Скажу сразу: на протяжении всей сознательной жизни с завидным постоянством мне, как, впрочем, и соплеменникам, мягко говоря, всячески напоминали о «страшной крамоле» - еврейском происхождении. И, что более всего омерзительно, напоминали в стране, до недавнего времени именовавшейся Союзом Советских Социалистических Республик, призванной по воле Коммунистической партии - так декларировалось! - демонстрировать всему миру истинный пролетарский интернационализм. Но, как ни парадоксально, в этой стране, где по словам из популярной песни «вольно дышит человек», год от года, подобно грибам-поганкам, давал дружные всходы махровый антисемитизм, бытовой и, что особенно страшно, государственный. Причем, в отличие от тех же грибов, юдофобство у нас специально культивировалось, насаждалось сверху, насаждалось хладнокровно и расчетливо. Кем? Зачем? К чему сие привело? Собственно, об этом и пойдет речь... Предварительно, однако, не могу не заметить: ожесточаясь против мракобесия в последние десятилетия, меня не единожды посещала мысль - выплеснуть бы на бумагу все, что бередило душу, но, увы, тут же останавливал себя. Согласитесь, при огромном международном авторитете державы-победительницы в борьбе с гитлеризмом, при постоянных заверениях руководителей правящей партии Ленина о непременном преодолении вредных пережитков в сознании людей да и вообще о предстоящем светлом будущем совестно было как-то писать о тотальной угрозе у нас антисемитизма и его ужасающих последствиях. Да и где в те времена у нас осмелились бы опубликовать такое?!. И все же жизнь - лучший критерий истины - делала свое дело. Наступил долгожданный час перемен, и вот уже после выхода в свет двадцати шести моих книг на темы военной патриотики, документальных и художественных, я завершил, наконец, работу над этим эссе и до издания его отдаю на суд читателей уважаемого мною еженедельника «Зеркало недели» отдельные главы, правда, с немалыми сокращениями.
Анкетная ловушка
В ясный мартовский полдень 1953-го на траурном митинге в актовом зале Военно-политической академии ее начальник, генерал-лейтенант М.Козлов, высокорослый и немолодой, плачущим от волнения голосом сообщил о смерти генералиссимуса... И вмиг установилась тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями женщин. А за окнами на широченной Большой Садовой, образовав непреодолимые барьеры всякому транспорту, из края в край уже переливалось людское море. Через четверть часа оно поглотило и нас, слушателей выпускного курса: каждый торопился домой, чтобы, отдохнув, к вечеру занять свое место в оцеплении на площади имени Пушкина. Люди прибывали и прибывали, до предела уплотняя толпу. Я всматривался в их лица - скорбь, уныние, растерянность. Все это на следующий день выразил К.Симонов в коротком стихотворении, опубликованном в «Правде», одной емкой строкой: «Как сразу мы осиротели...»
Спешу заверить молодежь: все было именно так. И коль пресловутая Нина Андреева вкупе со своими единомышленниками, обо всем информированные, и сегодня без ума от своего давно усопшего кумира, то какие претензии могли быть к людям, находившимся в той толпе и не знавшим, какой тиран почил! Прикиньте: до двадцатого съезда КПСС, развенчавшего культ личности Сталина, оставалось без малого три года, до апрельского Пленума ЦК КПСС 1985-го, позволившего обнародовать душераздирающие факты тирании вождя, - целых тридцать два. Несмотря на это, наличие у него одного порока, постыдного для любого прогрессивного лидера, у меня и громадного числа людей, кто мало-мальски осмысливал происходившее, не вызывало ни малейшего сомнения задолго до тех мартовских дней всеобщей скорби... Увенчанный лаврами специалиста по национальному вопросу, Сталин по натуре был антисемитом и, без преувеличения, с подпольным стажем.
