Я родился в Имеретии, где пронзителен жизненный вкус, в большом, вечно сыром служебном доме, что стоял у самого железнодорожного полотна. И детство было напоено стуком колес, смолянистым запахом шпал, паровозным дымом, смачным скрежетом железа по железу, лязгом и стоном вагонных буферов, сцеплений, стихией пантографов, опор, дрезин, фронтовых маневрирований товарняка в тупике, и отправлений пассажирского в дальний, большой мир. Отец работал начальником Самтредского железнодорожного узла, одного из крупнейших в стране. И был он воплощением Железной Дороги. От него пахло этой дорогой, он служил ей безысходно и самозабвенно. Вечно звонил в большом доме телефон — диспетчер: на линии авария! И отец ругал диспетчера укладистым тяжелым грузинским матом, будучи по жизни мягчайшим интеллигентом той восторженной поры развенчания культа личности. Выскакивал из дому и прыгал на подножку дрезины, подогнанной прямо к подъезду, и исчезал в ночи. Эти ночные звонки, этот отцовский служебный мат, дрезина во тьме и гуд высоковольтных линий — колыбельная детства. Когда трясется все в комнате и ходит ходуном — на товарной станции маневрирование! Разрывы железа в ночи, бомбовые удары тяжести о тяжесть, сокрушение ненужного покоя, сладкие сны начала.
Бежит дрезина, несется навстречу двухполосная дорожка, громыхает и петляет на развилках, свистит одураченный ветер на деревянной платформе и усатый водитель в синей фуражке с козырьком, в кабинке наверху, возбужденно крутит какие-то ручки и перекрикивается с отцом, который поддерживает меня и брата за плечи. «Отар! — кричит отец. — Гони на подстанцию!». И вот дрезина прыгает на стрелке и скрежетно поворачивает углом на отдельный путь и, замедляясь, идет к показавшемуся из накатного пространства дому, крытому побитой и почерневшей черепицей, с разваленной акацией в углу двора, и дрезина тормозит у притоптанной площадки перед крыльцом. Отец спускает нас на руках, и мы бежим во двор счастливо, неся в себе восторг головокружительного полета.
Решение ехать в Киев на поезде знакомые расценили как дурость. Все стращали произволом таможен, пакостями дорожными и говорили о ворах, которые, мол, пускают в купе газ. Меня пугали, а мне не было страшно. Ведь я в «столыпине» этапствовал, мне ли таможни бояться, имея американскую паспортину!
А ностальгия пела: мы в детстве ездили в Москву поездом, вагоны прошлого были просторны и чисты, проводники предлагали чай и печенье, а мы с братом кайфовали на верхней полке, как на небесах. Путь Прага—Киев: стук колес, дорога в былое, как встреча Кия со Щеком…
Я проклял все, чему поклонялся, ну и, соответственно, — поклонился… до сворачивания шеи, когда протискивался в гроб наверху. Надо было напрячь остатки IQ, чтобы при помощи лестницы и ее матери заблокировать дверь в купе-крепости. В болящей голове роились какие-то образы нарушений прав человека, они, эти нарушения, жили в туалете, куда воры, видимо, запустили не только газы…
Поезд в Чопе (настоящая Чопа!) стоит четыре часа, ему зачем-то меняют колеса. По-моему тут меняют и мозги, иначе, как понять требования таможни (ей, верно, опять «за державу обидно!»), обращенные к нашему Рудольфу (чи-хуа-хуа, 1,5 года, 1,5 кг) заплатить непонятно кому, непонятно какую сумму (непонятно зачем — это понятно), но обязательно в гривнях. Наконец нам просто сказали: «Деньги давай», однако при чем тут кассы, в которых «полетела база данных»?.. Ладно, проехали.
И приехали в Киев, где новый вокзал (самый лучший вокзал в Европе!) напомнил о «городе контрастов». В самом деле, если пассажиры голодают, а вокзал лучший в мире — разве это не контраст? Впрочем, это зона той самой «вау-анальной стимуляции», о которой пишет Виктор Пелевин в «Дженерейшн-Пи»… — в эту зону я вступил, шатаясь, после этапа.
