов. Продолжатель знатных родов Ильиных и Савиных, писавший под фамилией своей бабки Осоргиной, о предках говорил с достоинством, но без кичливости, себя считал «простым... провинциальным русским человеком, не извращенным ни сословным, ни расовым сознанием...».
Миша Ильин, крайне впечатлительный и нервный мальчик, очень много читал, отличался стремлением к независимости в суждениях и поступках. Страстью «превращать чистый лист бумаги в суету скользящих строк» был одержим с отроческих лет. Окончив юридический факультет Московского университета, с головой ушел в профессиональную деятельность.
Обостренное восприятие всякой несправедливости, сочувственное отношение к униженным и оскорбленным привели Осоргина к революционному движению. В 1904 г. он примкнул к эсерам, но скоро оказался в оппозиции к «генералитету». Вообще, как пишет хорошо знавший его Марк Алданов, «трудно было бы себе представить менее «партийного» человека». Активного участия непосредственно в революции Осоргин не принимал, но это не спасло его в декабре 1905 г. от ареста. Так начались мытарства: любовь к свободе оборачивалась лишением либо свободы, либо родины... Просидев полгода в «одиночке» Таганской тюрьмы, он уехал в Финляндию. Там прожил меньше года, затем — Италия. В Риме задержался на восемь лет. Путешествовал по Болгарии, Черногории, Сербии. Этот период его жизни был насыщен яркими впечатлениями, встречами. Осоргин настолько овладел итальянским, что местные жители принимали его за «своего». Изучал не только язык, его интересовали все аспекты жизни итальянцев. Сотни статей и обзоров Осоргина печатались в различных изданиях, прежде всего в «Русских ведомостях», которые, по свидетельству Марка Алданова, «читала и почитала вся русская интеллигенция».
Когда грянула Первая мировая война, Осоргина потянуло домой. С большим трудом добрался до Петербурга. Жил на нелегальном положении, продолжал сотрудничать в «Русских ведомостях». Февральские события 1917-го обнадежили, он готов участвовать в преобразовании России. Однако не всякая деятельность его устраивала.
Отношение Осоргина к октябрьским событиям можно назвать философским: понимая, что социальный переворот неизбежен, что «совершиться он мог только в жестоких и кровавых формах», принимал это как принимают судьбу. Свою неуемную энергию созидателя он направляет на организационную деятельность. И не потому, что поддерживал советскую власть. Такие, как он, по отношению к власти всегда в оппозиции. «Я не дружу с правительством нынешней России, — напишет он спустя годы, — как не дружил с правителями царской, как не свел бы дружбы и с «временным», если бы оно обратилось в постоянное...». В условиях разрухи, когда газеты, издательства, магазины не работали, творческая интеллигенция, оказавшаяся не у дел, голодала. Поэтому группа московских литераторов и ученых основала Книжную лавку писателей, которая просуществовала с сентября 1918-го до 1920 года. Среди пайщиков были Михаил Осоргин, Николай Бердяев, Владислав Ходасевич, Борис Зайцев и другие. Эти люди не просто скупали и перепродавали издания, они «священнодействовали»: спасали рукописи, книги, снабжали литературой школы, рабочие клубы, формировали библиотеки для учреждений, университетов.
В 1921 году по просьбе Евгения Вахтангова Осоргин перевел пьесу Карло Гоцци «Принцесса Турандот». Постановка знаменитого режиссера имела большой успех. Часть заслуженной славы досталась и автору стихотворного перевода.
При непосредственном участии Осоргина были учреждены Всероссийский союз журналистов (он стал его председателем) и Союз писателей (Московское отделение) — его возглавил Николай Бердяев.
Михаил Андреевич был членом организованного М.Горьким Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгол), в который вошли известные писатели, крупные ученые, врачи, деятели искусства. «Общественный комитет, — писал Осоргин, — никакой властью не облеченный, опиравшийся лишь на нравственный авторитет образовавших его лиц, посылал всюду распоряжения, которые исполнялись с готовностью и радостно всеми силами страны. Он мог спасти — и спас — миллион обреченных на ужасную смерть, но этим он мог погубить десяток правителей России, подорвав их престиж; ...власть должна была убить комитет прежде, чем он разовьет работу. В Приволжье погибло пять миллионов человек, но политическое положение было спасено».