С подпольным потому, что заявку на то, вполне определенную, сделал еще в 1907 году в работе «Лондонский съезд РСДРП (записки делегата)», впервые опубликованной в газете «Бакинский пролетарий». Конспектируя эту работу перед одним из семинаров, я был поражен, с какой тщательностью произведено исследование состава делегатов по национальной принадлежности. Э, нет, он не удовлетворился простым подсчетом количества большевиков и меньшевиков, представленных на съезде, а задался целью установить, притом тютелька в тютельку, сколько среди тех и других русских, грузин и евреев. И не поленился сие сделать, хотя делегатов было не «раз, два и обчелся» - триста три с решающим голосом и тридцать девять - с совещательным. Ничего, что работа осталась незавершенной, автор и в двух газетных подачах сумел подвести читателя к выводу: евреи, такие-сякие, тяготеют к меньшевизму, они-де ненадежны и нужно быть осмотрительными. В том угадывался его почерк, - не выступая против них с открытым забралом, всегда «подводил к выводу» (и до Октября, и после), чем обуславливал безошибочный в аналогичных случаях диагноз: в скрытой форме хронически страдал «болезнью духа» - так по-бердяевски именовался антисемитизм.
К старости «болезнь духа» у Сталина начала прогрессировать - это явствует и из уже приведенных мною фактов общественной значимости*, и, помимо них, частных, относящихся к нему и членам его семьи, мимо которых не могу пройти... По Москве в кругах интеллигенции распространились слухи, как он методом самодержца положил конец пылкой привязанности родной дочери Светланы к кинодраматургу Алексею Каплеру. Даровитый и блещущий остроумием, тот был намного старше ее. Но не разница в возрасте напугала могущественного отца - не устраивало происхождение Каплера, и на долю того по наспех сфабрикованному делу выпала горькая участь заключенного в бериевских застенках.
Теперь все знают: те слухи основывались на правде. Пришло время, и сама Светлана Аллилуева в книге воспоминаний «Письма к другу», полностью подтвердив диагноз застарелой отцовской хвори (антисемитизм), рассказала о знакомстве с Каплером, о постигшей его участи, о своем муже Морозе, тоже еврее, от которого у нее родился сын, названный Иосифом. И о том, как, прослышав об этом, не радовался, а бесновался дед. Несчастный, сколько огорчений на национальной почве причинила ему доченька!
И еще. Поздней осенью 1976-го мне, в то время штатному сценаристу Киевской киностудии художественных фильмов имени А.Довженко, довелось быть участником семинара, проходившего в Болшевском подмосковном Доме творчества кинематографистов. Там в числе многих известных писателей и кинодраматургов встретил и Каплера. Познакомились. Разговорились. Автор первых художественных фильмов о Ленине, обошедших экраны мира, лучший ведущий «Кинопанорамы», он мог себе позволить и что-то назидательное, исходя из собственной творческой кухни. Ничего такого не было и в помине. С неизменным юмором отвечал Алексей Яковлевич на мои вопросы, и при этом его и без того приветливое лицо с высоким морщинистым лбом озаряла добродушная улыбка. Лишь когда я поинтересовался, не ставят ли ему палки в колеса, посуровел и с досадой:
- Ставят... Мне не прощали и не могут простить одного: почему я родился Каплером? Вот и все.
Мы расстались, и у меня возникла мысль: эх, если бы «не прощали» только ему, Каплеру! Система позаботилась персонально о каждом из нас... И тут первую скрипку сыграл сам Сталин, в чем я никогда не сомневался. Вызывало лишь чувство огорчения, когда люди, скорее неискренние, нежели простаки, пытались это опровергнуть. Вот и тогда - стоило Каплеру отойти, как меня взял под руку Ш., знакомый русский поэт и сценарист. Кивнул знаменитости вслед и:
- Старик небось сетовал на Иосифа? Что поделаешь, пришлось, несолоно хлебавши...
- Ладно! - перебил я, не желая продолжать разговор. Но у Ш., очевидно, были иные намерения.
- Давайте оставим Сталина в покое, - предложил он, - мне кажется, что евреи, словно ошпаренные, слишком чувствительны: есть на то повод или нет - им просто всегда мерещится антисемитизм. Не так ли?
