Окончание. Начало — «ЗН» от 29 июля с.г.
Было до слез обидно: в четырнадцать лет надел военную форму, поступив в 12-ю Киевскую артспецшколу и, из-за ее расформирования, дабы, не дай бог, не остаться вне армии, перевелся в 14-ю Харьковскую, ну а затем, как выпускник 1-го Ленинградского артучилища по первому разряду, восемнадцатилетним лейтенантом убыл в действующую армию. В составе
5-го гвардейского Донского казачьего кавкорпуса прошел фронтовыми дорогами от Сальских степей до Австрийских Альп. Помимо многих медалей, заслужил три боевых ордена и, командуя батареей, капитаном окончил войну, потом — снова учеба... Завершил ее в 1953-м, притом получил диплом с отличием, окончив редакторский факультет Военно-политической академии им. В.И.Ленина. Ступив же на газетную стезю, служил и в Средней Азии, и в Сибири... Словом, везде и всюду трудился с величайшим напряжением, не пасовал, а постигло меня личное горе и член военного совета округа — этот, в сущности, полномочный представитель ЦК партии в войсках — извините, плюнул мне в душу, даже отказался встретиться, побеседовать. И тогда, памятуя давнишнюю армейскую присказку: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют» (мне, кстати, довелось испытать и то, и другое), решился на крайний шаг — обратиться к Маршалу Советского Союза В.И.Чуйкову, в тот период командовавшему войсками КВО, человеку грозному, неподступному, но в высшей степени справедливому — так характеризовали его многие офицеры. И вот с мыслью «будь, что будет» в конце рабочего дня не без помощи подполковника-порученца командующего, знавшего меня по Киевской артспецшколе, я оказался в приемной Чуйкова. Маршалу уже было доложено о цели и причине моего прибытия, и оставалось ждать вызова. Через некоторое время, получив сигнал, порученец проводил меня до двери, вполголоса наставлял —держаться бодро, быть кратким, не назойливым, помнить, что командующий вообще переводами газетчиков по службе не занимается. И завершил: не робей, все устроится... Приоткрыв тяжелую дверь, он слегка подтолкнул меня.
Василий Иванович Чуйков, восседавший в глубине огромного кабинета за массивным столом со стопками книг по обеим сторонам, встретил меня холодным пытливым взглядом. На мгновение мелькнула мысль: сколь ни велико мое горе, стоило ли по данному поводу тревожить заслуженного маршала, известного всему миру полководца? И все же, подавив в себе это чувство, сделал несколько шагов вперед, по-уставному щелкнул каблуками и внятно, не растягивая, обо всем доложил. Чуйков с минуту молчал, словно раздумывал, как ему поступить. Его ершистые поседевшие брови, чуть-чуть насупленные, пепельного цвета мясистое лицо, иссеченное редкими морщинами, —ничто не выдавало отношения к высказанному мною. И тут вопрос:
— Говорите из Средней Азии в Сибирь перевели, чтоб жену подлечить? Да-а... — И сразу: — На каких фронтах воевали? Кем?
— На Южном, Втором и Третьем украинских... Сперва комвзвода, а дальше до конца войны — комбатом.
— Ранения?
— Были. И контузия тоже...
Наступила короткая пауза. Затем еще вопрос:
— Ну, а место свободное в редакции имеется?
— По-моему, да.
Резким движением Чуйков снял телефонную трубку с одного из множества аппаратов, велел соединить его с редактором окружной газеты. Состоялся короткий разговор, в конце которого я услышал:
— Хорошо, я подпишу телеграмму.
От переполненных чувств у меня тут же вырвалось:
— Доверие оправдаю, товарищ Маршал Сов...
Чуйков перебил:
— Попробуйте не оправдать, подполковник, немедленно покинете округ. — И он еще более насупил брови.
Покинув кабинет командующего, я не помню, о чем на прощание говорил с порученцем, не помню, как добирался домой, где заждались меня мать и дочь. Знал лишь одно: тем февральским вьюжным вечером маршал Чуйков, без оглядки на кого бы то ни было, по сути решил мою дальнейшую судьбу — из этого я не мог не заключить: настоящий русский патриот, крупный военачальник, он, ни перед кем не пресмыкаясь, имел свой трезвый взгляд на вещи и, простите, начхал на какую-то «линию».
