Он не знает ни даты рождения, ни настоящего имени, фамилии. Не знает, кто его родители, живы ли они. Ему только мерещатся места, где когда-то делал первые шаги по земле.
- Вижу, - говорит он, - каменные дома, улицы, небольшую речушку. Думаю, это был городок. Может, местечко где-то в Украине. Помню танки с черными крестами возле нашего дома. Вероятно, это было первым военным летом. Жили мы тогда с мамой, братиком и сестричкой. Отца тоже смутно помню: колючая щетина, смеющиеся глаза. Вероятно, он ушел на фронт в первые дни войны... Сестричка совсем маленькая, постоянно на руках у матери. Братик - это я отчетливо помню - меньше меня. Сколько же мне было лет? Скорее всего - лет шесть. Точно помню: в школу я еще не ходил. Помню стрельбу... Чужие солдаты выгнали нас из дому. Мы долго шли. Оказались в каком-то другом, большом городе... Мама часто плакала. Как-то прибежала взволнованная, говорит: «Собирайтесь». Мне: «Держи крепко братика за руку. А я пойду вперед с сестричкой. Если задержат нас солдаты, вы не останавливайтесь, идите прямо к той бабушке, у которой мы были вчера».
Я видел, как их остановили, маму с сестричкой. Солдаты в рогатых касках, с какими-то бляхами на груди. Мама даже не обернулась. Мы, как было договорено, пошли дальше. Шли и шли, пока оказались за городом. Мы так и не смогли найти дом, где жила добрая бабушка.
Потом - два долгих года скитаний по оккупированной территории. Этому трудно, почти невозможно поверить, но было так. Двое детей из гетто - один другого меньше, две былиночки, без родителей, на земле, опаленной войной. Ночевали в лесу, в степи, в хлевах и сараях. В старых скирдах, в стогах сена спасались от холода, ветра, дождя. Добывали картошку и свеклу на занесенных снегом полях. Люди давали им хлеб, поили молоком, настоянным на сушеной моркови кипятком. Но нигде им, евреям, нельзя было задерживаться. Это тоже хорошо запомнилось. И они все кружили, кружили в радиусе 80-100 километров. В страшных лохмотьях, в струпьях, почти всегда голодные.
Та, довоенная, счастливая жизнь в родительском доме за дни скитаний почти полностью стерлась в памяти. Но они многому научились: по голосу, по интонации отличать добрых и злых, разжигать костры в любую погоду, если только удавалось раздобыть спички или угли, печь на горячих углях картофель, грибы, разные корешки. И спать, бодрствуя, прислушиваясь к скрипам и шорохам, к внезапно вспыхивающей стрельбе, к чужим гортанным голосам. Главным и самым важным стало умение прятаться от солдат и полицаев - очень опасных людей с черными повязками на рукавах. Потом мальчик остался в заброшенном сарае. Братишка ушел в село и - не вернулся. Почти умирающего, в бреду, старшего нашли, отогрели, выходили какие-то незнакомые люди. Весной, окрепнув, он снова отправился в путь. И начались самые трудные месяцы одинокого скитания…
Однажды - это было ранней весной, а может, осенью - мальчик, теряя последние силы, озябший, голодный, забрел в село, постучал в заиндевевшее окошко. Дверь открылась. Он в ужасе отпрянул - солдаты! Хотел было бежать, но тут увидел звездочки на пилотках. И скорее почувствовал, чем понял: свои. Этих обросших, тоже смертельно уставших, говорящих на понятном ему языке можно не бояться.
Более тридцати лет прошло с тех пор. И вот он сидит передо мной. Худощавый, остроглазый. Смущенно улыбаясь, рассказывает о пережитом неторопливо, с длительными паузами, как бы прислушиваясь к самому себе, удивляясь, словно все это: расстрелянное детство, дороги войны, долгие месяцы скитаний - случилось не с ним, а с каким-то другим маленьким человечком пяти лет.
