УБИЙСТВО ВЕКА?
Когда в ноябре 1963 года был убит президент Соединенных Штатов Джон Кеннеди, американская — а следом за ней и мировая — пресса поспешила объявить это событие «убийством века».
Слов нет, президент был убит коварно и расчетливо; но спросим себя: что изменилось в жизни сверхдержавы (не говоря уже обо всем мире) в результате этого убийства? По существу — ничего. Был соблюден и реализован механизм плавной передачи власти: во главе государства стал, согласно Конституции, вице-президент Джонсон, государственный корабль продолжал свое почти не нарушенное движение...
Подлинным «убийством века» явилось скорее другое — гибель от рук террориста 28 июня 1914 года в Сараеве австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, развязавшая первую в истории человечества мировую войну.
Но с достаточным основанием можно считать «убийством века» и еще одно событие того же ряда — гибель Кирова 1 декабря 1934 года от руки случайного (случайного ли?) убийцы, резко повлиявшее на судьбы Советского Союза — крупнейшей мировой державы, и 160-миллионного в ту пору населения этой страны. Я бы даже сказал — в значительной мере определившее эти судьбы. А следовательно — и судьбы всей Европы, если не всего человечества.
Вдобавок — клубок, сплетенный вокруг заговора, сделавшего возможным убийство Кирова, — при распутывании его открывает нам такую клоаку, такую зловещую бездну, что равной ей невозможно, пожалуй, найти в истории нашего несчастного двадцатого столетия.
Правительственное сообщение об убийстве Кирова выглядело так:
«1 декабря, в 16 часов 30 минут, в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров. Стрелявший задержан. Личность его выясняется».
Собственно говоря, выяснять личность убийцы не пришлось: спустя несколько минут после рокового выстрела из кармана преступника был вынут его партбилет (без которого он просто не мог бы проникнуть в Смольный), и тут же вслух прочитали его имя и фамилию. Убийцу звали Леонид Васильевич Николаев, он был членом партии с 1924 года. Партийный билет был выдан Выборгским райкомом ВКП(б) города Ленинграда.
К тому же Николаева знали в лицо работника Смольного, где он, кстати, околачивался чуть ли не с утра этого дня. Так что — уже самое первое официальное сообщение о чрезвычайном событии содержало заведомую ложь.
«НЕЗАБВЕННЫЙ МИРОНЫЧ»
Старшее поколение подсоветских граждан хорошо помнит тот обязательный «малый набор» так называемых вождей народа, который оформился над нами к концу тридцатых годов, после неоднократных сталинских чисток и перетасовок, и долгое время оставался стабильным. В этот набор, помимо самого Сталина, входили: Молотов, Каганович, Ворошилов, Берия, Маленков, Жданов, Калинин, Хрущев, Микоян, Андреев, Шверник, — всего одиннадцать человек, что дало безвестному остряку повод окрестить эту компанию «футбольной командой». Заметим, что количество приближенных Сталина было сведено до минимума в соответствии с неписаным, однако универсальным сталинским принципом оболванивания масс: народ должен-де знать, почитать и славить считанное число лиц, не распыляя свое внимание и свои чувства. Богов и героев не должно быть слишком много, зато эти немногие всегда должны быть на виду и в памяти каждого.
В тот же иконостас были навечно вписаны также мертвые: Ленин — в качестве человека-знамени, человека-символа; «сгоревший на посту» Дзержинский — в качестве кристально честного, образцового партийца и, наконец, Киров — в качестве «пламенного трибуна революции», горячо любимого народом и павшего от руки «классового врага».
Киров, действительно, был очень популярен, особенно среди рабочих Ленинграда, где он правил и где погиб. Без него, надо признать, компания покойных «вождей» выглядела бы несколько засушенной. Кровь убитого Кирова делала ее более человечной.