Теперь хочу, чтобы читатель правильно понял, почему я детализировал приведенный выше пример. Дело не в благостном отношении лично ко мне, нет. Суть в ином — в числе маршалов, генералов и адмиралов, всего руководства военными округами, флотами и вооруженными силами страны подлинные интернационалисты, подобные В.И.Чуйкову, встречались редко. Подавляющее большинство в кадровой политике неотступно придерживалось установочной «линии». Причем наиболее ретивыми ее поборниками были штатные члены военных советов округов во главе с Главпуром и его бессменным на протяжении двух с половиной десятков лет начальником А.А.Епишевым. К тому же с годами зловоние антисемитизма («линии»), этого уродливого явления, не только, не улетучивалось, а, напротив, усиливалось, оно проникало все глубже и глубже в поры огромного армейского и флотского организмов. Пишу сие с полной ответственностью, отслужив в армии тридцать пять лет, в четырех различных военных округах и трех военно-учебных заведениях. И вот что любопытно: повсюду, особенно, повторяю, политработники самых высоких рангов, громче всех кричали об интернационализме, а выходило так, как, отвечая на вопросы, сравнительно недавно говорил А.Н. Яковлев: «Мне лично даже противно, стыдно говорить на эти темы, делить людей по нациям. Делить людей надо по тому, порядочный, хороший человек или нет! Господи, стыдно все это и противно. Но кому-то это надо, товарищи, а? Кому? Мы не один раз задавали этот вопрос, в том числе и генеральному прокурору. Есть какое-то такое мощное давление, которое даже нашим законникам не дает возможности применить закон. Во всех эшелонах есть люди, которые заявляют о себе как об интернационалистах, но вот только евреев при этом интернационализме надо бить».*
Далее по логике вещей следовало бы подробно остановиться на том, как мне работалось в редакции «Ленинское знамя» КВО, куда был переведен из Новосибирска, какая там царила атмосфера. Но расскажу обо всем отдельными частями в ходе повествования. Ведь ни много, ни мало в этой редакции я трудился целых четырнадцать, притом лучших творческих лет. А сейчас мне бы хотелось глубже поисследовать, каковы истинные масштабы «линии» в разных сферах нашей деятельности, определить, кто конкретно и как ее проводил, наконец, откуда возникало то «мощное давление», о котором, видите ли, не знал даже бывший член Политбюро ЦК КПСС уважаемый мною Александр Николаевич Яковлев. Прошу прощения, но для всего этого иной раз придется пренебрегать временными вехами.
ЧЬЯ РЕЖИССУРА? ЧЬЕ ДАВЛЕНИЕ?
Как и прежде, безостановочно действовал отлаженный механизм лжи и умолчания. У меня навсегда остались в памяти кое-какие «следы» его работы в области науки и техники... Казалось бы, всему миру знакомо короткое и звучное «МиГ», краткое наименование наших первоклассных реактивных истребителей. Не сосчитать, сколько писалось и говорилось о них похвального, и всегда это связывалось с первой литерой «М» — с именем Артема Ивановича Микояна, авиаконструктора, дважды Героя Социалистического Труда. Кого же представляет вторая литера — «Г»? Кроме авиаторов, очень немногие способны ответить на этот вопрос. Нигде, за исключением специальной литературы, об этом человеке не писалось, и вообще он был предан забвению. Сам я впервые увидел его портрет в техническом классе Военно-политической академии в ряду ведущих авиаконструкторов. Под портретом значилось М.С.Гуревич. Полковник-авиатор скупо давал пояснения, ориентируя нас, слушателей, на то, что работами по созданию «мигов» руководил А.И.Микоян. «Все это так, но почему его соавтора обычно не называют? — возразили мы. — Может, тот проштрафился?» «Нет-нет, — запротестовал полковник, — все у него в порядке... Не называют ради соблюдения военной тайны...»