Хотелось ответить ему поговоркой: сытый голодного не разумеет. Я же сказал Ш., что в отличие от него ничего мне такого не кажется и Сталина оправдывать не собираюсь - он главный из тех, кто ввел и всячески укреплял примат разделения народов на великие и малые с помощью, казалось бы, нехитрого казуистического приема...
- Какого? - не удержался Ш.
- Обязательного заполнения в анкетах «пятой графы»...
- А-а-а...
- Человеку «меченому» всегда мерещится.
Ш. нечем было крыть, и, пожав мне руку, он исчез.
В очередной раз (немыслимо сосчитать в какой) передо мной ставились вопросы, которые в общем-то могли и не возникать, не будь злосчастных пунктов о национальной принадлежности во всевозможных документах, начиная со свидетельства о рождении. По ходу повествования «возникать» им и далее: при всем желании нельзя без них обойтись. Но душа болит и трудно сдержать себя, чтобы не высказаться сразу, притом более полно по поводу этой хамской издевки из наследия сталинизма, прикрываемой россказнями о равенстве и дружбе народов. Нет уж, позвольте, проверено семьюдесятью четырьмя годами жизни советского государства - при доминировании «пятой графы» не могло быть и речи ни о равенстве, ни о дружбе народов. А то, что она у нас доминировала, была возведена в абсолют, изначально являлась «альфой» и «омегой» в решении многих дел, никто из честных людей отрицать не станет. Образно представил это незабвенный В.Высоцкий: в одной из его песен русского пустили в Израиль, еврею же из-за «графы» дорогу перекрыли. Фарс, конечно, но с разумным подтекстом.
Не желая прослыть фарисеем, скажу: с того самого дня, как тетя Катя**, глядя на меня, ни с того, ни с сего процедила:
«У-у ты, жидовское отродье», - никогда, подчас и во сне, не забывал о том, кто я. И вовсе не потому, что такой ранимый, нет. Просто не давали забыть. Ни при оформлениях и переоформлениях личных дел в спецартшколах, училище, академиях и воинских частях. Ни при вступлении в комсомол и партию. Ни при подготовке наградных документов. Ни при заполнении всевозможных анкет по учету кадров. Ни при участии в работе различных конференций и съездов, где после сдачи анкеты с указанием национальности ты при докладе председателя мандатной комиссии очень часто обнаруживал, что относишься к «особой этнической группе», именуемой «и другие». Ни, безусловно, при заполнении специальных бланков-объективок для поездки за границу. Ни... Да разве все перечислишь! Напоминают-то о национальности повсюду - и в ЖЭКах, и в больницах, и в библиотеках... Было время - и в гостиницах. Согласитесь, какое-то помешательство, не иначе. Так и хочется крикнуть номенклатурным чинушам: «Караул! Что вы дурью маетесь?!»
Как ни стыдно в том признаться, кроме нашей страны мировое сообщество знало лишь одну - Южно-Африканскую Республику, где столь же ретиво блюлась «графа» и при таком же сатанинском давлении со стороны властей с пристрастием и подозрительностью выяснялась национальная принадлежность граждан! В ЮАР это делалось для осуществления наиболее крайней формы расовой дискриминации -апартеида. Позволительно спросить: а у нас? У нас негров нет, зато есть евреи, крымские татары, турки-месхетинцы, гагаузы и десятки других малочисленных народов. И как бы не выкручивались приверженцы «пятой графы», оправдывая себя благородными государственными устремлениями, надо называть вещи своими именами: мы имели и имеем дело с одним из утонченных способов унижения личности для проведения в жизнь старой, как мир, политики по принципу «разделяй и властвуй». Тому ли присягали, на все лады возвеличивая социалистический выбор в октябре 1917-го, и не типичным ли ханжеством было каждому поколению советских людей вдалбливать горьковское «Человек - это звучит гордо»?