В партийных кругах Ленинграда Кирова называли «ленинградским хозяином» (в то время как Сталин обозначался за глаза просто термином «хозяин» — подразумевалось: хозяин всей страны). Он правил в Ленинграде еще с 1926 года, сменив, по велению Сталина, оппозиционера Зиновьева. Низенький крепыш, большеголовый, хитроглазый, способный и энергичный, держащийся уверенно и просто, он неутомимо заседал, собирал совещания, ездил по городу, посещал заводы, выступал с речами, которые очень нравились аудитории. Тогда в массах еще коренилась некая неосознанная антипатия к Сталину. Своей мрачностью, немногословием, замкнутостью, чуждым акцентом, явственно звучавшим в докладах, которые он делал от имени руководства партии, Сталин попросту отпугивал, а Киров, напротив, был насквозь своим, понятным, и эту свою особенность он эксплуатировал как мог. Говорил много, просто, свободно, по-пролетарски неправильно. Очень льстил «рабочему классу», которому так солоно пришлось в годы первой пятилетки, все время давал понять, что только этот класс может рассчитывать на разные предполагавшиеся при советской власти блага, что только из него будут вербоваться начальники, «ответственные работники», руководители, правители. «Этой житницей (!) нужно пользоваться в большей мере, чем мы пользуемся и пользовались до сих пор», — заявил он, имея в виду «рабочий класс», еще в 1929 году.
Наряду с этим беззастенчиво льстил и Сталину, переходя все границы приличия по мере того, как тот набирал силу («Трудно представить себе фигуру этого гиганта, каким является Сталин!»). Маленькие ноги Кирова, по партийной моде обутые в сапоги военного образца, проворно бежали по трупам. Его не смущали бесчеловечные «золотухи», миллионные жертвы «коллективизации», повальный голод в сельских местностях, полное бесправие огромного большинства населения страны, развязанная эпидемия сыпного тифа, косившая людей, сотнями тысяч согнанных на «стройки пятилетки», введение карточек на продовольствие в мирное время, разраставшийся ГУЛАГ.
Подпевая Сталину, Киров поспешил заявить, вопреки всякой истине: «Середняк, вслед за бедняком, широкой колонной (!) повалил сейчас в колхозы!». Что этот несчастный «середняк» чаял там обрести? — подобными вопросами Киров не задавался: просто привычно повторял продиктованную сверху ложь.
Он уверял с трибун, будто в Ленинградской области достигнуты при нем невиданные урожаи — до 25, а то и 30 центнеров зерновых с гектара, хотя в действительности урожайность была втрое и вчетверо меньшей — ниже уровня 1913 года! Не кто иной, как он, пропагандировал бредовую идею начинать весенний сев, когда поля еще покрыты снегом, — только для того, чтобы раньше других, даже раньше южных областей, отрапортовать в Кремль об «ударном» завершении сева. Помещик, говорил он с пафосом, никогда не рискнул бы на такую роскошь (?!), как попробовать сеять по снегу, а вот мы, дескать, рискнем: «настала пора провести революцию и в этом отношении!»
Провели. Шла ранняя весна 1931 года. Несмотря на то, что губили этим зерно, которого в стране отчаянно не хватало, одобрили на своих партийных заседаниях решение «во что бы то ни стало» закончить сев одновременно с южными областями страны. Киров потребовал ради этого сеять не только днем, но и ночью... А «оппортунистов» — тех крестьян, кто не выдерживал этой каторги или резонно пытался отговорить от совершавшегося безумия, — арестовывать и судить!
«И вот картина: мальчуганы шествуют с факелами впереди лошадей; за сеялкой, спотыкаясь и проклиная все на свете, идет крестьянин. Он и за день-то выбился из сил, а теперь, ночью, еще и без сна. Утром тоже не соснешь — оппортуниста приклеят. А уполномоченный тут как тут»1.