- Почему-то злые лица забываются... А добрые... Они неотступно стоят перед глазами - лица женщин на дорогах войны, лица наших солдат. Странно, не правда ли? Стерлись фамилии, имена. Только лица... Как в немом кино без титров.
Однажды меня пытались отправить в тыл. Удрал. Стал посыльным, разносил пакеты. Мне кажется, был для солдат воспоминанием, частицей родного дома, семьи, детей. Только теперь понял, как они меня берегли, старались отдалять от меня войну, прикомандировывая то к штабу, то к медсанчасти. Запомнились названия городов: Сандомир, Торгау, Дрезден. Наш 1-й Украинский фронт стремительно продвигался вперед на запад. Меня научили читать, писать. Первым букварем была дивизионная газета. Разведчики подарили мне маленький браунинг, учили стрелять. Потом у меня, посыльного, появился трофейный велосипед. Взгляните на фото: я с нашими девушками, освобожденными из какого-то лагеря. А на этом снимке рядом со мной американский солдат. К тому времени я стал, помимо своей воли, этакой «международной знаменитостью». Веселые парни в ботинках на толстой подошве частенько наведывались в наше подразделение, чтобы увидеть маленького солдатика и сфотографироваться с ним.
Меня хотел усыновить какой-то майор, кажется, военврач, но я не согласился, все еще надеясь найти своих. Потом, помнится, пришел приказ Сталина: «Всех детей - сыновей полков - домой, на учебу». В Чугуевское суворовское училище, куда возил меня капитан Подгорецкий, мы к первому сентября не успели. Так я оказался в Харьковском спецдетдоме имени Дзержинского. И, знаете, что меня больше всего поразило - не то слово - потрясло? Мальчики и девочки босиком, в майках и трусах. Я уже не мыслил себя без сапог, галифе, солдатской гимнастерки. И люди, которые окружали меня, тоже всегда были в форме, в сапогах. А тут - майки и трусы... Вот когда началось для меня возвращение в детство.
Среди взрослых, сыгравших особую роль в его судьбе, мой собеседник назвал директора детдома Рафаила Григорьевича Кириловского.
Несмотря на тяжелый недуг, тот сразу откликнулся на мое письмо. Прислал вырезки из газет, старые журналы, ответил на мои вопросы.
«В нашем спецдетдоме, - сообщал он, - было много детей - участников Великой Отечественной войны. 36 из них награждены боевыми орденами, медалями. Мы гордились этими ребятами».
Опытный педагог, энергичный, инициативный, большой знаток детской души Р.Кириловский пришел на территорию бывшей коммуны имени Ф.Дзержинского почти сразу же после освобождения Харькова.
Детдом не случайно был назван специальным. Он создавался в первую очередь для детей-сирот погибших разведчиков, подпольщиков, партизан. Их подбирали на дорогах войны части Советской Армии.
В конце 1944 года стали прибывать к нам дети из воинских частей, которые стояли уже на границе. Из Венгрии, Польши, Румынии, из Австрии и Германии. Участники войны... сыновья полков. Среди них был и мальчик, вывезенный из Дрездена. Мы нарекли его Владимиром. Володя попал в группу Александра Васильевича Алексеева, к слову, старого дзержинца - воспитанника Макаренко. Отсюда и отчество - Александрович. Мальчик оказался очень способным. За пять лет закончил семь классов. Проявил большой интерес к технике. Я сам определил его в Харьковский авиационный техникум.
... И снова чуть пожелтевшие от времени фотоснимки. Маленький солдатик в аккуратно подогнанной гимнастерке. Огромные очень серьезные, недетские глаза. Май, июнь 1945 года. Торгау. И Володя во весь рост, в сапогах. На руке - часы, подарок лихого разведчика. Он же на групповом детдомовском снимке рядом с воспитателем Алексеевым. Боевые медали, гвардейские значки. На плечо Володи положил свою руку верный друг-побратим Толя Ковалев, слева от воспитателя Гриша Коломиец, награжденный двумя медалями, рядом с ним Веселый, в верхнем ряду с краю Степанов, тоже сын полка.