Если на границе дети истошно орут: «Тять, дай гроши, я голодный!», а базар-вокзал у этих детей лучший в галактике — это понять иностранцу трудно. Если в Чехии украинцы как рабы, а в Украине этот чех видит вокзал, лучший во всей вселенной, то тут и Швейка припомнишь, и Кафку. Столыпина вспомнишь, которого тут убили, и Потемкина… Итак, Киев — город контрастов?
Скажу сразу, чтобы не томить: он меня на сей раз поразил. Доводы журналистского пера любви по барабану. И сколько это перо не изгаляется во вражьем угаре критиканства, душа влюбилась в многорядный простор бульваров Крещатика, его московский ампир домов, смягченный и уместный, в чудный Днепр при тихой погоде, во Владимирскую горку, откуда взор парит, как не всякая птица, в Бессарабский рынок с его великим салом, в Андреевский спуск, напомнивший поправившийся после кризиса Тбилиси, в Подол, представший великой провинцией Самтредиа, где я родился, в Софию и Лавру, откуда бьют гейзеры духовности, в родное, растворенное во всем: в запахе дачных мест на Озерной, перекличках через беседку, песнях под гитару и шашлычок, в шелесте вековых каштанов, в тенях и призраках города Булгакова и Ахматовой, в чем-то неуловимом, струйном, верном.
Мы попали в Киев прямо накануне торжеств, посвященных 10-летию независимости. И попали в теплое советское прошлое, когда в авральных ночных работах бульдозеры натаскивали пыль, которую пускают в глаза, когда десантники и прочие ряженные, потные в тропической жаре, вколачивали сапогами в асфальт Крещатика несуществующие утверждения национальной идеи, когда по телевизору, совсем как съезды партии, показывали съезд украинцев «усих» стран, а они, рапортовали, что украинцы и не иначе как. Взметнулась в ночное небо Берегиня, и все ее ругали последними словами, а мне понравилось, если убрать позолоту: вспомнилась золотая статуя Нерона в Риме, «колосса», откуда Колизей… Но майдан Незалежности так прекрасен, чист и высок! Так радостна детвора, скачущая по фонтанам!
Ну почему эти постсоветские правители не отошли от радостей парадного «гав-гав-гав», которое на всех славянских языках — одно и то же? Почему закрыли Крещатик, словно это обкомовская банька, а не обычный военный парад советской техники застойного периода, которая, как в ноябре 41-го, шла прямо на фронт, на сей раз македонский? Кстати, застой продолжается.
По экономическому росту Украина вышла на первое место в СНГ (Европе? Мире?). Если годовой прирост ВВП в 7% сохранится, то через 10 лет страна достигнет уровня 1990 года, хотя еще больше отстанет от Европы (мира). К черту статистику! Я всегда говорил, что без великой идеи никогда из куколки не выпорхнет бабочка.., а идеи-то как раз нет! Джипы-куколки есть, а идеи нема.
Возвести посреди спичечных дачек уродливые терема (от слова тюрьма), поставив перед ними пузыри джипов, — не биг дил, как говорят американцы. В Лагосе, столице Нигерии, и не такое увидишь, Логоса от этого не прибывает. Почему нувориши из всей автомобильной флоры и фауны предпочли эту помесь танка с носорогом? На фрейдистском уровне: потому что генетически близки броня и рога, т.е. понты. Ответ на вопрос, почему так много золота на Берегине и так мала зарплата учителя (врача, лауреата), прост: в постсоветских республиках такой же капитализм, какой был коммунизм, т.е. никакой.
Представьте, что скотник хозяйской усадьбы режет себе скот, ест и продает мясо на каком-то постсоветском квазирынке. Представьте, что кухарка жрет в три горла, а господам — вечная диета. Что слуги воруют и хамят, а управляющий делами имения управляет самим хозяином. Это и есть любая из республик-усадьб постсоветизма. Народ-господин и слуги-чиновники во главе со слугой-президентом поменялись местами, извратились хуже Содома и Гоморры — это и есть советизм, пусть прикрытый приставкой «пост».