Считаю своим долгом напомнить: при введении «пятой графы» был и альтернативный вариант ее заполнения. О нем впервые услышал в академии, на лекции по истории партии. Как отметил преподаватель, этот вариант исходил от «Бунда». Разумеется, данную организацию он аттестовал по сталинскому «Краткому курсу» - и оппортунистическая, и мелкобуржуазная, и националистическая партия. В 1921-м она самоликвидировалась и часть ее членов была в РКП(б). Так вот от бундовцев и поступило предложение не указывать в «пятой графе» национальность, а писать - «Гражданин Советского Союза». Между прочим, в унисон с ними поэт-трибун в полюбившихся всем нам с детства стихах о советском паспорте с гордостью провозглашал: «Читайте, завидуйте, я - гражданин Советского Союза». Но альтернативный вариант не прошел, его встретили в штыки. Почему? Вразумительного ответа ни на лекции, ни на последующем семинаре не было дано. Преподаватель скороговоркой высказал мнение, будто у выдвинувших предложение возобладали две порочные тенденции -национализма и космополитизма. Ну и ну! Совсем не трудно было понять: первая тенденция запросто отметалась тем, что предлагаемая запись в «графе» ни одной из наций не отдавала предпочтение, а вторая - тем, что имелся в виду гражданин конкретного государства, не всего же мира.
Абсурдность отказа от альтернативы подтверждается и прошлым, и нынешним укладом жизни передовых цивилизованных стран. Немало наших людей хорошо информированы: в США, на редкость многонациональной державе, каждый житель законно себя называет американцем, что и фиксируется в его заграничном паспорте, а внутри страны он вполне обходится даже водительскими правами, нигде и никто не спрашивает его о национальности - просто не принято, считается неэтичным. Вместе с тем американское подданство никоим образом никого не понуждает забывать о своем национальном происхождении: нравах, обрядах, вероисповедании - для всего созданы самые благоприятные условия.
Нетрудно догадаться, что ссылки на всякие там тенденции были явно несостоятельны. Просто «вождю народов», как воздух, требовалась «пятая графа», чтобы легче управлять огромной малограмотной страной, взнуздав сограждан, подбирая угодливых и покорных. И когда он провозгласил и, не уставая, повторял в общем-то верный лозунг: «Кадры решают все», то уж четко представлял, какие именно кадры нужны... Такие и подбирались. Кем? В стране была введена уникальная, на мой взгляд, многоступенчатая система управлений, отделов и отдельных кадровиков - людей особой бюрократической закалки, въедливых ортодоксов, неколебимых и бдительных в «подборе и расстановке»... прежде всего по национальному признаку. Обещанное Лениным «по деловым и политическим качествам», как правило, игнорировалось и служило лишь ширмой - в первую очередь сосредотачивали внимание на «пятой графе», она была определяющей...
И вся кадровая политика, подобно любой политике, велась продуманно, без шумных эксцессов, постепенно утверждая себя. Мне запомнилась ее эволюция в армейской среде на примере одного документа -удостоверения личности офицера. Первое удостоверение получил по окончании военного училища, перед отправкой на фронт: небольшого формата, типа пропуска, в нем значились все наиболее важные данные о владельце, кроме национальности, - такого пункта не было. Второе, нового образца, мне вручили через четыре года после окончания войны, в академии, в разгар кампании по борьбе с космополитизмом. Размером побольше прежнего, близким к гражданскому паспорту, оно, конечно же, включало «пятую графу». В этот-то период в сознании многих советских людей уже крепко-накрепко запечатлелся отвратительный лик сталинского кадровика с анкетой. И как было не запечатлеться! С державным самомнением, с хладнокровием гробовщика по биологическому принципу производил отбор людей. Добавлю: и пока в ряде мест производит!