Да, все у Михаила Иосифовича Гуревича было в порядке, кроме того, что он... еврей. Уверен, и сегодня широкие массы наших людей ничего о нем не знают. А ведь он, талантливый авиаконструктор, ушедший из жизни в 1976-м, сумел в отечественном самолетостроении оставить весьма заметный след, чем заслужил почетные звания Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и пяти Государственных премий.
Тогда в техническом классе, у портрета И.В.Курчатова, полковник-авиатор, как бы воздавая должное тем, которых «не называют ради соблюдения военной тайны», бросил нам:
— Вы думаете, Игорь Васильевич трудился в одиночку? Э, нет, Кулибины ушли в прошлое. В изобретении атомной бомбы ему помогала группа сильнейших физиков-ядерщиков. Среди них многие с нерусскими фамилиями... Придет время, и вы узнаете эти имена.
Ныне, можно сказать, время пришло. Гласность позволила приоткрыть завесу над многим, узнать и имена, которые тщательно скрывались. Оказывается, при назначении руководителя грандиозного проекта по созданию атомной бомбы, помимо кандидатуры Курчатова, обсуждалась и другая — Абрама Исааковича Алиханова. Сталин отдал предпочтение первой. Но кто такой Алиханов? «К тому моменту он уже был членом-корреспондентом, тогда как Курчатов еще только доктором наук, что, вероятно, сказалось при выдвижении их обоих в академики в 1943 году: на голосовании в академики прошел Алиханов, а Курчатов был внесен в списки на следующий день, о чем свидетельствуют документы, в частности справочник Академии наук СССР за тот год. Но не в этом суть. И даже не в том, в чьей именно голове мелькнула молнией «отгадка», после которой создание нашей отечественной бомбы стало лишь вопросом времени... Алиханов стал создателем первого в Советском Союзе ядерного реактора с тяжеловодным замедлителем, но распространение у нас в стране получили реакторы графитовые, которыми занимался Курчатов. Почему?... Графитовые реакторы были дешевле — довод разительный... А то, что тяжеловодные реакторы сами себя регулировали, действовали при таком тепловом режиме, при котором, если температура повышалась и возникал перегрев, происходило автоматическое отключение цепной реакции, — эта деталь не была принята во внимание. Ее оценили позднее, в особенности после Чернобыля».** Добавлю: Герой Социалистического Труда, трижды лауреат Государственных премий академик А.И.Алиханов в 1945-м основал Институт теоретической и экспериментальной физики, двадцать пять лет был его бессменным директором, однако после смерти присвоить его имя оному Институту власти не разрешили: скорее всего не устраивало само имя...
И еще, о чем никак нельзя не сказать. После публикации статьи И.Кожевниковой в «Советской культуре» поступила и продолжает поступать совершенно новая, ранее умышленно скрытая от народа, обширная информация об истинных колоссальных потерях, людских и материальных, связанных с аварией на Чернобыльской АЭС. По мнению ряда экспертов, невозможно даже вообразить себе, сколько человеческих страданий причинила нам эта катастрофа, невозможно и спрогнозировать, какие многомиллиардные затраты еще потребуются для ее ликвидации в обозримом будущем. Вот и напрашивается само собой: а не лучше ли было в свое время отдать предпочтение пусть и дорогому, но зато более надежному атомному реактору Абрама Исааковича Алиханова?
Гласность позволила обнародовать и другие имена...
На специальном объекте, строго засекреченном, где создавались атомная, а затем водородная бомбы, в течение многих лет жили и трудились во славу Отчизны наши знаменитые физики-ядерщики, в числе которых были и того же, что и Алиханов, происхождения — Юрий Борисович Харитон, Яков Борисович Зельдович, Лев Владимирович Альтшулер... Первые два еще в 1939-м впервые осуществили расчет цепной реакции деления урана. Стало известно, что академик Я.Б.Зельдович, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и четырех Государственных премий, бок-о-бок с А.Д. Сахаровым творил водородную бомбу. И когда Андрея Дмитриевича нарекли ее отцом, тот, человек высшей степени благородства и скромности, заявил: эта работа носила коллективный характер. Но и Зельдович со своими коллегами не протестовал, коль скоро предпочтение отдали Сахарову. Научным же руководителем «объекта» был академик Ю.Б.Харитон, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинских и трех Государственных премий. За ним, как за человеком, представлявшим для государства особую ценность, неотступно следовали вооруженные телохранители. Л.В.Альтшулер, профессор, доктор физико-математических наук, проработал на «объекте» двадцать два года и каждый день, как он сам рассказывал, от зари до зари занимался разработкой и совершенствованием атомного и термоядерного оружия.