Москва, Киев какие угодно пирамиды Хеопса построят, потому что у властей в лице чиновника денег — тьма, а именно все деньги. Особенно в подвалах, т.е. теневые. Этот строй так же похож на свободнорыночный, как Бессарабский рынок на Бессарабию. Тот же номенклатурный рылан, взяточный горе-хозяйственник и гэбистский недобиток, окруженные бандитскими шестерками-шестеренками, правят бал сегодня в Украине, в России, в Грузии, а народ, как и раньше, кормится байками про светлое будущее К-изма и мечтает посмотреть салют — самый большой салют в мире!
И отменить этот эволюционный ход старения-умирания, как отменить удручающую статистику, может только чудо. Или революция. Но она проклята. Всегда можно не думать, просто жить. Переходный период.
Кстати, Моисей водил свой народ по пустыне 40 лет, так ведь рабства было 400 лет! Эквивалентно наш «переходный период» должен был бы ограничиться семью годами… — я понятно выражаюсь? Это уже не «переходный период», это уже «пришли-с» — мы, господа, в Чопе. Долго будет мотать нас (или, если хотите, вас) этот вонючий поезд, никак не похожий на атрибут XXI века? И где конец этой дороге в никуда?
Я вспомнил тот дом и вновь ожил в прошлом. И сила отчаяния вытягивала призрак: я открывал певучую калитку и сбегал по лесенке во двор. И чувствовал ногами сырое притяжение двора, который был миром, со скользкими мокротами у высокой каменной стены, ограничивающей территорию товарной станции, — мы с братом сидели наверху и смотрели, как развозят электрокарами грузы, и в длинном складском помещении вечно темнеют демоны, которые, выбегая на солнечный асфальт хоздвора, тут же превращались в разболтанных грузчиков, зычно противостоящих начальству. Грузчики мочились у стены и вновь продолжали кричать; тюки и ящики были тайной. Яркий солнечный свет на асфальте все менял, сушил и отпускал птичкой. И я спускался со стены и шел бочком по черному предзоннику, куда сбивались все привидения двора, тут рос инжир, корнями просушив участок вокруг и, усеяв его черно-красными раздавленными плодами, слаще, чем те тучные зеленые и коричневые, что росли в срединной благодати двора. Еще один инжир был за сараем, почти бесплодный, пугающе болезненный — на него взобрался младший брат, сорванец, и грохнулся прямо на раскаленную толь сарайской крыши, вмяв ее, создав бешеный страх — думали, разбился…
А старый дом отныне стал привидением. Ежегодно, проезжая на каникулярном поезде из Тбилиси в Москву и обратно, мы видели его падение. Вначале брошенный и бродяжный, с разметанной черепицей на проломленной крыше, с фекалиями посреди комнат и разодранным двором. Затем уже вовсе без двора, полуразрушенный, страшный в своих агониях. Все вспахано, нет товарной станции, дома нет, и только фундамент зияет разрывной раной, и только кран торчит, словно крест на могиле, и старая липа с корнями-удавами... и уютный сквер. Сметены все пропорции — дорожки, клумба, элегантные круглые лампионы, свежеокрашенные скамьи... но липа — точка отсчета — сохранена памятником: спилена крона, умный архитектор приспособил корни и дюжий ствол для природного дизайна. Она — не она? Мы трогали железное тело: на нем резьба с оборотным Я, что здесь было? Всё смотрели на воздух: в каких струях забилась тут чья-то жизнь, путник, сидящий на скамье, скажи, ответь — чье дыхание носится духом над этим сквером? Свиданка длилась минуту, надо было поспешать на отходящий поезд. И плыл назад мираж.