Нет смысла пересказывать, к каким ухищрениям и изворотливости, к какой нечестности и откровенной лжи вынуждены были прибегать кадровики, оправдывая доверие системы, чтобы «не пущать» неугодных. Ведь десятилетиями, не скрывая, прямо назывались «закрытые зоны» (учебные заведения, научно-исследовательские институты, номерные предприятия и т.п.), куда евреям дорога была наглухо закрыта. Умопомрачительно, но факт: ни один из них самый талантливый, истинный вундеркинд, за все время существования Московского университета им. М.В.Ломоносова на его физмат не был принят -информация об этом обошла весь мир. А сколько их было у нас в Украине, фактов подобного рода, связанных с другими университетами, институтами, консерваториями, театральными труппами?! Никто не возьмется перечислить - от «пятой графы» в той или иной степени пострадали и страдают миллионы людей. И долой всякие сентименты на сей счет! Бесчинства верных системе сталинских кадровиков в сочетании с общей волной антисемитизма, захлестнувшей страну, создали невыносимо гнетущий климат в каждой еврейской семье. Тут и крушение надежд, и страдание, доведенное до отчаяния, и на всю жизнь искалеченные судьбы, и ощущение себя чужим в родном краю, и разочарование в общественном строе, созиданию которого отданы все силы. Надо ли доказывать, как это подталкивало к мысли об эмиграции в любую страну, куда угодно, хоть к черту на кулички?!
И попутно, с искринкой надежды хочу кого-то образумить - на большее не рассчитываю... Задумывались ли там, наверху: во что обошлись государству упражнения с «пятой графой»? У меня нет сомнения - в триллионы и триллионы безвозвратно потерянных народных денег. Сужу лишь по армии специалистов самого различного профиля - тех, что у нас не состоялись, и тех, что состоялись, но не получили сферу для приложения своих сил. Отсюда вполне закономерно мое предположение: не будь в стране этого кавардака с «пятой графой», совершенно по-другому шла бы так называемая перестройка. А может, и необходимости в решении ряда ее вопросов просто не было бы?
Пока, однако, пусть и медленно, при рьяном сопротивлении партократии что-то в этом деле улучшается. Система подбора и расстановки кадров, задуманная Сталиным, рушится. Верю: со временем канет в Лету и «пятая графа» - давно обанкротившаяся анкетная ловушка, ненавистная всем подлинным интернационалистам, к какому бы народу они не принадлежали. Полностью разделяю мнение Наримана Гасанова и Константина Зачесова, представителей мира науки из Махачкалы, требующих изменить нашу кадровую политику. «Изменить так, - пишут они, - чтобы ни одному советскому человеку и в голову не могло бы прийти, что он с младенчества, так сказать, возвышен или, напротив, унижен своей национальностью. Мы -граждане... Если есть такая необходимость - и граждане России, Украины, Латвии, Азербайджана, Туркмении. Но именно и только граждане. И лишь в этом качестве имеет право иметь с нами дело наше государство. В противном случае не только дети, но внуки и правнуки Шарикова будут с пристрастием вынюхивать: кто от кого произошел, проверять, кто чью кровь унаследовал, вычитывать, у кого и что написано на эту тему в официальных документах. Конечно, предлагаемая нами мера враз всех проблем не решит. Но она -необходимая предпосылка и условие их решения. Надо, наконец, понять, что все мы - люди, и перед этим великим единством все внутренние различия между нами типа национальных есть величина уже производная».
Все это содержалось в письме в откровенным заголовкам «Обойдемся без «пятой графы» («Союз» - еженедельное приложение к газете «Известия», N15, апрель 1990 г.). Верховный Совет независимой Украины именно так и поступил: в новом паспорте по принятому решению не будет «пятой графы». Но, как ни странно, и при обсуждении этого важного вопроса, и ныне, судя по выступлениям кое-каких газет, находятся люди, упрямо отвергающие такое решение, требующие его немедленного пересмотра. В их числе есть и просто «зоологические» антисемиты: их, видите ли, не устраивает уже то, что бланки новых паспортов изготовлены в Израиле. К слову сказать, сие было сделано из чисто экономических соображений. Ой, пора, давно пора из собственной истории делать правильные выводы. Потому как неимоверно дорого обходится обществу оберегаемые партократией и пришедшими им на смену «деятелями» наша зашоренность, верность устаревшим догмам. В этом смысле хотел бы вернуться к дням, когда прощались с умершим Сталиным, с чего и начал главу.