Еще одно фото: у Бранденбургских ворот на фоне боевой «тридцатьчетверки» - танкист, очевидно, механик-водитель, а рядом с ним подросток-солдат, в пилотке со звездочкой, в застиранной добела гимнастерке, в кирзовых сапогах.
- Этот тоже наш, детдомовский, - комментирует Владимир Александрович Альштетер, - Витька Кулик.
Рассказывает о себе. Работал, учился. В детдом еще долго приходил, как в свою семью. Здесь и накормят, если до стипендии не дотянул, и помогут советом. Окончил техникум, затем - авиационный институт. Теперь строит самолеты. Двое детей: младшему - примерно столько, сколько было отцу, когда начались его скитания по дорогам войны.
Эти страницы были написаны и опубликованы в 70-е годы - с тех пор прошло 20 лет.
На мой телефонный звонок откликнулся Александр Владимирович - тот самый Саша - сын. - Отец? Жив. С ним все в порядке. По-прежнему в хозяйстве Антонова и по-прежнему в разъездах.
Назвал примерную дату приезда, снабдил дополнительным телефоном. И вот мы снова рядом. На столике - веером знакомые фотографии огневого детства.
Какими видятся с высоты прожитой жизни годы скитаний? Удалось ли за прошедшие годы что-то восстановить в памяти?
- Представьте удалось? Был я как-то в командировке в Львовской области. Город Броды. Я узнал большой, красивый угол дома, тогда, как сейчас помню, перегороженный колючей проволокой. И вход в этот дом - большой подъезд такой, красивый, с аркой. Дальше начиналось гетто. Я многое вспомнил. Старая синагога, куда нас однажды загнали. Мне говорили, что ее разрушили. Видно, уже после нас. Это была осень-зима 1941 года или зимой сорок второго. И мы, мальчишки, разбирали одноэтажные домики - дощечки там выламывались, носили домой, чтоб как-то готовить что-то, согреться. А жили мы в этом же доме. Вот я вспомнил. Замуровали одну из комнат, а туда спускались с чердака - был такой люк. И оттуда через этот люк спускались на шкаф, и в эту комнату. Т. е. это была комната-тайник, где, очевидно, можно было спрятаться во время очередной акции. В том доме было много комнат. Я иногда по ним бегал...
Потом вспомнил и местечко, откуда нас пригнали в гетто. Это - Пидкаминь.
Я побывал и там. Но улицы той, где мы жили, не узнал. Там на окраине городка большой камень. Его-то я и узнал. Громадный, как скала. Ну, это ближе к Карпатам.
Родители мои из Восточной Украины. Я вспомнил, отец строил электростанцию, был электромонтером.
Маму вспоминаю смутно. Она была черненькая. А вот лицо. Что-то размытое, как при проявлении фотографии. Как мы уходили из гетто? - смутно помню. Мама узнала, что будут последних вывозить, уничтожать. Мы выбрались из нашей комнаты и пошли.
Лес. Мы вдвоем с братом... Какие-то люди скрывались в лесу. Я вот сейчас пытаюсь понять... Некоторые были с оружием. Но было много и детей. Видимо, тоже бежали из гетто, и еще помню... боялись разжечь огонь. Потому что дым выдавал...Там были землянки. Там мы первое время ходили с братом в деревню. То я, то он. Уже были знакомые крестьяне. Ходили просить. Они нас жалели. Давали хлеб, молоко, вареную картошку и мы приносили даже другим в лес.
Мы с братом не сразу попали в лес. Сперва прятались в сараях. Помню - корова внизу, а над коровой сено, вот туда и забирались. Потом мы оказались в лесу. Нашли вот этих людей...