Не только злосчастному крестьянину, но и его детям, брось они свои ночные факелы, угрожала тюрьма: тот же Киров был поборником снижения возраста уголовной ответственности подростков до двенадцати лет, уверяя, что в этом возрасте дети поступают уже вполне сознательно и должны отвечать за свои поступки наравне со взрослыми. Сколько раз потом цитировали «незабвенного Мироныча», оправдывая этим свирепые приговоры, выносившиеся детям! Конечно, жестокость властей имела свои причины: в результате гражданской войны, а затем свирепой «коллективизации» с ее «перегибами» в стране оказалось, по самым осторожным подсчетам, до десяти миллионов осиротевших детей, которые массами пополняли воровские шайки, а то и банды грабителей, или просто с голоду и отчаяния пробавлялись случайными кражами, вплоть до кражи куска хлеба. Среди них по понятным причинам имелось множество детей с больной, искалеченной психикой. Но властям было не до церемоний: карательная метла мела безустанно, размашисто и лихо. Подготовленный при жизни Кирова закон о снижении до 12 лет возраста уголовной ответственности подростков был введен в действие сразу после его гибели — в 1935 году.
И в области идеологии — или, если угодно, гражданских свобод — Киров также проявил себя сторонником всемерного закручивания гаек: «Такая философия, что надо печати обеспечить известную независимость, это же сплошной вздор!» — выкрикивал он с трибуны.
Яркими красками расписывал «пламенный трибун» жуткий город-лагерь, возникший за Полярным кругом, в Хибинских горах, при его прямом участии и под его нажимом: «Там, где до революции нога человеческая не ступала, куда царизм только в ссылку ссылал людей, — там теперь, по воле большевиков, создан быстро растущий индустриальный центр заполярного круга!» И не нашлось ни одного смельчака, кто бы выступил против человеконенавистнической сталинско-кировской практики любой ценой создавать подобные «центры»... Да что там! Не нашлось даже смельчака, чтобы при печатании этих бессвязных речей попросить Кирова подправить текст, убрать безграмотный «заполярный круг», устранить допущенное в ораторском пылу противоречие: то ли «нога человеческая не ступала», то ли жили там все-таки люди и до большевиков, пусть хотя бы те, кого «царизм в ссылку ссылал»...
А чего стоит такая кировская фраза: «Мы не станем растранжиривать продовольственные ресурсы пролетарского государства на содержание чуждых классов!» Вспомним: каждая подобная фраза большевистских «вождей» воспринималась нижестоящими как директива. То есть — ни много ни мало, намечалась перспектива удушения голодом — задолго до моровой ленинградской блокады! — населения, неугодного самозваным новым хозяевам.
Бесспорно, продовольственных ресурсов у «пролетарского государства» всегда было в обрез. Сталинско-кировские эксперименты с коллективизацией и кировские эксперименты с севом по снегу уже вызвали в стране жестокий голод. Но сами-то организаторы голода отнюдь не голодали.
На виду у всесторонне ограбленных властями людей Киров продолжал резвиться на трибунах, щедро рассыпая несбыточные посулы: «Вот когда вокруг ширпотреба мы мобилизуем нашу печать, когда мы вокруг этого дела сумеем мобилизовать общественность — тогда вдосталь у нас будет товаров!» «Мы поднимем организацию труда на такую высоту, какая многим и не снится!» «Мы уже сейчас строим такие заводы и делаем такие машины, какие капиталистам и не снились, потому что капитализм не в состоянии дальше развивать производительные силы!»
В действительности дела обстояли вовсе не так блестяще: голод, карточная система, массовый брак в производстве практически любых промышленных изделий, экономические срывы, привычно объясняемые «вредительством»... Поэтому безудержная похвальба то и дело перемежалась стандартными понуканиями:
«Очень крепко надо навалиться на урожайность льна!»
«Нам нужно на эту сельскохозяйственную культуру очень крепко навалиться!»
«Нам нужно на транспорт навалиться силами всей партии, как мы это умеем делать!»