На наших политзонах более половины контингента были «украинские националисты». Украинский КГБ всегда был лидером чемпионата СССР по лютости, кстати, он участвовал и в моем следствии. В великом расколе антисоветчиков на «диссидентов» и «националистов» я причислялся скорее ко вторым, т.е. хотел, чтобы Грузия была независимой (сегодня уже не хочу, точнее, конечно хочу, но не это…). Понятие «независимость» изжевали, превратив в мифологемный плевок. Как мы с «бандеровцами» ни прикидывали в камерах да казематах, а получалось, что у самостийной Украины нет шанса не стать самой самостийной в После Империи (Европе, мире…). Простой арифметический расчет показывал, что нацию ждет экономический рай, споры шли о деталях рая, в полоску или в крапинку…
Сегодня Украина в самом деле лидирует в краже компьютерных программ, нелегальной торговле оружием и других смежных отраслях. По коррупции страна в первой мировой пятерке, уступая лишь Зимбабве и Замбии, по борьбе с независимыми журналистами (дело Гонгадзе) — чемпион, даже по СПИДу показатели «внушают», как говорит Хрюн… Опять, опять продажное (кто купит?) перо завело в злопыхательские топи! Я же не то хотел сказать, а это! Я поездом поехал, чтобы вернуться в прошлое, — приехал. Могу ли я быть пророком, которого нет в родном отечестве? Могу ли быть врачом, который должен исцелить себя? Могу быть туристом, интуристом, которому в Киеве вышеуказанный рай, учитывая курс гривни в пересчете на цену пива? Бродягой, ищущим, где склонить голову? Вообще, что он Киеву, что ему Киев? Или: Волобуев, вот ваш кий!
Я стягивал покрывало из тины, я падал с моста в омут былого, падшего, гиблого, я в паутинных ворохах на чердаке покинутого сознания хотел отыскать заветную икону, которая как в коконе была в саже времени. Господи! В той светотеневой сетке играющих бликов посреди двора, что падалицей рожала могучая липа, вокруг нее все стояло. Покрывающая кроной и двор, и дом, дерево, то древо посреди рая, я выпрыгивал в участок огня. Сейчас напряглось лицо, застыли давние глаза, я постарался прожечь пленку времени-проклятья и войти в дом, двор, выбежать к тому мальчугану в кругу летнего дня и тронуть его за плечо. И немо, чрез зрачки одни, задать вопрос: почему? Я заклял несущее движение: дай! и рвался навзничь к той липе, и двору, дому, детству, тлеющему желтому свету коридора, хладной ванной комнате, которая была внизу, пуста, и пахла стиркой. Так много было родов: асфальт, что навалили во дворе и жирно он запах о перемене вселенского облика. А от вековой липы шли удавы корней, они легко сковырнули потом асфальтовую корку, и даже в самых дальних пределах усадьбы вылазили корни… На коре мы с братом вырезали каракули: имя, с оборотным Я — ветер срывал листву и бросал в канаву у огородной ограды, туда стекала вода из дворового крана. Вода превращалась в тающий мутный ручей.
Постоянное ощущение правоты, как любая симметрия — признак смерти, остановки. Сколько угодно можно говорить, что это белое, но художник скажет: я так вижу! По Софийскому собору меня и жену водила заместитель директора по научной работе Государственного историко-ахитектурного заповедника «Софийский музей» Ирма Фантиновна Тоцкая: «…я ему говорю: вот эскиз иконы! А он: а я так вижу! — и пририсовывает святому хвостик… Так ведь народный художник!».
Сквозь зондажи и каменный просвет на нас смотрит наивная вера XI века, еще не разделенная на право- и лево-славие. В этих фресках и мозаиках, в этих кривых граффити наши детские мольбы: «Святой Ермолай, помоги мне!» — так мы царапали гвоздем на Древе Жизни заветные крестики своих оборотных Я, загадывая сокровенные желания. И здесь, в Софийском соборе, как в Лаврских пещерах, меня парализовал ток запредельного — духовного — напряжения. И выгнулась дугой вся суть: по какой земле ходим! Не это ли кружит световым веретеном в кронах каштанов, не это ли зовет как нимфа — святость земли?