Все это так. И, вероятно, мотивировка полковника-авиатора в техническом классе академии — «не называют ради соблюдения военной тайны» имела свой резон. Ученые с мировыми именами занимались архиважным, совершенно секретным делом, и упоминание о любом из них могло привести к непредсказуемым последствиям. Не зря же за «объектом» неусыпно наблюдали лично Берия, а после его смещения —высшие чины госбезопасности. И, повторяю, ничего предосудительного в том не вижу. Диким и кощунственным является иное — об этом у меня имелись достаточные основания для размышления и раньше, тем более теперь, при наличии куда более обильной и достоверной информации, — и нет тому никаких оправданий: система, мобилизовав лучшие умы еврейского народа для создания неодолимого оборонного могущества державы и получив от них полную отдачу, десятилетиями насаждала антисемитизм в стране и тем самым пыталась доказать всему обществу, что народ этот способен лишь на пакости. Не уверен, существует ли другой образчик столь вопиющей наглости и беспардонного двуличия.
Реально ощущалось, что и после ХХ съезда КПСС «линия» оставалась прежней, и она не просто проводилась в жизнь — все, как и при Сталине, режиссировалось. Кем персонально? По логике вещей, Н.С.Хрущевым, первым лицом в партии, а значит, и в государстве. Но только ли им? Давайте разберемся...
Мой отец — он был заместителем управляющего Киевской областной конторы «Автотракторосбыта» и погиб в сентябре 1941-го в районе Дарницы — еще обучаясь в Промакадемии, лично знал Хрущева. Они встречались в периоды хлебоуборочных кампаний в Украине, когда Никита Сергеевич возглавлял парторганизацию республики: постоянно, притом срочно, требовались запчасти для автомашин и тракторов —таков был повод для тех встреч. О них в кругу семьи обычно ничего не рассказывалось. Но однажды, после очередной мерзости, исходившей от тети Кати, во время ужина, зашла речь о новой вспышке антисемитизма в городе, и мать обратилась к отцу:
— Послушай, почему бы на этот счет не высказаться твоему Никите Сергеевичу?
— Во-первых, и твоему тоже, во-вторых, не переоценивай его, пожалуйста, в этом плане...
— Интересно, «в этом плане» вообще-то какой он?
Мать осеклась, видимо, не желая при мне и младшем брате распространяться... Я, конечно, понял смысл, который она вкладывала в слово «какой». Отец ответил с оттенком горечи:
— Никакой. — Погодя, добавил: — Если не хуже...
Мне крепко запомнилось то отцовское определение. И оно, к несчастью, выдержало испытание временем: его Хрущев не опроверг затем ни самыми длинными выступлениями, где всегда находилось место дежурному разделу о неразрывной дружбе народов, ни в ходе своей кипучей организаторской работы, когда он стал лидером страны. Динамичный во всем, сильный и самобытный по характеру, Никита Сергеевич, проявив истинное мужество и величайшую смелость в разоблачении Сталина как тирана и палача, оставался «никаким в борьбе с антисемитизмом, так и не пытался достичь существенной подвижки в ликвидации страшной «бациллы», которой в той или иной степени была поражена большая часть нашего общества. Тем самым не хочу умалить исторической заслуги Хрущева: его воля и энергия позволили незамедлительно начать процесс реабилитации сотен тысяч незаконно репрессированных в годы сталинизма советских граждан***, живых и мертвых, и в их числе немало лиц еврейской национальности. Но сделанное как раз и предполагало главное —лидеру, взявшему на себя ответственность за судьбы многонациональной страны, надо бы предвидеть, к чему рано или поздно может привести нагнетаемый сверху антисемитизм, если не дать ему решительный отпор. Отпора, повторяю, не последовало. Верный системе, Хрущев даже не счел нужным предать огласке подлый замысел относительно повальной депортации евреев в Приамурье, не состоявшейся лишь из-за смерти «отца народов». Да, новый лидер действительно предпочитал оставаться «никаким». В качестве такового я воспринял его в Новосибирске, хотя к тому времени расстановка сил в верхушке партаппарата резко изменилась, и он сумел значительно укрепить свои позиции.
