И создал Господь человека из праха земного, и вдохнул в него дыхание жизни.
Бесполезно призывать к доброде- тели в такое время, как наше. Это понятие надолго вышло из употребления. Добродетель порождается высокими иллюзиями, а сейчас безраздельно господствуют иллюзии самые низкие. Я говорю «иллюзии», поскольку до сознательной жизни, свободной от иллюзий, человек еще не дорос.
Все, что можно было сделать для падения нравов, — сделано. Каждый сегодня с младенчества окружен назойливой и вездесущей рекламой насилия, атмосферой расчета, демонстрацией извращений и пороков, которые скопом подаются как что-то заманчивое и, хуже того, естественное. Но это еще полбеды, а настоящая беда состоит в том, что ум человечества замкнулся кольцом, не имея больше выхода в иные возвышенные области, и мчится по этому кольцу с возрастающей скоростью. Вот эта скорость — это и есть главная наша пагуба, ее-то мы и принимаем за поступательное движение вперед.
Что же все-таки не позволяет жизни окончательно опуститься, превратиться в очевидный для всех кошмар, какая сила удерживает человечество на каком-то, скажем так, терпимом уровне общежития, если добродетели, как я уже говорил, не существует?
Есть такая сила, и она, к сожалению, такого рода, что не знаешь, радоваться или огорчаться тому, что она есть. Но, поскольку на сегодняшний день только она способна, хотя и очень по-своему, противиться и противостоять разложению, я с любопытством приглядываюсь к ней, испытывая смешанное чувство брезгливости и удивления. Эта сила — обыденность.
Повсеместная, аморфная, от природы лишенная кристаллической структуры, которую можно разрушить, она торжествует над злыми толчками уже одной своей косностью, невообразимой массой своей инертности. Меня невольно умиляет ее простонародная физиономия, грубоватые и стертые черты, ее нетребовательность, постоянство и неизменное душевное равновесие. И хотя все усилия хоть немного ее образовать и одухотворить обречены на провал, не меньше того безнадежны попытки совратить ее и растлить, наделив темной энергией самоуничтожения.
Обыденность — это труд без конца, самый простой и самый неизбежный: ради хлеба насущного. Взгляд со стороны открывает в нем библейскую обреченность человека, изгнанного из рая. Оттого, быть может, так по-настоящему трогательны для чуткого наблюдателя все эти скромные знаки, которые оставляют по себе усилия выжить и прожить. Отлично понимаешь, что это всего лишь отметины и зарубки приземленных и корыстных действий, а между тем от них почему-то веет тихой и покорной грустью, как если бы след человека на Земле был уже только элегическим воспоминанием о нем. Может быть, в каком-то смысле слова так оно и есть: обыденность похоронила себя заживо в своей обыденности, и ты, проходя мимо, видишь не столько дома и дворы, сколько кресты и могилы. Пристройка в углу, которая успела от времени потемнеть; кое-как мощеная дорожка; полуоторванная доска забора; выцветшая на солнце, облезшая под дождями краска; лестница, прислоненная к скату крыши; кучка заготовленных впрок кирпичей, вокруг которых уже пробился бурьян; куры, копошащиеся в траве. В пригороде, который ближе к земле, все это заметней и беззащитней: будто чувствуешь под рукой шершавость нагретой солнцем древесины. Есть в этих лирических отзвуках, целиком остающихся на совести твоего воображения и с обыденностью как таковой не имеющих ничего общего, есть в них, тем не менее, доля правды о вековечном космическом сиротстве человека.
А теперь от лирики и смутной символики перейдем к анализу реальной действительности. Обыденность — это прежде всего череда неразличимых и трезвых будней. Вечное усилие — единственный известный ей аспект вечности, единственная ее, по сути, религия. Есть в этом неаттракционном и деловитом соревновании с обстоятельствами такая непобедимая, безотчетная, ни на миг не слабеющая воля, что рядом с ней все дерзания науки и техники выглядят мальчишеской похвальбой.