По указанию Ленина Помгол распустили, его членов арестовали, в печати организовали травлю. Осоргин просидел два с половиной месяца в камере на Лубянке, как он понимал — «за посильное участие в борьбе с посетившим Россию голодом». Много лет спустя писатель узнает, что от «высшей меры» шестерых членов Помгола спасло заступничество известного исследователя Фритьофа Нансена, благодаря которому дело получило международную огласку.
Вместо расстрела этих шестерых сослали в глушь. Осоргина направили в Казанскую губернию. Через полгода, весной 1922-го, ему разрешили вернуться в Москву, для лечения. Он выбрал дачный образ жизни. «Дичал» в Барвихе, в деревенской избе, которую снимал пополам с семьей своего друга, философа Бердяева, «культурнейшего и превосходного человека, глубокого, терпимого...». Это было их последнее русское лето. На чужбине Осоргин вспоминал о нем с особенно щемящим чувством, заново переживая приближение «философского парохода»…
Однажды Бердяев уехал из Барвихи в Москву и в обещанный срок не вернулся. Через некоторое время Осоргин узнает, что его «взяли», потом выпустили, как и других, далеких от политики людей — религиозных философов, ректора университета, профессоров, нескольких писателей. Но всех их предупредили, чтобы готовились к высылке. Михаил Андреевич возвращается в Москву, находит прибежище в больнице у друга, но такое положение долго терпеть он не в состоянии. Поэтому звонит куда следует и спрашивает: «Вы меня ищете?» Да, ищут. «Тогда я явлюсь через час». Абсурдная советская действительность изумляла писателя. Он подробно описывает, как уговаривал часовых в ГПУ пропустить его, добровольно явившегося для задержания, как подписал бумагу о своем аресте, тут же — об освобождении, но с обязательством покинуть пределы СРФСР в недельный срок. В третьей бумаге предупреждали, что в случае невыезда или бегства он подлежит высшей мере наказания. Еще предложили заполнить анкету. Первый вопрос: «Как вы относитесь к Советской власти?» Ответ Осоргина: «С удивлением».
Той осенью в России произошло беспрецедентное событие: из страны высылали цвет нации. Без права на возвращение. Правительство избавлялось от «старой культуры» в лице философов, историков, экономистов, правоведов, социологов, профессоров естественных и технических наук, литераторов и журналистов, религиозных деятелей... Они мешали «людям большой воли и малой грамотности». Лев Троцкий заявлял журналистам: «Высылаем из милости, чтобы не расстреливать».
Осоргин прекрасно понимал суть происходящего и не видел для себя иного выхода. У него было свое представление о цели революции: «Менять рабство на новое рабство — этому не стоило отдавать свою жизнь»; «...холодное расчетливое палачество внушает отвращение, — а нам предлагали им восхищаться и его воспевать» («Времена»).
«В заграничном русском рассеянии»
Уплывая на одном из знаменитых «философских пароходов», 44-летний Осоргин не знал, что покидает Родину навсегда. Отлученным от России — людям умственного труда — не разрешили вывезти с собой «ни одной писаной бумажки и ни одной книги». Осоргин лишился своих сокровищ — книжного и архивного имущества. Для страстного «книгоеда» это была очень болезненная потеря.
Группа московских изгнанников оказалась в Берлине и влилась в многотысячную диаспору, включавшую сотни писателей. Этот город тогда был культурной столицей русского зарубежья. В 1921—23 гг. здесь работало множество русских издательств, выходили русские газеты, журналы, альманахи. Осоргин возглавил литературный отдел газеты «Дни», которой руководил Александр Керенский. Но в 1924-м ситуация изменилась — эмигранты в поисках лучшей жизни разъехались кто куда, большинство — во Францию. Духовным центром русской эмиграции стал Париж. Здесь Осоргина приглашают в «Последние новости» Павла Милюкова — самую крупную эмигрантскую газету тех лет. Сотрудничал Михаил Андреевич и с «Современными записками», самым солидным из русских зарубежных изданий. Политических тем он избегал, все больше увлекался беллетристикой, придумывал и вел тематические серии.
Настоящий мастер по части возделывания литературных огородов, Осоргин обожал языковое стилизаторство и позволял себе этакое озорство: писал в стиле какого-нибудь классика и публиковал якобы неизвестные произведения Пушкина, Лермонтова, Тургенева... Эти имитации читатели принимали за чистую монету. Так что редактору «Последних новостей» пришлось просить автора розыгрышей прекратить дурачить доверчивую публику.