«На вопросы качества надо навалиться всем, и партийцам, и хозяйственникам!» (Поистине — блестящий оратор!)
Главные заботы Кирова, как и всей этой правящей верхушки, лежали, впрочем, в ином русле. Страшнее всего было потерять власть. И вот, под аккомпанемент дешевой кировской демагогии, рассуждений об организации труда, о необходимости сверхраннего сева, о транспорте и льне, лихорадочно строились в Ленинграде два громадных здания ГПУ — зловещие комбинаты государственного террора. Они были достроены накануне гибели Кирова и ждали своего часа. И час этот не замедлил наступить...
Впрочем, еще до того, как они были закончены, ленинградские политические тюрьмы отнюдь не пустовали. На город то и дело обрушивались шквальные репрессии — не только с ведома, но и с благословения многоликого «Мироныча». При нем Ленинград поставлял заключенных для Соловецкого лагеря «особого назначения», а затем — многотысячные контингенты рабской силы для строительства Беломорско-Балтийского канала. Осматривать результаты беспримерной по жестокости стройки явились Сталин, Ворошилов и Киров...
На семнадцатом съезде партии, в начале 1934 года, дело чуть было не дошло до замены Сталина Кировым на посту генерального секретаря партии, то есть первого человека в государстве. Трудно сказать, насколько легче жилось бы при нем народу и как пошла бы дальше история страны. Могу только утверждать, не рискуя ошибиться, что не было бы хуже, чем при Сталине, — но только лишь потому, что худшего кошмара, нежели сталинский, не берусь вообразить себе.
СОЧИНСКОЕ СИДЕНИЕ
Семнадцатый партийный съезд власть имущие окрестили «съездом победителей». Действительно, в 1934 году уже можно было считать, что народ окончательно побежден, терроризирован, разобщен, сбит с толку, зажат в тисках коммунистической диктатуры, и впредь можно уже не опасаться ни крестьянских волнений, ни забастовок в промышленности, ни восстаний в армии или на флоте, ни публичного проявления недовольства отдельными «отщепенцами» — для них это было бы равнозначно самоубийству. Любые фракционные течения в партии тоже могли привести лишь к физическому уничтожению фракционеров (вкупе с их семьями, что и наблюдалось в последующие годы) — настолько Сталин и компания закрутили все гайки.
Однако страх не оставлял победителей, и в первую очередь главного победителя — самого Сталина. Его личная власть, которую он, казалось бы, уже сделал неуязвимой, вдруг оказалась под угрозой. Если бы угроза исходила от «уклониста», фракционера, «троцкиста» — того нетрудно было бы уничтожить. Но в данном случае носителем угрозы являлся, как тогда принято было выражаться, твердокаменный большевик2, не замеченный ни в каких «уклонах», оппозициях или фракционной деятельности. Тем большей была опасность. С его устранением, совершенно очевидно, придется повозиться.
Необходимо было преодолеть целый ряд сложностей. Во-первых, Кирова легче было бы «достать», если б он всегда находился, так сказать, под рукой, в Москве, а не в Ленинграде, где действует своя, автономная система охраны. Во-вторых, приходилось озаботиться подбором исполнителя, готового расплатиться в случае неудачи (и в случае удачи тоже) собственной жизнью. И не только исполнителя, но и гаранта, который бы головой отвечал за успех операции. То есть он должен был занимать достаточно высокое положение в государстве, в руководстве НКВД, дабы заверить убийцу в необходимости и безнаказанности планируемого акта. Или, как минимум, — внушить ему эту мысль и дать понять, что его «в случае чего» не бросят на произвол судьбы.
Наконец, заранее требовалось наметить Кирову мало-мальски дееспособного преемника, которого к тому же не испугала бы страшная судьба предшественника. Но, впрочем, эта задача была наиболее легкой: желающий стать «хозяином» Ленинграда, второго по значению города страны, всегда найдется. Главное же — все должно готовиться синхронно, без заминок, и притом в строжайшей тайне.