Слушатели нашей академии побывали тогда в оцеплении и на площади Пушкина, и у Дома Союзов. Но более всего впечатлила кульминация -траурный митинг на Красной площади... Колонна академии стояла против Мавзолея, метрах в пятнадцати от него. Мне, первому в своем ряду, никто не мешал наблюдать и слушать. День выдался холодным и ветреным, скупые лучи солнца, еле-еле пробивая облачность, по-разному освещали тех, кто поднялся на трибуну. Из выступавших лучше других запомнился Берия. Лицо его, сытое, надменное, прикрытое сверху пенсне, ничем, казалось, не выражало скорби. Он читал написанное с сильным акцентом, зато зычно, по-командирски. Одну за другой перечислял заслуги усопшего, особенно те, что относились к укреплению многонационального советского государства и дружбы народов, выделяя каждую часть текста одним словосочетанием: кто не слеп, тот видит. Грешным делом я подумал, что все мои догадки и размышления относительно усилившегося антисемитизма преувеличены, а кое в чем - и просто досужий вымысел. Ох, как хотелось, чтобы такое подтвердилось! Но в ту пору все мы в своей массе действительно были «слепы» и воспринимали эту речь, поведение оратора вроде эталона самообладания и воли, нежелания повергнуть народ в уныние. Прошло несколько месяцев, и Берия был разоблачен, как кровавый палач и враг народа. Изложение обвинительного заключения по его делу довелось слушать после окончания академии, далеко от Москвы, в Ташкентском окружном Доме офицеров, куда меня, редактора дивизионной газеты, пригласили вместе с большой группой политработников. Незнакомый генерал, зачитывавший документ, сделал ударение на том, что Берия причастен к акциям антисемитизма в стране. О ведущих идеологах, помогавших ему в черном деле, не было и намека. Но об этом подробно расскажу потом. Сперва - о моей душевной травме, неожиданной и тяжкой, и о том, как обошелся со мной кадровик...
Вопреки приверженцам «линии»
В Ташкент, на «чтение документа особой важности» - так передали по телефону - я прибыл из Алма-Аты: там находилась редакция газеты, которую подписывал с 1 сентября 1953-го. Подписывал, к сожалению, меньше года: дивизию расформировали и меня перевели по службе в Мары, областной центр, на такую же должность - ответственного редактора. На семейном совете постановили, что жена и трехлетняя дочурка останутся на месте - они приедут ко мне по получении жилья. Плану этому, вполне логичному, не суждено было сбыться. И месяца не прошло после моего отъезда, как у жены впервые в жизни -острый сердечный приступ. Соседи-казахи, спасибо им, помогли определить ее в больницу и присмотрели за дочуркой, пока не прилетела из Киева вызванная телеграммой теща. Потом жена оказалась в Москве, в Центральном военном госпитале. Диагноз : обширный инфаркт передней стенки сердца. И это в 28 лет! Военно-врачебная комиссия вынесла решение о целесообразности моего перевода по службе в районы с более умеренным климатом. В какой именно военный округ - все зависело от главпуровских кадровиков, точнее, от того из них, кто ведал кадрами газетчиков. Ну, он, полковник А., и «старался»... Год прошел, как получил все документы на меня, -никакого результата. Жена, находясь с дочерью у матери в Киеве, понятно, нервничала, жизнь на две семьи никого не радовала. Переписывались с нею, разговаривали по телефону, успокаивали друг друга, а толку?.. Не выдержала она с больным сердцем - в Москву, прямо к нему, к полковнику А. Принял с показной любезностью. Осыпал комплиментами - молодая, цветущая, кровь с молоком, и жалил: нечего жаловаться на сердце, пусть честно признается, что не хочет ехать к мужу в Мары. Согласен, подмигнул он, прелестей в том городе маловато, кто-то ж придумал: «Зачем богу создавать ад, когда есть Кушка, Мары и Кизил-Арват?..» Жена переволновалась, приняла нитроглицерин и, попрощавшись, удалилась. Вновь потянулись месяцы ожидания, и тут, не выдержав, рванул в Москву я. Полковник А. неохотно заказал пропуск и встретил неприветливо. Измерив меня с ног до головы сердитым взглядом темных непроницаемых глаз, бухнул:
- Некуда вас переводить, понимаете?