В 1926—28 гг. в «Современных записках» печатался первый и самый крупный роман Осоргина «Сивцев Вражек», который неоднократно издавался на многих языках и принес автору настоящую славу в Европе и Америке.
Русская диаспора была очень разнородной в плане идеологии. Литераторы вели споры о возможности творить вне родины и национальной почвы. Каждый из них со своей колокольни смотрел на происходящее в России и решал для себя, где его место, нужна ли ему Родина и какая. Парадокс: при всей несовместимости Осоргина с советскими порядками он высказывал идеи «возвращенства», «примирения». Многим такая позиция не нравилась.
Впрочем, расхождения во взглядах не мешали Михаилу Андреевичу находить общий язык с совершенно разными людьми, он строил отношения на принципе толерантности. Одни отмечали в нем доброжелательность, отзывчивость, совестливость, среди других он слыл белой вороной, анархистом и фрондером. В мемуарах Дон-Аминадо находим такой портрет-характер Осоргина: «... этот изящный, светловолосый и темноглазый человек отравлен был не только никотином, коего поглощал неимоверное количество, но еще и какой-то удивительной помесью неповиновения, раскольничества, особого мнения и безначалия».
Михаил Андреевич следил за событиями в России и старался представить читателям новинки советской литературы. Появлялись его отзывы на произведения М.Горького, В.Маяковского, И.Эренбурга, А.Толстого, М.Булгакова, К.Чуковского, Ю.Олеши и др. Писал он также о С.Есенине, А.Блоке, А.Белом, В.Брюсове, М.Цветаевой, А.Куприне, И.Бунине. Осоргин всегда старался поддерживать молодых литераторов. В начале 30-х годов основал издательство «Новые писатели», не устанавливавшее никаких ограничений для литературно одаренной молодежи. Одним из первых он заметил талант Владимира Набокова, даже рекомендовал его «Защиту Лужина» Горькому. Очень хотелось патриоту, чтобы русская литература была единой и не знала границ...
В июне 1940 г., за несколько дней до прихода гитлеровцев в Париж, Осоргин и его жена, Татьяна Алексеевна Бакунина, уехали в свободную зону. Поселились в небольшом городке Шабри. Этот период своей жизни Михаил Андреевич считал прозябанием. Тяжелейшим ударом для него стало известие о нападении гитлеровцев на СССР. Он расценил войну как «крестовый поход» темных сил Европы на Русскую землю под предлогом борьбы против большевизма». При этом не питал иллюзий и относительно «третьего властитетеля» новой России. Сталин для него — «усердный убийца, услужливо прозванный отцом народов и мировым гением, сейчас — соперник в бессмертии и славе германского маляра» («Времена»). Вспоминая последние годы перед высылкой, Осоргин размышлял и о судьбе своего поколения, и о дальнейшей судьбе Родины: «Расширенными зрачками мы смотрели на нашу Россию, настороженным ухом ловили музыку будущего в дикой какофонии рычания, плача и восторженности. Именно тогда произошло первое отравление русских Россией, приведшее позже к изумительной слепоте, к убеждению в миссионерстве, к принятию учения о непогрешимости всех российских начинаний, от социального строительства до московской подземной дороги. Здоровое и радостное чувство, позже вытянутое хлыстом и ставшее официальным, претворилось в изуверство и самодовольство». Однако в том, что «свобода стала политической карикатурой, с «отцом народов», заменившим «царя-батюшку», вовсе не виноват весь народ, — это глубокое убеждение гуманиста.
В последних произведениях, написанных в Шабри, отразилась скорбь Осоргина, воспринимавшего события тех лет как гибель культуры, упадок духовных ценностей, — для него это самая страшная катастрофа. К тому же он предвидит, что после этой войны мир будет готовиться к новой... 27 ноября 1942 года писатель скончался. Он ждал смерти как избавления от физических страданий, но покидал земной мир с чистой совестью: «Вспоминая свои тюрьмы, ссылки, высылки, допросы, суды, всю историю насилий и издевательств, каким можно подвергнуть человека мысли независимой, в сущности довольно ленивого и не заслужившего такого внимания, — я не думаю, чтобы погрешил слабостью или сдачей, или проявил себя малодушием, или попытался скрыть свои взгляды и смягчить участь сделкой с совестью. Этого не было».