Не располагая сталинскими секретами (все причастные к ним люди при первой возможности были отправлены «вождем» на тот свет), можно, тем не менее, реконструировать мрачную историю заговора 1934 года, приведшего к убийству Кирова, по общеизвестным фактам и датам.
Повторю: часы заговора были запущены семнадцатым партийным съездом, на котором слишком горячими аплодисментами приветствовался и слишком много голосов получил «верный соратник великого Сталина» Киров. Следственно-карательное ведомство — известное всему миру под зловещим сокращенным названием ГПУ (что расшифровывалось более чем туманно: «Государственное политическое управление») — возглавлял в эту пору Менжинский, сменивший Дзержинского. Неизвестно, рискнул ли Сталин посвятить его в свои планы устранения Кирова. Правда, Менжинский уже успел осуществить ряд в высшей степени сомнительных «гепеушных» акций, явно направляемых с самого верха, но на него, интеллигента «старой закваски», в общем-то, едва ли можно было рассчитывать как на вышеупомянутого гаранта в замышлявшемся политическом убийстве.
Однако 10 мая 1934 года Менжинский, не достигший еще шестидесятилетнего возраста, как нельзя более кстати то ли скоропостижно умирает, то ли кончает с собой. Впоследствии официально утверждалось, что его погубили врачи-вредители, действовавшие по наущению заместителя Менжинского — Генриха Ягоды.
На смену ему — повторю, как нельзя более вовремя — пришел Ягода. Он был совсем другим человеком и провел свою роль без колебаний. Правда, будь он поумнее, ему следовало задать себе простейший вопрос: намного ли он сам как носитель Высшей Государственной Тайны переживет Кирова? Теперь мы знаем: всего на три с небольшим года. Он был расстрелян 15 марта 1938-го, заплатив своей головой, согласно официальному утверждению, за безвременную смерть и Менжинского, и Горького с сыном, и Куйбышева, и, разумеется, Кирова.
...Итак, гарант появился, однако следовало всемерно облегчить ему выполнение столь деликатного поручения. Но прежде чем дать это поручение, Сталин решил еще раз присмотреться к Кирову: насколько тот опасен?
* * *
Что заставило Кирова за три месяца до своей гибели провести почти целый месяц на Черноморском побережье в Сочи, где он никогда прежде не отдыхал, предпочитая в отпускные месяцы охотиться в северных районах страны, не отрываясь, так сказать, от Ленинграда?
Его летний отдых 1934 года выглядит более чем необычно. Киров, привыкший за долгие годы к прохладному питерскому климату, невероятно страдал от южной жары. Едва прибыв в Сочи, в первых числах августа он пишет жене: «Здесь можно хорошо отдохнуть, но для этого надо приехать, видимо, значительно позднее. Сейчас здесь невыносимая жара. Ни ходить, ни играть, скажем в городки, совершенно невозможно...»
Ну и не играй в городки — ан нет: Сталин играет, и как же можно не принять участия?
И в каждом следующем письме — все тот же лейтмотив: жалобы на непереносимую жару. Пропади они пропадом, эти городки! «Главное — самочувствие плохое, а тут еще жара, даже спать невозможно как следует». «От такой жары я давно отвык, и она портит все».
16 августа он пишет: «Надоело мне здесь чертовски, держу курс, чтобы 20/VIII — выехать. Очень плохая здесь погода. Была сплошная жара, потом 6 дней и ночей — сплошной дождь... Теперь снова наступила изнуряющая жара... Во всяком случае 20 — 21 августа думаю выехать из этого пекла».
Не забудем: Киров — член Политбюро, он уже много лет принадлежит к той большевистской верхушке, которая привыкла обставлять свое существование максимальным комфортом. Что же заставляет его на сей раз мучиться в «пекле», где его пребывание так не похоже на «отдых»?