- Что значит «некуда»?
- На Украине, в трех военных округах все забито...
Мне нечего было терять и я предупредил:
- Без нового назначения не уеду. Пойду на прием к замначглавпура...
- Хорошо, - выдохнул А. - Погуляйте... Что-нибудь поищем... Появитесь здесь через час. Найдете меня в той комнате. - Он показал на закрытую дверь в смежное помещение.
Сгорая от нетерпения, пришел на десять минут раньше. В первой комнате - никого, дверь во вторую открыта, и оттуда голоса... Разговаривали двое. В одном из них узнал А. И одна из фраз, которую он произнес, заставила вздрогнуть.
- Хитрый жидок, - долетело до меня. - Ему, видите, не подходит Средняя Азия...
- Постой, не кипятись, - парировал другой голос. - Коль есть решение военно-врачебной комиссии по жене, мы бессильны, надо выполнять.
- У меня есть вакансия в Новосибирске, в окружной газете.
- Да, но жене, ты говоришь, рекомендован умеренный климат?
- А что это - Арктика?
- Как тебе сказать?.. Захочешь - найдешь получше.
- Поедет он, жидок, осваивать Сибирь. Тягостное ожидание чего-то неведомого само по себе заставляет соглашаться на худшее -проверено. Может, на это и делал ставку многоопытный кадровик. Во всяком случае, когда я постучал в дверь, внутренний голос советовал мне не перечить. А. велел войти, и я подчинился. Ступил пару шагов, замер. Почудилось: не кадровый офицер передо мной - тетя Катя в полковничьих погонах. А он подхватился с места, крепко тиснул мне руку и с ноткой торжественности, будто предлагал какую-то необыкновенную престижную должность в военной печати, провозгласил:
- Поздравляю! Поедете в Новосибирск, в окружную газету, поработаете корреспондентом, покажете себя и...
- Да, но для жены получается: из жары - в холод, - вырвалось у меня. - Выдержит ли сердце?
А. переглянулся с другим полковником, сидевшим за столом в углу комнаты, утешил:
- Бросьте вы расстраиваться. Жена у вас - картина писаная, да и сама врач... Не паникуйте, майор!
В тот же день, приободрившись, я разговаривал с женой по телефону, успокоил ее, уверил, что скоро все будем вместе. Она несказанно обрадовалась: Новосибирск так Новосибирск - город с огромным будущим, о чем читала в газетах... Возвращался я в Мары в какой-то мере рыцарем, с чувством исполненного долга. Это потом выяснилось, стало непреложным: надо было не паниковать, от чего предостерегал меня А., - надо было просто бить тревогу...