Только обыденность знает на самом деле, зачем живет: она живет, чтобы жить. Она не задается вопросом: зачем нужно жить? — который не имеет ответа. Все ответы на него — натяжка и домысел. Обыденность в такие тонкости, понятно, не входит. Приставили к жизни — ну и живи; податься некуда. Она и живет со дня на день и вовсе не думает тосковать о преходящем времени, о безвозвратно ушедшем дне. «Вчера» для нее — лишь те или другие затеянные дела, а «завтра» — естественная возможность их продолжить. Как не удивляться неистощимой бодрости этих двуногих муравьев и пчел, этих батраков жизни, которые никогда не мечтают стать ее хозяевами и даже не знают, что это такое!
Я замечаю в последнее время, как мой замкнутый и безрадостный индивидуализм понемногу смягчается, очеловечивается. Я начинаю допускать, вернее, смутно чувствовать, что я и они — мы и в самом деле братья, а не случайные сожители на планете. Прежде братьями ощущались мне скорее скромные дети природы: растения, звери и птицы. Мы братья, но не по разуму: их ум прост и открыт, как обрезок трубы, а мой похож на безвыходный лабиринт. И не по чувству мы братья: их чувства двухмерны, как плоскость в учебнике геометрии, а мои уходят в четвертое измерение бесконечной рефлексии. Мы братья по натруженной плоти, и этим сказано много. Для иных этим сказано все.
Заурядность и обыденность — это плоть человечества. Первичная, самодовлеющая, она не нуждается ни в моем сантименте, ни в моем одобрении, хотя бы потому, что их не поймет. Ей нипочем мое осуждение, и мой покровительственный тон по меньшей мере неуместен. Мало кто знает ту простую и стыдную для думающих и чувствующих особей истину, что из трех основных составляющих человека — ума, души и тела — одно только тело на сегодняшний день не играет фантомами и не грезит наяву, а на самом деле живет скучной и скудной, но неподдельной в своей серьезности и трагичности жизнью.
Что ж, земля — земля и есть, и царство человека на Земле, созданного из земли, — это прежде всего царство плоти, одушевленной глины. Плотская любовь и плотский голод — ее основные движущие силы. Все остальное — только украшения и одежды. Отчего сейчас бесполезно взывать к добродетели, а прежде это было возможно? Оттого, что ее благородная тога, накинутая на плечи человека явно не человеческой рукой, этот отличительный знак достойных и лучших, прежде была цела, и считалось необходимым и первостепенным делом поддерживать ее чистоту и целостность. А сейчас плоть оголилась и всюду сквозит, и прежние идеалы висят на ней бессильными лохмотьями, которые лучше совсем скинуть, — недаром вызывающая обнаженность превратилась в своеобразную эмблему нашей эпохи. Сама же по себе плоть и отдаленного понятия не имеет о том, что такое добродетель. У нее другие критерии: выживание или гибель, и добродетель ее — самосохранение. Все, что способствует выживанию, — добро; что ведет к физической гибели, — зло: вот и весь ее немудреный нравственный кодекс.
Есть над чем задуматься. Слово «человечность», как и слово «добродетель», потеряли сейчас свой настоящий смысл; от этих слов осталась пустая оболочка. Так может быть, мое помянутое выше очеловечивание — вовсе не усовершенствование души, а всего лишь проявление слабости и усталости, своего рода капитуляция перед жизнью, и нет в нем ни для меня, ни для других никакой пользы? Может быть, проблески симпатии к людям — только страх за себя самого, а восхищение их мясной крепостью — только досада на собственную хрупкость? Тем более что и сейчас, как прежде, самый беглый взгляд неумолимо открывает мне, за редкими исключениями, их недалекость, телесную ущербность и душевную незрелость.
Будь я Господом Богом, я сотворил бы людей красивыми. И тем самым лишил их возможности пренебрегать внешним ради внутреннего. Я создал бы их умными и тем обездолил, потому что одна только матушка-глупость позволяет не бояться жизни и не стремиться к смерти. Они у меня были бы поголовно утонченными и чуткими и, как полагается невротикам, обмирали на каждом шагу и умирали с каждым солнечным закатом, неохотно воскресая по утрам. Это, конечно, большая удача для всех, что я не Господь Бог.
И все-таки временами бывает горько и обидно, что мы всего лишь глина, и малая искорка вселенного в нее духа способна ее оживить, но не способна одухотворить.
В Библии, в Книге Бытия, есть такие страшные слова: Господь, сотворив человека, раскаялся.
Как это понять? Никак. Священные книги человечества не следует читать; им следует поклоняться. Самое лучшее объяснение было такое: верую, потому что необъяснимо.