Однажды брат ушел в лес и не вернулся. Я остался один. Потом мы ходили с одной девочкой. Она мне очень нравилась. Маленькая. Большие карие глаза.
...Внизу речка, а на той стороне едут сани - двое саней. И полно на них полицаев, немцев - в полушубках. Возвращались, видно, с карательной операции. Пьяные, горланили песни. Они нас заметили и начали стрелять.
И вот когда мы бежали - по целине, там же лес. Глубокий снег, и пуля ей попала в мизинец. Она бежит, машет руками, кровь - по снегу, как красные лепестки. У меня в глазах стоит.
Вот тогда мы потеряли друг друга. Я побежал к тому месту, где мы базировались, и увидел на дороге убитого мужчину. Как сейчас помню: раздробленная голова. Инстинктивно почувствовал: туда нельзя. Побежал в другую сторону. Потерял обувь. И босиком - на другой конец леса. Вышел - какой-то хутор. Оказался в сарае - забрался туда, где коровы, и потерял сознание. Там меня нашли больного. Сколько пролежал в этом доме? Несколько дней, неделю? Не помню.
Вот пытаюсь анализировать. Много было хорошего и плохого. Даже в отношении ко мне. Люди простые - в селах украинских, далеких хуторах - города я обходил.
Хата, глиняный пол... На полу солома. Рядно давали - укрыться. Само собой, кормили. И они же рисковали... Еврейский мальчик. Такая у меня внешность. Идиш немного знал и немецкий. Может, поэтому на бытовом уровне мог переводить. Но, в основном, когда бродяжничал на оккупированной территории, говорил по-украински. Я до сих пор в совершенстве владею украинським языком.
Был еще такой момент. Я снова заболел, добрался до сарая, в сено закопался, с обмороженными ногами, с температурой. Женщина меня выходила - взяла в хату - неделю или две я там жил. И вот в таких маленьких деревнях, хуторах все же друг друга знают, и в любой момент, если бы кто-то там заявил на нее... За укрывательство еврея - расстрел. Рисковали люди. Вот, помню, поживу, поживу и мне говорят, что нужно уходить - рыскают полицаи. И шел дальше. Случалось и враждебное отношение. Зимняя дорога, сани едут, мужик там. Я цепляюсь сзади, а он останавливается, и меня кнутом. И я снова один в открытом поле, где мог и замерзнуть...
- Какие минуты опасности особо запомнились?
- Инстинкт был, как у собаки. Какой-то нюх был - десятой дорогой обходить опасность. В первую очередь, полицаев. Немцев, повторяю, я почему-то меньше боялся.
Как я вышел к своим? Это был конец осени, где-то ноябрь, декабрь 1943 года. Уже после освобождения Киева. Я дошел до предела. Мне уже было все равно. Потерял даже инстинкт самосохранения. Вот увидел огонек, подумал - дойти бы до этого огонька - будь что будет. Пусть немцы, полицаи. Настолько я был замерзший, больной, изможденный. Открыл дверь - печка-«буржуйка». Отпрянул назад, и тут взгляд упал на звездочки. Меня подхватили. Что я больше всего запомнил... Первый вкус - это американская тушенка.
Тушенка - первое, что я попробовал в армии. И это ночь после этой встречи. Покушал, отключился, спал - мне потом говорили - сутки. Когда мы вышли из этой хаты, рядом был разрушенный дом. Подвал такой. Вот что меня поразило... Большая бочка, ее там подогревали. Прямо в помещении - в подвале. Не на улице, а именно там. Солдат брал раскаленные камни и бросал в воду. И меня драили. Хлопцы. Молодые ребята.
Потом в штаб привели. Я рассказывал. И командир, прошедший огонь и воду, - я видел, запомнил - слушал, а на глазах слезы.
Сначала я был в этом боевом полку. Название не знаю. Они были на самой передовой. И там я сдружился с молодыми ребятами, полковыми разведчиками. Мне было девять лет, вернее восемь. И они меня повсюду брали с собой. С ними я спал, жил. Вот там мне впервые сшили форму.