Хрущев прибыл в город на Оби вскоре после июньского пленума ЦК КПСС 1957-го. Прибыл в бодром настроении, победителем: пленум, как известно, объявил большинство прежнего президиума Центрального Комитета «антиленинской группой», исключил оттуда и из ЦК Маленкова, Молотова, Кагановича... Как было не возрадоваться Никите Сергеевичу — он стал полновластным руководителем страны! Казалось бы, отныне при желании можно вести дело к тому, чтобы отказаться от этой самой «линии». Где там! Видно, не было у него никакого желания, да, вероятно, и побаивался того, кто тоже присвоил себе право «режиссировать». Я имею ввиду, конечно, Суслова.
Не стану лукавить: он, Михаил Андреевич, в конце пятидесятых годов для меня лично, рядового коммуниста, не представлял никакой загадки. Достаточно было наблюдать за жизнью нашего общества, читать важнейшие материалы хотя бы в той же «Правде», вдумываться в содержание поступающих сверху партдокументов, чтобы во всем ощущать его присутствие, устремления, стиль руководства. Это была именно та фигура в высшей партийной иерархии, которая не просто обладала огромной властью, но и в полной мере ее осуществляла. И как! Постоянно оставаясь в тени, на вторых ролях, преднамеренно не претендуя на первые, что, несомненно, усиливало влияние Суслова на окружающих, способствовало его коварству и вместе с тем не вызывало зависти соперников и ненависти врагов. Скажу больше: постепенно у меня сложилось впечатление, якобы само развитие страны (приведшее, как затем стало ясно, в тупик, ее внутреннюю и внешнюю политику), все перестановки в высшем партруководстве определяли отнюдь не Хрущев и не Брежнев, а главный идеолог Суслов, заслуженно схлопотавший титул «серого кардинала». И уж ему, этому сухопарому иезуиту, начиная с кампании по борьбе с космополитизмом, — тогда он всячески помогал Жданову, — было ведомо лучше, чем кому-либо другому, какие дивиденды приобретает партократия за счет нагнетания антисемитизма. Знал он, притом до тонкостей, и как надлежит вести это дело, всегда рисковое, чтобы хоть явно не противоречить догмам об интернационализме, коими пресыщен народ. О, тут не обойтись без особой режиссуры, и он занимался ею, никому не доверяя! Занимался, не брезгуя никакими средствами, ни перед кем не отчитываясь, как хозяин. Иначе, на мой взгляд, и быть не могло: Суслов помог Хрущеву придти к власти, а на июньском пленуме ЦК 1957-го, проявив незаурядное мастерство в аппаратных играх «ва-банк», спас от нападок группы Молотова и сохранил за ним официальное лидерство.