Причина одна, и весьма весомая: его вызвал сюда Сталин. Зачем? А видите ли, Сталин и его новый фаворит Жданов «работают в Сочи над замечаниями по конспектам учебников истории». И к этой работе Сталин почему-то счел нужным привлечь еще одного «специалиста» — Кирова.
С некоторой натяжкой работу этой троицы над директивными указаниями о том, как должна впредь трактоваться русская история (и вообще история последних столетий), можно объяснить тем, что все трое — пусть не историки, но партийные идеологи. Кому, как не им... — и так далее.
Но, помилуйте, какой же идеолог — Жданов? Или тот же Киров?
Ну пусть не идеологи, зато — наиболее доверенные и послушные сподвижники Сталина. Никогда не участвовали ни в каких оппозициях, не были ни «троцкистами», ни «зиновьевцами». Кристально чистые с точки зрения большевистской ортодоксии — и в то же время достаточно интеллигентные и толковые.
Но вот, однако, 8 — 9 августа троица завершила и подписала свой совместный труд, а 14 августа он уже одобрен в Москве на заседании Политбюро. Что мешает отпустить «из этого пекла» невероятно страдающего здесь Кирова?
Согласно имеющимся свидетельствам, он вернулся из Сочи в Ленинград только 26-го (а по другим данным — даже 30-го) августа. Видимо, у Сталина были основания задерживать Кирова и Жданова в Сочи лишние 2 — 3 недели. В чем тут дело?
За это время Сталин заручился согласием Кирова отправиться на месяц в Казахстан — «помочь в проведении хлебозаготовок». Впрочем, требовалось ли ему уговаривать Кирова лично, коль скоро речь шла о «партийном поручении»? Темпы хлебозаготовок резко отставали от прошлогодних, а между тем в конце 1934-го было решено объявить населению об отмене карточной системы, и в первую очередь — карточек на хлеб... Ввиду этого постановлением ЦК ВКП(б) и Совнаркома, за подписями Сталина и Молотова, было предписано: Молотову отправиться для подстегивания местного руководства в Западную Сибирь, Кагановичу — на Украину, Ворошилову — в Белоруссию, Чубарю — в Средне-Волжский край, Жданову — в Сталинградскую область, Клейнеру — в Саратовскую, Микояну — в Курскую и Воронежскую, Чернову — в Челябинскую... А вот Кирову — в Казахстан.
Никого из них (кроме Жданова и Кирова) специально для этого Сталин, проводивший отпуск в Сочи, к себе не вызывал. А вот для этих двоих почему-то сделал исключение.
Затянувшееся на целый месяц сочинское «сидение» Жданова и Кирова в обществе генсека невозможно объяснить ни необходимостью непременно в этом составе поработать над «замечаниями по конспекту учебника истории», ни желанием добиться, чтобы Киров поехал «помогать» в Казахстан, а Жданов — в Сталинград. Дело, очевидно, в другом: Сталину нужно было как следует присмотреться к вчерашнему своему фавориту и к сегодняшнему, сравнить их, окончательно сделать между ними выбор. Было время, когда он ставил на Кирова как на своего преемника и наиболее заслуживающее доверия лицо. Очевидно, в августе 1934-го состоялась переориентация — на Жданова.
Для начала Жданов должен будет заменить Кирова в Ленинграде. Это место — пост первого секретаря Ленинградского горкома и обкома — Кирову придется освободить. Что отнюдь не означает для него понижения — он-де нужен на руководящей работе в Москве. Об этом впервые Сталин поставил вопрос сразу после XVII съезда — и теперь, более настойчиво, в Сочи. Но Киров заупрямился: видите ли, еще не закончена «социалистическая реконструкция» Ленинграда, она продолжится по меньшей мере до конца второй пятилетки, то есть до 1937 года, — «вот тогда и отзывайте». А пока — Киров просит оставить его в Ленинграде.
(Продолжение следует)