Меня определили при хозвзводе. Но я все время находился с этими ребятами-разведчиками. Они меня таскали с собой. Тайком. Несколько человек, и я с ними. В ближайшее село и в разведку ходили вместе. Надо куда-то. Они говорят: «Сходи». Я одевался в гражданскую, в деревенскую одежду и иду. Смотрю, запоминаю, где немецкие пушки, танки.
Ребятам же я был нужен. Сами мальчишки 18-летние... Взяли меня в разведку. Добрались до окраины поселка. Днем это было. Никого почти на улице. Пустынно. И вдали я заметил, что вроде как техника какая-то. А они мне сказали: посмотри, где немцы там расположены. А я уже вышел на эту дорогу. И в это время - фрицы. Я стал сбоку - заборчик помню... Думаю - остановят, не остановят. А самое главное - не было никого из гражданского населения. Скажут, откуда такой взялся. И вот передо мной останавливается, притормаживает машина, что-то по-немецки начинают спрашивать. Я уже не помню, что я там говорил. А ребята недалеко - в двадцати метрах ждали.
- Вот вы спрашиваете: Как выжил мальчишка еврей? Один лицом к лицу с огромной машиной смерти? Жажда жизни. Думаю, она меня и спасла. И еще... Я очень рано начал понимать, кто свои, а кто - чужие.
Верил и верю: большинство людей хороших. Нормальных. И так вообще в мире. Все, что твориться, - террор, взрывы, убийства ни в чем неповинных людей - дело ненормальных. Потому что нормальные люди нормально строят взаимоотношения. У них есть чувство жалости, желание помочь друг другу. Для нормального человека важен человек. Прежде всего - человек. Вот я. Мальчишка. Ребенок. Гонимый. Сирота. А простые люди, сами рискуя жизнью, мне помогали. И еще, какие-то скрытые резервы. Ведь за годы скитаний я практически не болел.
А на этой фотографии я с двумя хирургическими медсестрами.
Это был эвакопункт 13-й армии. Пехотная армия, 161-го пехотного запасного полка.
50 лет спустя мы встретились. Надя - она пенсионерка. Участник боевых действий.
«В моей трудовой книжке одна отметка: «принят». 45 лет в фирме Антонова.
Я принимал участие в создании почти всех антоновских самолетов: от Ан-2 до знаменитого «Антея». Олег Константинович удивительный был человек. Кристально честный, порядочный. Для него пятой графы просто не существовало. Мне вообще везло всю жизнь на хороших людей.
По работе мне очень повезло. Посчитай, и в жизни. Были, конечно, мечты, увлечения. Не все сбылось. Увлекался музыкой. В детдоме играл на кларнете, на саксофоне. Выступал - уже в фирме Антонова - на сценах почти всех киевских театров, в Октябрьском дворце, в Оперном. Это была самодеятельность, а работа - самолеты.
Сейчас, официально, моя должность - ответственный представитель генерального конструктора в городе Омске. На производственном объединении «Полет». Ну, это раньше называлось Аэрокосмическим объединением. Там делали ракеты, спутники. Сейчас об этом можно говорить. И самолеты - наш Ан-74. А сейчас в основном делают маленькие самолеты Ан-3. Они пользуются большой популярностью. Летают во всем мире, в том числе и в Америке, Канаде, во всех европейских странах.
Я не понимаю нытиков. Хочется жить и жить. Прошлому я благодарен. Меня обогрели, воспитали. И не столько строй, сколько люди. Добро для меня на протяжении всей жизни делали люди.
В войну из моей семьи погибло четыре человека: отец, мать, сестренка, брат. Теперь у меня два сына и две дочери. Старшая - Наташа, потом Саша - ему уже 25 лет, Жене - 20, а самой младшей Настеньке - 12. Жизнь продолжается.