Продолжу, однако, о Хрущеве... Много раз доводилось наблюдать за ним и в Киеве, и в Москве, да в отличие от отца, все издали. И вдруг в Новосибирске случилось так, что оказался рядом с новым лидером, даже удостоился его рукопожатия, было это на стадионе военного городка в полукилометре от краснокирпичного здания нашей редакции. Хрущев, румяный, улыбчивый, покинув бесшумно подкативший лимузин, поздоровался с каждым из нас офицеров, — мы стояли у двухэтажной дощатой трибуны, — и в сопровождении руководителей области и города удивительно легко поднялся на нее. Ему, естественно, первому предоставили слово на том многолюдном общегородском митинге. Признаюсь, далек от мысли пересказывать его выступление, на редкость эмоциональное и сумбурное, занявшее в газетах, безусловно, после тщательнейшего редактирования, ровно две полосы. Замечу лишь, что крепко досталось группе, которую он назвал «антипартийной». Длинный монолог с непременными «социализьм и коммунизьм» и набором трафаретных фраз посвящался дружбе народов, их монолитному единству. Форменным оскорблениям, не имевшим ничего общего ни с дипломатическим тактом, ни с элементарной культурой, подвергся Конрад Аденауэр, тогдашний лидер ФРГ. Снискали бурные аплодисменты «мы им покажем кузькину мать» и прочие словесные выверты-угрозы в адрес империалистов. Но чтобы ни говорилось в том выступлении, не этим мне запомнился Хрущев... Когда митинг закончился и он с багровым от ветра лицом спустился с трибуны, разыгралась колоритная сценка — она не вошла ни в какие газетные отчеты. Взявшийся бог весть откуда очкастый мужчина средних лет, прилично одетый, напрямую протянул Хрущеву исписанный тетрадочный листик бумаги, попросил:
— Ответьте, пожалуйста, Никита Сергеевич...
Мужчину пытались оттеснить двое рослых парней из охраны, да было поздно. Хрущев знаком остановил их и записку взял. Впился в нее глазами и, машинально сдвинув шляпу на затылок, с недоумением:
— Чего вы хотите, товарищ профессор? Об этом мною сказано...
— Извините, Никита Сергеевич. Я спрашиваю конкретно об антисемитизме. Почему с ним не борются?..
Вокруг неодобрительно загалдели. Багровое лицо Хрущева вмиг стало каким-то желтым, глаза сузились, нижняя губа оттопырилась. Холодно взглянув на очкастого, он вернул тому записку со словами:
— Бороться, профессор, надо со всеми видами национализма! — И поднял кверху указательный палец.
Парни из охраны оттеснили-таки профессора и, прикрывая Хрущева, вместе с ним направились к машине. Перед тем, как нырнуть в нее, лидер страны оборотил ко всем, кто остался у трибуны, свое широкое лицо, снова румяное и улыбчивое, помахал нам шляпой и был таков...
Менее чем через год Хрущев опять посетил Новосибирск. И многое повторилось... Тот же стадион, та же трибуна и, если исключить солидный раздел о совнархозах, — такое же его выступление на общегородском митинге. Слышал я, как и все, заверения о «монолитном единстве», об ускоренном строительстве «коммунизьма», слышал «кузькину мать» применительно к Конраду Аденауэру и т.п. Только не возник более перед Хрущевым профессор с запиской, а формулировка в выступлении оставалась прежней: «Надо бороться со всеми видами национализма».
Да и могла ли она, эта формулировка, быть иной? Ни в коем случае! Партократия не согласилась бы: десятилетиями правила бал в немалой степени за счет насаждения государственного антисемитизма. И уж будьте уверены, никому из руководителей не позволяла открыто заявлять о борьбе с этим злом. Без него партократия просто не могла обойтись — надо же было постоянно валить на кого-то хоть часть вины за ее промахи, губительные для всего народа. Ну а все наши лидеры, пока без исключения, выходцы из нее, из партократии. «Мы все оттуда...» — заявил М.С.Горбачев на XXVIII съезде КПСС. Потому-то в свое время Хрущев, прослывший волюнтаристом, и тот, словчив, ушел от прямого ответа профессору. Вышло точь-в-точь по поговорке: «Ты ему про Ивана, а он тебе про Петра». Закономерно, что в подобных ситуациях уклонялись от прямого ответа и все другие руководители партии и государства. Не был исключением и Горбачев, инициатор «перестройки» и «нового мышления». 10 апреля 1990 г. после выступления перед делегатами XXI съезда ВЛКСМ он не без присущего ему пафоса отвечал на заданные вопросы. В числе их был и такой:
— Сейчас в стране участились случаи проявления антисемитских настроений, создаются ненормальные условия для жизни и деятельности евреев в СССР. Какие меры Вы собираетесь предпринять для урегулирования этого конфликта?
