7 июня 2003 года в «Зеркале недели» была напечатана статья Светланы Матвиенко «Любить Шевченко: демонтаж риторизма». Сначала, после беглого просмотра статьи, как говорится, по диагонали, впечатление от нее осталось невеселое. Хочется подробнее остановиться на проблемах, непосредственно касающихся содержания упомянутой статьи: первая — это подмена понятий, вторая — физиология психоанализа, третья — проблема «непротивления злу насилием».
C.Матвиенко сразу же, как говорится, «берет быка за рога», солидаризируясь с каким-то анонимным профессором в том, «что, возможно, и не стоит включать в школьную программу по литературе такие чрезвычайно сложные произведения, как, например, произведения Шевченко. Дети «не прочтут» эти тексты, т.к. это все-таки не детская литература». А отвечая на замечание другого профессора, убежденного, что даже очень легко прочтут и поймут, С.Матвиенко сразу же переходит на провинциально-доверительный тон: «Честно говоря, мне очень хотелось бы заглянуть в глаза ребенка, который на самом деле любит Шевченко».
А мне хочется тоже заглянуть в глаза ребенку, который любит шекспировских «Гамлета» или «Короля Лира», тургеневскую «Муму» или гетевского «Фауста» (еще, Боже сохрани, Мефистофельские рожки приснятся, и ребенок будет травмирован). Собственно, вся мировая драматическая классика содержит определенный элемент травматичности, но поскольку ребенок воспринимает прочитанное не буквально, а опосредствованно, как дидактический (воспитательный) материал, то в результате получает нравственно-поведенческие ориентиры, которые впоследствии будут определять поведение личности во вполне реальном и довольно жестоком мире. Эти произведения на уровне подсознания позволяют делать правильный выбор между добром и злом.
Пассаж о выборе ребенком между Гарри Поттером и героями Шевченко во внеурочное время вообще построен на надуманной проблеме. Какими бы захватывающими ни были произведения Джоан Роулинг — они являются развлекательным чтивом, которое, несомненно, развивает детскую фантазию, но по определению — это литература иного сорта и сравнивать ее с классическими произведениями некорректно.
А теперь попробуйте заглянуть в глаза самого автора, ведь она нас к этому так откровенно призывает. И, во избежание упреков в необъективности, приведем развернутую цитату из ее филиппики: «Я понимаю тех, кого отталкивает Кафка — они нормальные люди, ждущие от текста приятного, когда он входит (прошу прощения!) легко, оставляя чувство наполненности, а вот чувство относительной целостности сознания — неразрушенным. Но я совершенно не понимаю тех, кто «желает» Кафку, кто «любит» Достоевского, хотя сама к этой «нетайной ложе» отношусь. Не понимаю, поскольку в основе этого совпадения вкусов среди почитателей подобной литературы, собственно, и лежит отсутствие взаимопонимания: взаимопонимания с миром, а значит, и друг с другом, и с самим собой тоже».
Из этой цитаты дедушка Фрейд сделал бы несколько неутешительных выводов. Первый — что автор проектирует собственное внутреннее состояние («отношусь к «нетайной ложе») на определенный круг читателей, чьим основным психологическим признаком является «отсутствие взаимопонимания с миром» — первопричиной которого, как следует из статьи, является какая-то вытесненная травма. Если сюда добавить употребление и даже откровенное (я бы сказал, провокативное) акцентирование определенных слов: «когда он входит (прошу прощения!) легко», «кто «желает», «кто «любит», — то понимаешь, что автор пытается усложнить свой аргументный ряд психоаналитической корреляцией текста.
Следует добавить, что подобное впечатление от произведений, например Достоевского, встречается в политизированном литературоведении нередко. Укажем хотя бы на аллюзии Розенберга в его работе «Миф ХХ века», где он говорил о произведениях Достоевского как о примере психической ущербности русской души. Даже как-то странно слышать подобное, ведь разве можно, читая «Униженные и оскорбленные», не почувствовать трепетное авторское сочувствие к своим героям и безграничное христианское милосердие.
Наконец, третья проблема (она же первая и основная) — по мнению С.Матвиенко, — это избыток насилия в украинской литературе, и у Шевченко в частности. Допустим, в мире существует большая группа влиятельных людей, желающих осуществить ту же операцию над украинским историческим сознанием, что и их единомышленники в 30-е годы, — ампутировать ту его часть, которая заставляет человека сопротивляться унижению и насилию над ним. Очевидно, что в подобных случаях вор кричит «лови вора!».
Приведем еще одну цитату из статьи: «Кафка, Достоевский, Шевченко — это литературный экстрим. Поскольку на вопрос, «каким ты останешься после этого чтения, если подпустишь текст очень близко?» — ответ оставляем случайности.
Возможно, следствием такой близости мог бы стать реализованный проект Соломии Павлычко — исследование о насилии в украинской литературе. Мог, да не состоялся. Исследование, которое должно было бы определить по «национальным идеям», «модерным коллизиям», «высокой эстетике», — слишком немыслимо, чрезмерно много крови, смерти и жестокости. Насилие не однообразно и не одномерно».