В Новосибирске, в редакции газеты «Советский воин», я, как и напутствовал кадровик, не засиделся в корреспондентах - вскоре возглавил один из ведущих отделов, стал подполковником. Написал десятки статей и очерков об учебных буднях, о воинах-сибиряках. Немало сотворил и для души - новую пьесу, две повести о минувшей войне, серию рассказов. «Картина писаная» врачевала в поликлиническом стомат-кабинете, неподалеку от многоквартирного дома в центре города, где обитали, и детсадика, охотно посещаемого дочуркой. Все вроде бы хорошо, живи и радуйся... Да вот беда - в трескучие, сорокаградусные морозы, обычно по утрам, чаще и чаще приходилось вызывать «Скорую помощь»: у жены сдавало сердце. И тогда, хотел того или нет, припоминался А. с его презрительным «Поедет он, жидок, осваивать Сибирь». Так и осваивали целых пять лет, в творческих борениях и постоянной боязни за жизнь близкого человека. Теплила душу лишь повзрослевшая дочурка: примерно училась в школе, помогала дома по хозяйству. И в то февральское утро, морозное и пасмурное, она, собираясь в свой второй «Б», обещала матери по приходу убрать в квартире. Убирать не пришлось: только ушла, у жены - сердечный приступ. От принятых лекарств лучше не стало. Жизнь ее угасала на моих глазах. Вызванная «Скорая» опоздала: ничем помочь не смогла, констатировала смерть. А через сутки я оказался в холодном отсеке транспортного Ил-14, один на один с цинковым гробом. Самолет держал курс на Киев, и в данной ситуации то было единственное утешение: коллектив редакции, огромная благодарность ему, посодействовал мне, чтобы сбылось сокровенное желание супруги - похоронить ее в родном городе. В отсек часто наведывались члены экипажа, старались как-то отвлечь от горестных дум, приносили еду, осторожно выпытывали, как все случилось? Говорить было больно, и я сдерживал себя, больше молчал. Не станешь же изъясняться словами А.? По нему выходило: «хитрый жидок» сопровождает гроб с телом «картины писаной»... В чем же, собственно, моя хитрость?
Летного времени было предостаточно, и, помимо моей воли, вместе со всем тягостным, связанным с безвозвратной потерей, в мыслях то и дело возникали полковник А. и ему подобные функционеры, военные и штатские, самых различных рангов из самых различных учреждений, ретиво и беззастенчиво проводившие в жизнь имперскую политику государственного антисемитизма. Что им до людского горя и страданий, до удовлетворения чьих-то законных просьб и ходатайств? Они глухи к ним и останутся таковыми до тех пор, пока, как нечто непременное, сверху осуществляется эта черносотенная политика. Ну а партократия без нее и не помышляет обходиться. Тем, кто не верит, полезно проанализировать, что же изменилось в данном отношении после смерти Сталина и ХХ съезда КПСС, развенчавшего культ его личности? Упреждаю с ответом: в основном ничего. Разве что несколько поубавилось количество антисемитских выпадов в общественных местах да на страницах периодических изданий. «Линия» же оставалась прежней...
Убеждаться в этом мне довелось многократно, и в очередной раз в феврале 1960-го в родном Киеве при известных прискорбных обстоятельствах. Не стану таиться: и до и после захоронения супруги меня назойливо посещала мысль: как ни привык за пять лет к коллективу военных журналистов-сибиряков, а возникшая вдруг ситуация, при которой я остался вдовцом с девятилетней дочуркой, сама по себе обязывала меня добиться перевода по службе в Киев, в редакцию окружной газеты. Благо там меня знали, притом с хорошей стороны: во время учебы на редакторском факультете в академии был на стажировке. Но легко сказать, добиться перевода, хотя мне и был предоставлен очередной отпуск. Для соблюдения всех формальностей нужно было согласие трех инстанций - Главпура, политуправлений Сибирского и Киевского военных округов. Первые две прошел без особых затруднений: проявили и внимание, и понимание, и сочувствие. На третьей ни с того, ни с сего возникла заминка... Не пожелал член военного совета КВО генерал-лейтенант Н.М.Александров подписать телеграмму о том, что не против моего перевода. Мотивировка? Нет в редакции никаких вакансий. Ничего, что редактор докладывал: есть пока свободное место корреспондента и вскоре подлежат увольнению в запас начальники отделов информации и боевой подготовки (кстати, эти должности я последовательно занимал в окружной газете СибВО), не произвело впечатления и то, что у меня есть жилплощадь - могу вместе с дочерью проживать в просторной комнате матери-пенсионерки. Александров был непреклонен - «Не подпишу и все тут!» Как выяснил у одного знакомого политработника, вполне авторитетного, причина отказа была иной: Н.М.Александров строго придерживался «линии».