— Я считаю, что мы должны не допустить разгула ни национализма, ни шовинизма, ни антисемитизма, ни каких-то других «измов». Надо идти по пути гармонизации межнациональных отношений, создавать правовые экономические и социальные предпосылки, чтобы люди всех национальностей чувствовали себя уверенно, где бы они ни находились. Другого пути не вижу. Это называется, Горбачев «выкрутился», но по существу, как видите, ответа не дал. Да потому, что никаких мер против названного «конфликта» и не думал предпринимать. А ведь сделать мог немало и без особых усилий. Здравомыслящие люди прекрасно изучили своеобразие советского тоталитарного государства, того, что с потрохами поглотила, подмяла под себя коммунистическая партия. И достаточно было на высшем партийном уровне принять всего лишь один соответствующий документ, с сусловской расторопностью его распропагандировать — можно не сомневаться и без участия правовых органов притихли бы, пусть на время, даже «зоологические» антисемиты. А вот этого как раз партократии и не нужно было.
М.Горький называл антисемитизм — излюбленное оружие наших псевдопатриотов — сифилисом души российской интеллигенции. Признаемся: «болезнь» эта в нашей стране застарелая, хроническая. В ранней стадии, до октября 17-го, существовали «Союз Михаила Архангела», «Союз русского народа» и другие черносотенные организации, руководимые пуришкевичами и марковыми, а в поздней стадии, нынешней, — «Память» и ее разветвления со своими идейными наставниками — шифаревичами, распутиными, беловыми, прохановыми и пр. Несомненно все эти неизлечимые «сифилитики», их приспешники вкупе с партократией и оказывали на правоохранительные органы то мощное давление, о котором говорил А.Н.Яковлев. Хочу верить, он и сам так считает. И неужели не ясно, что пока наше общество не избавится от страшной болезни души, коей страдает прежде всего определенная часть интеллигенции, пока не будут разоблачены и покараны за злонамеренный бред господа псевдопатриоты — не выйти нам на праведный путь прогресса и процветания?
...Ни для кого не секрет, что немалая часть наших евреев уже не первый год эмигрирует вовсе не в Израиль. Но, пожалуй, в каждой из тех стран, куда они уезжают, и при наличии там определенных ограничений на въезд, их встречают охотно. История учит: исход евреев, начавшийся в конце XV века из Испании, Португалии и Италии, завершился тем, что основная их масса осела во Франции, Германии, Голландии и таком городе, как Антверпен. И что же? Прошло сравнительно немного времени, и Антверпен, словно испытав второе рождение, стал в Европе первым по значению центром торговли и кредита. Местные власти дорожили теми, кто преобразовал город, и очень боялись, чтобы они куда-либо не переселились. США в этом смысле, наверняка, перещеголяли все остальные государства, если характеризовать более позднюю историю XVIII-XX веков. Тогда предпринимались и предпринимаются «... Самые различные меры, чтобы ограничить активность евреев, «подравнять» их, так сказать, под общий ранжир, — подчеркивает С.Бурин в статье «Исход?» и продолжает: — В одних странах это делалось вяло, как бы нехотя (как говорится, идя навстречу пожеланиям трудящихся), в других —властно и жестоко, но тенденция существовала всюду. Отмечу лишь, что только в одной стране евреи были приняты как свои, а их удивительные способности уважали и даже поощряли. Этой страной были Соединенные Штаты Америки, не знавшие феодального гнета и более 200 лет назад широко распахнувшие двери своего нового государства всем гонимым и притесняемым. Не случайно в США сейчас евреев вдвое больше, чем в Израиле, и вряд ли это соотношение изменится».*****
Бесспорно, небольшой экскурс в историю понадобился мне, чтобы читатель, с которым собеседую, лучше представил себе, сколь тяжко преступление, совершенное под стягом марксизма-ленинизма, точнее — тоталитаризма, руководством КПСС, всей нашей обанкротившейся компартийной системой и сколь пагубны его последствия. Понадобился и для подтверждения исключительно прозорливой мысли великого Гоголя о том, что Россия — страна плохих дорог и дураков (выделено мною. — Е.Р.). И тут, мне думается, уместно завершить главу облетевшим весь мир высказыванием Маргарет Тэтчер: «В Англии нет антисемитизма, потому что мы не считаем себя глупее евреев». Коротко и ясно!