Чтобы не утонуть в море этой литературы, локализуем нашу проблему славянским миром. Наиболее основательно вопрос насилия в человеческой культуре и, соответственно, литературе изучал Лев Толстой, создав своеобразное социально-религиозное учение, в быту получившее название «толстовщина». Мировоззренческой сердцевиной этого учения стала идеологема о «непротивлении злу насилием». Лев Николаевич был человеком умным и последовательным, прежде всего он тщательно продумал свою концепцию преобразования мира. Оттолкнуться он решил от евангельских принципов, точнее, от собственного их толкования. Его Христос, вследствие разнообразных манипуляций и интерпретаций евангельских текстов, стал похож на Будду, ну а сам Лев Николаевич, как минимум, на первого из апостолов, а то и на предтечу Мессии.
Мотив был убедительным и понятным: необходимо спасать мир от избытка зла, насилия, ненависти. Но любое решительное сопротивление злу порождает новое зло, и так без конца. Необходимо разорвать этот греховный замкнутый круг. А как это сделать? Ответ Лев Толстой дал в духе восточного максимализма: «непротивление злу насилием», естественно, приписав эти слова Христу. Упрощенная интерпретация слов Спасителя: «если тебя ударили в правую щеку, подставь левую» должна была стать манифестом этого учения. Но Евангелие — целостное учение, и Христос, если бы он понимал эти слова именно так, не боролся бы с духовной волей толпы и светской властью римского цезаря и не взошел бы на крест ради спасения человечества, а согласился бы с Кайяфой и Пилатом да и пошел бы дальше проповедовать свои идеи. Человеческий путь Христа — это образец максимального противления злу, и слова «подставь левую щеку» призывают прощать ближнего, а вовсе не склоняться перед несправедливостью. «Я вам принес не мир, но меч», — четко обозначил для нас свою позицию Спаситель.
Первым понял ценность «толстовщины», ее обратное влияние на общественную жизнь В.Ленин, написав еще задолго до революции труд с показательным названием: «Лев Толстой как зеркало русской революции». Со временем, уже после революции и гражданской войны, находясь в эмиграции, известный российский мыслитель клерикально-националистических убеждений Ильин в труде «Путь к очевидности» даст довольно точную оценку «толстовщины» — и в качестве религиозного учения, и в качестве социального движения. По его словам, Л.Толстому все же удалось привить российской интеллигенции бациллу «непротивленчества», вследствие чего общество не отторгло большевизм. И черный всадник апокалипсиса въехал во врата жизни, уже не охраняемые часовыми. И въехал надолго. Не зря же Владимиру Ильичу так понравились идеи Толстого, он сразу понял их ценность.
Отказ от противления злу является еще большим злом, чем непосредственное насилие, т.к. обезоруживает человека или народ, превращая их в биомассу с простейшими рефлексами и потребностями. Ясно, что сегодня лучший в мире чернозем требует лучших в мире рабов, послушных и безвольных. Творчество Шевченко насквозь пронизано изобличением подобной философии. Великая христианская любовь к братьям своим — к простым униженным украинцам, закованным в кандалы крепостного права, угнетенных чужеземцем, который еще и стремился лживыми словами о братстве поработить даже их души, — такая любовь не могла быть бездеятельной. Она требовала свободы, воли, независимости!
Необходимо подчеркнуть, что гений Шевченко проявляется не только в смысловой плоскости его произведений, но и в величии его духовных переживаний, что, собственно, характерно для всех выдающихся мыслителей и поэтов:
Я так її, я так люблю
Мою Україну убогу,
Що прокляну Святого Бога,
За неї душу погублю.
Примечательно, что это говорит не атеист, а глубоко верующий православный христианин. Глубина душевных переживаний, готовность к самопожертвованию выводит его поэзию на уровень старозаветного понимания богоборчества не как отрицания Бога, а как формы психологического жизненного диалога с Созидающим началом, который наряду с молитвенным общением с Ним был составной частью ежедневной практики нравственного самосовершенствования человека. Поэтическое обыгрывание старозаветного сюжета борьбы Якова с Богом со временем использовал еще один мастер изысканных метафор, гениальный Райнер Мария Рильке. Он пишет:
Все, что мы побеждаем, —
малость,
нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
зовет борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого Завета
искал соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
которого любая жила
струною ангелу служила,
чтоб схваткой гимн
на нем сыграть.
Кого-то ангел победил,
то правым, не гордясь собою,
выходит из такого боя
в сознанье и в расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее
начало
его все чаще побеждало,
чтобы расти ему в ответ.
(Перевод Б.Пастернака)
Поэзия Тараса Шевченко, проза Федора Достоевского заставляют читателей духовно подниматься до их уровня, учат осмысливать мировые проблемы на высших камертонах душевных порывов. Главным признаком литературы такого уровня является любовь к ближнему, любовь, которая постоянно побуждает к действию, к противлению злу — вчера, сегодня, завтра. И так будет вечно. Украинцы, естественно, могут прожить и без Шевченко, но как? Может быть, так, как сегодня?