Здесь я понял, что у Руси-Украины единственное спасение: духовность, а она в истоках тут, в Киеве, тут, в Софийском соборе, в Лавре, в Трехсвятительской. Пусть простят меня «национально мыслящие» те и эти — пусть я мыслю анти-национально, просто мыслю: в Киеве — начало Руси (тут — Русский дух!), только отсюда восходит Солнце Духа, предсказанное Андреем Первозванным. Этот Дух, который и есть Великая Идея, рождающая великую энергию, и Национальная Идея, рождающая Нацию — залог выхода на более впечатляющие рубежи, нежели уровень 1990-го или 1913-го года. Московская Русь — лишь ветвь, крупнейшая, боковая, возможно, уже сухая… но тут, в Киеве, — славянский Иерусалим (не Рим, «третий», «четвертый»... хотя и холмы, и много сходной символики, а именно — Славянский Иерусалим!), тут незримый, но незыблемый, как гравитация, фундамент надежды, этими подвигами лаврских святых стоит все, это — белое, белое, белое!
«София — мое дитя», — сказала Ирма Фантиновна, она в самом деле словно приглаживала ненароком ребенку взбившиеся вихры, показывая самые потаенные уголки храма: «Эту гробницу я нашла; должно быть, для себя самой!». В течение этих полутора часов София приблизилась и притянула к себе магнитом, как земным ядром, самой смысловой магмой. Ведь София — Мудрость, мать Веры, Надежды и Любви, то есть мать всего. Духовность — соль и вкус жизни, смысл и интерес. Великолепие жизни. Это как бензин для того джипа. Как цемент для терема…
Где могут быть такие экскурсии-откровения? И где достойнейшего хранителя уникального музея человечества будут так третировать: малонищенской зарплатой, отсутствием заслуженных почестей и наград, но и банальным увольнением! И вот было: святость и вечность Софии — и бесовство сего дня, это «новобесовство», которое всегда одинаково богопротивно: черное, черное, черное.
Выстоят ли киевские святыни под натиском новых печенегов («печеногов» — шутит Ирма Фантиновна)? Я физически ощутил тут, во дворе Софийского собора, как сходятся силовые линии добра и зла, тут в сердце всего Русского… тут — Армагеддон, контраст бытия. Застыл в глазах кошмар — мне представилось, что на месте Софии торчат крестовины фундамента, как на Десятинной церкви. Через площадь отсюда — был взорван сталинскими печеногами Михайловский Златоверхий, его восстановили... А сама София чудом спаслась: Ромен Роллан ходатайствовал перед «Отцом народов» (но не Авраамом!), ибо Ярослав Мудрый дочь выдал за француза — на то он и Мудрый.
И вдруг прямо над золотым куполом, едва не касаясь его, пошли журавлиные клинья авиации — на парад, на радость народу. И был в их вытянутых клювах, в их величавом ходе такой восторг, что я едва не заорал «Ура!» (по-украински «Слава!»), преисполнившись титанического патриотизма непонятной ориентации. Над куполом Софии плыла, в полнеба, «Мрія» — Мечта… Святой Ермолай, помоги Киеву! Самая большая Мрия в мире!
В темноте непонятны никакие направления, и вестибулярный аппарат агонизирует, мир трижды переворачивается и воронкой уходит вбок, вниз — брата этапировали из Тбилисской тюрьмы на зону, чайную зону в Западной Грузии — привезли «столыпиным» на вокзал того имеретинского городка и погрузили в воронок, тот долго кружил, пока не уткнулся во что-то и замер. Брат прильнул к дверной щели и постарался поймать любой ориентир в мире, чтобы унять невыносимое головокружение: зад машины был вплотную приставлен к дереву, брат напряг силы, чтобы сфокусировать расползшееся зрение, тогда он увидел вырезанные на стволе дерева каракули, оборотное Я... на расстоянии вытянутой руки. Впившийся в образ взгляд. Забытое головокружение.
Остановленный кадр.